Главная » Книги

Радклиф Анна - Удольфские тайны. Том 1, Страница 12

Радклиф Анна - Удольфские тайны. Том 1


1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18

и других благоухающих растений наполнял воздух и часто из-за глухой зелени беседок неслись стройные звуки музыки.
   Солнце уже опустилось за горизонт, сумерки окутали природу, и Эмилия в задумчивом молчании продолжала наблюдать, как постепенно разливалась тьма. Она вспоминала те многие счастливые вечера, когда она вместе с Сент Обером следила, как постепенно спускаются тени над местами столь же прекрасными, как эти, в саду родной "Долины", и из глаз ее скатилась слеза, вызванная памятью отца. Душа ее прониклась тихой меланхолией, под влиянием вечернего часа, тихого плеска волны под кораблем и тишины, разлитой в воздухе, лишь по временам нарушаемой далекой музыкой. Но почему-то сердце ее наполнилось мрачными предчувствиями при воспоминании о Валанкуре, хотя она еще так недавно получила от него самое успокоительное письмо.
   Несмотря на это, ее мрачному воображению представлялось, что она простилась с ним навеки; мысль о графе Морано мелькнула в ее голове и наполнила ее ужасом, но даже независимо от того ее охватило смутное, безотчетное предчувствие, что она больше никогда не увидит своего возлюбленного. Правда, она знала, что ни мольбы Морано, ни приказания Монтони не имеют законного права принудить ее к повиновению, - она смотрела на обоих с каким-то суеверным страхом, думая, что они в конце концов могут одолеть.
   Погруженная в грустную задумчивость и украдкой проливая слезы, Эмилия была наконец выведена из этого состояния зовом Монтони; она пошла за ним в каюту, где была приготовлена закуска и где ее тетка сидела одна. Лицо г-жи Монтони пылало гневным румянцем - очевидно, она только что имела неприятный разговор с мужем; некоторое время оба хранили угрюмое молчание. Наконец Монтони заговорил с Эмилией о ее дяде, г.Кенеле:
   - Конечно, вы не будете упорно стоять на том, будто не знали о содержании моего письма к нему?
   - Я надеялась, синьор, что мне уже нет надобности говорить об этом, - отвечала Эмилия, - я надеялась, судя по вашему молчанию, что вы сами убедились в своей ошибке.
   - Ну, так ваши надежды напрасны, - отрезал Монтони. - Скорее уж я могу ожидать искренности и последовательности от женщины, чем вы могли рассчитывать убедить меня в какой-то мнимой ошибке.
   Эмилия вспыхнула и замолчала: она слишком ясно убедилась, как тщетны были ее надежды. Очевидно, поведение Монтони было следствием не простой ошибки, а коварного умысла. Желая избегнуть разговора, для нее тягостного и оскорбительного, она скоро вернулась на палубу и заняла свое прежнее место у кормы, не боясь вечерней свежести, так как тумана не было и воздух был тих и сух. Здесь наконец она обрела спокойствие, которое нарушил Монтони. Было уже за полночь, звезды проливали слабый полусвет; можно было, однако, различать очертания берегов по обе стороны и серую поверхность реки. Наконец поднялся месяц из-за пальмовой рощи и озарил мягким сиянием всю картину. Судно тихо скользило вперед; среди тишины ночной по временам раздавались голоса людей на берегу, понукавших своих лошадей, а из отдаленной части судна неслась печальная песнь матроса.
   Эмилия между тем размышляла о том, как примут ее дядя и его жена; обдумывала, что она скажет им относительно своей усадьбы; затем, чтобы отогнать от себя более тягостные мысли, она стала всматриваться в слабые очертания окрестностей, облитых лунным светом, и дала волю своей фантазии. Но вот она действительно различила в отдалении какое-то здание, выглядывавшее из-за деревьев, озаренных лунным светом, и услышала звук голосов. Вскоре показались высокие портики виллы, осененной рощами пиний и диких смоковниц: она вспомнила, что это та самая, на которую ей раньше указывали, как на собственность родственника г-жи Кенель.
   Баржа причалила к мраморным ступеням, ведущим на лужайку. За колоннами портика показался свет. Монтони послал вперед своего слугу, затем высадился со своим семейством.
   Г. и г-жа Кенель с несколькими гостями сидели на диванах террасы, наслаждаясь свежестью ночи и угощаясь мороженым и фруктами, между тем как на берегу несколько слуг исполняли незатейливую серенаду. Эмилия теперь уже привыкла к образу жизни в этом теплом климате и нисколько не удивилась, застав своих родственников в два часа ночи сидящими на открытом воздухе.
   После обычных приветствий все общество расположилось на террасе и туда подали различные угощения из смежного зала, где был накрыт стол. Когда миновала первая суета после приезда и Эмилия осмотрелась, она была поражена дивной красотой зала, в совершенстве приспособленного к этому прелестному климату. Стены были выложены белым мрамором, а крыша в виде открытого купола подпиралась такими же колоннами. С обеих сторон зала находились открытые террасы, откуда был обширный вид на сады и побережье; посередине бил фонтан, беспрерывно освежая воздух; эта свежесть как бы усиливала благоухание, распространявшееся от соседних апельсиновых деревьев, а журчание струй распространяло приятный, успокаивающий звук. Этрусские лампы, свешиваясь с колонн, ярко освещали внутреннюю часть зала, тогда как более отдаленные галереи озарялись только мягким сиянием луны.
   Г-н Кенель разговаривал с Монтони о своих делах в обычном своем хвастливом тоне, расхваливал свои новые приобретения и делал вид, что сожалеет о финансовых неудачах, недавно понесенных Монтони. Между тем, гордый Монтони, презиравший подобного рода тщеславие и тотчас же угадавший, под видом этих притворных сожалений, злорадство Кенеля, слушал его в презрительном молчании, и только когда было названо имя его племянницы, оба встали и удалились в сад.
   Тем временем Эмилия сидела возле г-жи Кенель, которая без умолку говорила о Франции; уже одно название ее родины было дорого Эмилии, и ей доставляло удовольствие смотреть на особу, только что приехавшую оттуда. Там жил Валанкур, и она смутно надеялась, что г-жа Кенель упомянет о нем в разговоре.
   Живя во Франции, г-жа Кенель восторженно говорила об Италии, теперь же, находясь в Италии, она с таким же жаром отзывалась о Франции и старалась возбудить удивление и зависть своих слушателей рассказами о тех местах, где они не имели счастья побывать. Этими описаниями она не только пускала им пыль в глаза, но увлекалась сама, совершенно искренне - прошлое удовольствие всегда казалось ей лучше настоящего, - так что очаровательный климат, благоухающие померанцевые деревья и все окружающие роскоши проходили для нее незамеченными, тогда как воображение ее уносилось в далекие места более сурового края.
   Тщетно Эмилия ждала, что она случайно назовет имя Валанкура. Г-жа Монтони в свою очередь заговорила о прелестях Венеции и об удовольствии, которого она ожидала от посещения прекрасного замка ее супруга в Апеннинах: тут она, видимо, попросту хвасталась, - Эмилия прекрасно знала, что ее тетушка не имела никакой склонности к уединению и в особенности к такому, какое обещает Удольфский замок. Так общество продолжало беседовать и, насколько позволяла вежливость, надоедать друг другу взаимным хвастовством, полулежа на диванах террасы; между тем кругом расстилалась роскошная природа и виднелись все прелести искусства, под влиянием которых другие, более искренние и честные души прониклись бы благородными стремлениями и предались бы истинным наслаждениям.
   Скоро занялась заря на восточном небосклоне и при слабом сиянии рассвета, постепенно распространяющемся, обнаружились прекрасные склоны Итальянских гор и очертания пейзажа, расстилающегося у их подножья. Затем солнечные лучи, устремившиеся из-за гор, разлили по всей картине нежный шафранный оттенок. Все запылало яркими красками, кроме самых отдаленных очертаний, все еще смутных и стушеванных расстоянием; нежную красоту этой дали еще усиливала темная зелень сосен и кипарисов на переднем плане.
   По Бренте задвигались лодки с поселянами, везущими свои товары в Венецию. Почти на всех лодках были приделаны маленькие цветные навесы для защиты от палящего солнца; и эти навесы вместе с грудами плодов и цветов, лежащими под ними, и живописными нарядами крестьянских девушек представляли в общем веселую, приятную для глаза пестроту. Быстрое движение лодок по течению, сверкание весел, и от времени до времени плывущие мимо хоры поселян, растянувшихся под парусом своей маленькой барки, или звуки какого-нибудь незатейливого деревенского инструмента в руках девушки, сидящей возле своего товара, - все это еще усиливало оживление и праздничность сцены.
   Когда г-н Кенель с Монтони присоединились к дамам, все вместе сошли с террасы в сад; там чарующие виды на время отвлекли Эмилию от ее грустных мыслей. Величественные очертания и роскошная зелень кипарисов - таких прекрасных, каких ей не случалось видеть; рощи кедров, лимонных и апельсиновых деревьев, группы пирамидальных сосен и тополей, густые каштаны и восточные платаны простирали над садами широкую тень; кусты цветущих мирт и других пряных кустарников смешивали свое благоухание с ароматом цветов, яркая пестрота которых еще более выделялась под тенью деревьев. Воздух беспрерывно освежался ручейками, которые, благодаря изящному вкусу устроителя сада, змеились на свободе среди зеленых лужаек.
   Эмилия часто отставала от других гуляющих, любуясь далеким пейзажем, замыкающим перспективу: вдали виднелись острые шпицы гор, задетые пурпуровым отблеском, крутые и отвесные наверху, но полого спускающиеся к подошве; открытая долина, еще не тронутая искусством; рощи высоких кипарисов, сосен и тополей, местами оживленные какой-нибудь полуразрушенной виллой, сломанные колонны которой виднелись меж ветвей сосны, как бы склонившейся над ними...
   Из других частей сада открывались виды иного характера; здесь дивная, пустынная красота пейзажа сменялась пестротой и оживлением сел и городов.
   Между тем солнце быстро подымалось над горизонтом; общество покинуло сад и удалилось на покой.
  

ГЛАВА XVII

Горькое несчастье чует бич порока.

Томсон

   Эмилия воспользовалась первым удобным случаем, чтобы наедине переговорить с Кенелем насчет своего имения "Долины". На все ее вопросы он отвечал очень обстоятельно, но, очевидно, он сознавал свою безграничную власть и ему не нравилось, что смеют в этой власти сомневаться. По его мнению, сделанное им распоряжение было необходимо, к Эмилия должна быть ему благодарна за тот небольшой доход, который он доставил ей таким путем.
   - Вот погодите. - прибавил он, - женится на вас этот венецианский граф, - как бишь его зовут, - и тогда ваше неприятное положение зависимости, конечно, прекратится. Как родственник ваш, я радуюсь этому счастливому случаю, столь неожиданному для ваших друзей.
   Эмилия вся похолодела и не сколько минут не могла проговорить ни слова: оправившись она пыталась объяснить ему смысл своей приписки к письму Монтони; но он, очевидно, имея в виду какие-то скрытые причины, сделал вид, что не верит ей и некоторое время упорно обвинял ее в капризах. В конце концов, убедившись, что она действительно терпеть не может графа Мо-рано и наотрез отказала ему, он пришел в негодование и осыпал ее колкими, жестокими упреками; втайне ему льстила перспектива породниться с вельможей, хотя он и притворялся, будто забыл его фамилию; и так как племянница своим упорством мешала осуществлению его честолюбивых надежд, то он не способен был чувствовать жалости к ее страданиям.
   Эмилия сразу поняла, что и с его стороны ей надо ждать больших затруднений; конечно, никакими силами ее не могли принудить отказаться от Валанкура, чтобы выйти за Морано, но все же она со страхом ожидала столкновений с рассвирепевшим дядей.
   Запальчивые, раздраженные упреки его она встретила со спокойным достоинством, свойственным высокой душе; но кроткая твердость ее как будто еще более усилила его гнев, он почувствовал свое собственное ничтожество. Уходя, он объявил племяннице, что если она будет продолжать глупо упорствовать, то он и Монтони бросят ее на произвол судьбы: тогда она увидит, каково бороться с презрением света!
   Спокойствие, которое Эмилия старалась соблюдать в его присутствии, изменило ей, лишь только она осталась одна; среди горьких слез она призывала имя покойного отца и вспоминала советы, данные им на смертном одре.
   " Правду говорил отец, - размышляла она про себя, - теперь я понимаю, насколько лучше сила и стойкость, нежели мягкостъ и чувствительность; постараюсь исполнить обещание, данное мною отцу: довольно тужить и плакать - надо с твердостью выносить притеснения, которых нельзя избегнуть".
   Несколько успокоенная сознанием того, что она исполняет последний завет умирающего отца, Эмилия подавила слезы и, когда все собрались к обеду, старалась казаться спокойной и невозмутимой.
   Пользуясь вечерней прохладой, дамы поехали кататься в коляске г-жи Кенель по берегам Бренты. Состояние духа Эмилии находилось в резком противоречии с оживлением веселых групп, собравшихся под тенью деревьев, осенявших волшебную реку. Некоторые танцевали, другие полулежали на траве, ели мороженое, пили кофе и безмятежно наслаждались прекрасным вечером и роскошными видами природы. Эмилия, взглянув на снежные вершины Апеннин, возвышающиеся вдали, подумала о замке Монтони и вздрогнула от страха, всгюмнив, что он увезет ее туда и силою заставит повиноваться его воле. Но тут же она подумала, что и в Венеции она находится в его власти, точно так же, как и во всяком другом месте.
   Взошла луна. Общество вернулось на виллу, где был накрыт ужин в прохладной зале, так восхитившей Эмилию вчера вечером. Дамы расположились на террасе, в ожидании прихода Кенеля, Монтони и других мужчин. Эмилия вся отдалась тихой меланхолии минуты. Вдруг какая-то барка остановилась у ступеней, ведущих в сад; Эмилия услыхала голоса Кенеля и Монтони, а вслед затем и голос Морано. Вскоре он сам появился перед нею. Молча выслушала она его приветствия, и ее холодность в первую минуту как будто смутила графа. Однако он тотчас же оправился и развеселился, но Эмилия заметила, что любезность г. и г-жи Кенель претят ему. К такой низкопоклонной лести она даже не считала Кенеля способным: до сих пор ей случалось видеть его только в обществе равных или низших.
   Удалившись в свою комнату, Эмилия невольно задумалась над тем, какими средствами заставить графа отказаться от своих притязаний; не лучше ли всего признаться ему откровенно в том, что сердце ее занято и, прибегнув к его великодушию, попросить его оставить свои преследования? Но когда на другой же день он опять повторил свои признания, она отдумала это делать. Гордость не позволяла ей открывать свою сердечную тайну такому человеку, как Морано, и прибегать к его состраданию; поэтому она отказалась от своего плана, удивляясь даже, как она могла остановиться на нем хоть на мгновение. Еще раз в самых решительных выражениях повторила она свой отказ, упрекая графа в назойливости. Граф как будто смутился, но и тут он опять не мог удержаться, чтобы не выразить ей своих восторженных чувств; на счастье Эмилии, подошла г-жа Кенель и прервала поток его пылких любезностей.
   Все время, пока они гостили в этой прелестной вилле, Эмилию преследовали ухаживания Морано и вдобавок жестокие упреки и настояния Кенеля и Монтони, по-видимому, тверже чем когда-либо решившихся устроить это сватовство. Наконец Кенель, убедившись, что ни уговаривания, ни угрозы не действуют и что ему не удается сладить дело на скорую руку, отступился и поручил дело самому Монтони, надеясь, что все устроится в Венеции. Эмилия со своей стороны многого ждала от Венеции - там она будет по крайней мере избавлена от постоянного присутствия Морано и даже от Монтони, который опять заживет своей прежней рассеянной жизнью. Но под гнетом своих собственных страданий она не забывала о несчастной судьбе Терезы и трогательно умоляла Кенеля не покидать старуху. Тот дал обещание своим обычным небрежным тоном.
   Монтони в длинной беседе с Кенелем условился насчет того, как сломить упрямство Эмилии, и Кенель обещал приехать в Венецию, как только его известят, что помолвка состоялась.
   Эмилии казалось странным расставаться с кем-нибудь из своих родных, не испытывая никакого чувства сожаления; напротив, минута, когда она прощалась с Кенелями, была, может быть, единственная приятная за все время пребывания на вилле.
   Морано вернулся в Венецию на барже Монтони, и Эмилия была принуждена покориться присутствию возле нее единственного человека, способного отравить ей искреннее восхищение видами приближающегося волшебного города. Они прибыли туда около полуночи. Наконец-то Эмилия вздохнула свободно, когда граф вместе с Монтони тотчас же отправился в казино, а ей разрешили удалиться к себе.
   На другой день Монтони в немногих словах объяснил Эмилии, что он больше не позволит водить себя за нос и что раз брак с графом представляет для нее такие выгоды, то было бы безумием противиться ему, поэтому свадьба должна совершиться без дальнейших проволочек; в случае нужды обойдутся даже без ее согласия.
   До сих пор Эмилия пробовала действовать с помощью увещаний, но теперь она прибегла к мольбам: в своем отчаянии она даже не соображала, что с таким человеком, как Монтони, всякие просьбы будут бесполезны. Между прочим она спросила его - по какому праву он так властно распоряжается ее судьбой. От подобного вопроса она несомненно удержалась бы в более спокойную минуту, так как он был напрасен и мог только доставить Монтони лишний случай восторжествовать над нею в ее беззащитном положении.
   - По какому праву! - воскликнул Монтони со злобной усмешкой, - да просто потому, что я так хочу! В последний раз напоминаю вам, что вы одиноки, на чужбине, и что ваша прямая выгода заручиться моей дружбой. Каким способом - вам известно. Если же вы вооружите меня против себя, тогда берегитесь, вам придется плохо: вы должны знать, что меня нельзя дурачить!
   Долго после ухода Монтони Эмилия находилась в состоянии безотрадного отчаяния; она была ошеломлена, и у нее в мыслях оставалось только одно - сознание своего глубокого несчастья. В этом состоянии застала ее г-жа Монтони; услыхав ее голос, Эмилия подняла глаза, и тетка, немного смягчившись при виде ее измученного лица, заговорила с ней ласковее, чем когда-либо. Сердце Эмилии было растрогано; она залилась слезами и, оправившись, заговорила о предмете своего горя, стараясь возбудить сочувствие г-жи Монтони. Но хотя тетка и чувствовала некоторую жалость, однако не в силах была заглушить своих честолюбивых стремлений: ведь давно уже ее прельщала надежда увидеть свою племянницу графиней. Поэтому старания Эмилии были и с ней так же безуспешны, как и с ее мужем. Она удалилась в свою комнату - плакать и размышлять в одиночестве. Как часто вспоминалась ей сцена прощания с Валанкуром и как сильно жалела она о том, что итальянец не высказался тогда о Монтони с полной откровенностью! Когда мысли ее пришли в порядок после потрясения, вызванного сценой с Монтони, она старалась уверить себя, что ему все-таки будет невозможно силой принудить ее венчаться с Морано, если она не произнесет установленных слов обряда. Поэтому она тверже прежнего стояла на своем решении - лучше подвергнуться мстительности Монтони, чем отдать всю свою жизнь человеку, которого она презирала бы даже и тогда, если б не существовало ее привязанности к Валанкуру. Но как ни тверда была ее решимость, она трепетала, размышляя о злобе своего ужасного родственника.
   Вскоре, однако, случилось одно происшествие, несколько отвлекшее от Эмилии внимание Монтони. После возвращения его в Венецию таинственные посещения Орсино стали повторяться все чаще. На эти полуночные совещания допускались, впрочем, и другие лица, между прочим Кавиньи и Верецци. Монтони стал еще сдержаннее и суровее в обращении с домашними, и если б Эмилия не была поглощена собственными заботами, она могла бы заметить, что у него в голове совершается какая-то тайная работа.
   В один из вечеров, когда не происходило совещания, Орсино вдруг прибежал взволнованный и послал своего доверенного слугу в казино с наказом, чтобы он немедленно вернулся домой, причем не велел слуге называть его имени. Монтони явился, и Орсине сообщил ему о причинах переполоха, отчасти, впрочем, уже известных ему.
   Один венецианский дворянин, имевший несчастье возбудить ненависть Орсино, был недавно завлечен в ловушку и зарезан наемными убийцами, а так как убитый имел большие связи, то сенат горячо взялся за это дело. Один из убийц был отыскан и арестован; он признался, что был подослан Орсино для совершения кровавого дела. Теперь Орсино, узнав об угрожавшей ему опасности, обратился к Монтони, чтобы посоветоваться с ним о средствах спастись. Он знал, что полицейские следят за цим по всему городу, поэтому выехать из Венеции немедленно не представлялось возможности. Монтони согласился приютить его на несколько дней у себя, пока не ослабнет бдительность правосудия, и затем помочь ему бежать из Венеции. Монтони сознавал, что сам подвергается опасности, скрывая Орсино в своем доме. Но, очевидно, он был настолько обязан этому человеку, что считал опасным отказать ему в убежище.
   Такова была личность, которую Монтони удостаивал своим доверием и к которой чувствовал преданность и дружбу, насколько эти чувства были совместимы с его натурой.
   Пока Орсино скрывался у него в доме, Монтони не желал привлекать внимания общества празднованием свадьбы Эмилии с графом Морано. Но через несколько дней это препятствие было устранено, преступник уехал, и тогда Монтони объявил, что свадьба состоится на другой день утром.
   На уверения Эмилии, что этого никогда не будет, он отвечал язвительной усмешкой.
   - Теперь я ухожу на весь вечер, - прибавил он, - а вы, пожалуйста, не забывайте, что завтра утром ваша свадьба с графом Морано!..
   Эмилия давно уже знала, что ее испытания должны завершиться каким-нибудь кризисом; поэтому ее не особенно взволновало это заявление. Она старалась поддерживать себя мыслью, что брак не может считаться действительным, если она не согласится произнести перед священником установленные слова венчального обряда. Однако, по мере того как приближался момент испытания, ее измученная душа все более и более содрогалась. Она не была даже уверена в том, что ее упорное сопротивление перед алтарем послужит к ее спасению; она знала, что Монтони не постесняется даже нарушить закон, если это понадобится для достижения его цели.
   Пока она терзалась этими размышлениями, ей доложили, что Морано желает видеться с ней; едва успела она отослать слугу с отказом, как уже раскаялась в этом. Вернувшись к своему первоначальному плану, она решилась попробовать еще раз, нельзя ли чего-нибудь достигнуть просьбами и увещаниями, раз не подействовал суровый отказ; она позвала назад слугу и, сказав ему, что она согласна, приготовилась сойти вниз к графу.
   Достоинство и наружное спокойствие, с каким она встретила его, и печальная покорность, смягчавшая строгость ее черт, нимало не склонили его отказаться от нее - напротив, ее кроткий вид еще более распалял страсть, и без того уже отуманившую его рассудок. Он слушал все, что она говорила, с нежностью и желанием угодить ей; словом, старался всячески оплести ее, пуская в ход вкрадчивость, свойственную его характеру. Убедившись наконец, что ничем нельзя расшевелить в нем чувства справедливости, Эмилия торжественно повторила, что отвергает его предложение, и закончила уверением, что ее решимость ему ничем не удастся сломить. Из чувства гордости она удерживалась от слез в его присутствии, но когда он ушел, слезы неудержимо хлынули из ее глаз. В своем отчаянии и тоске она часто призывала имя своего покойного отца и вспоминала о Валанкуре.
   К ужину она не вышла и просидела одна в своей комнате, то отдаваясь своему горю и страху, то снова пробуя крепиться, чтобы с мужественным спокойствием встретить испытания завтрашнего утра, когда ей придется бороться с ухищрениями Морано и гневом Монтони.
   Было уже довольно поздно, когда явилась к ней г-жа Монтони с подарками, присланными для Эмилии женихом. Весь день она нарочно избегала встречаться с племянницей; может быть, сердце ее немного смягчилось и она боялась увидеть горе Эмилии; а может быть, в ней наконец заговорила совесть и упрекнула ее в бессердечии по отношению к сироте, дочери ее брата, счастье которой было вверено ей умирающим отцом.
   Эмилия не хотела даже взглянуть на подарки и сделала последнее, почти безнадежное усилие вызвать сострадание у г-жи Монтони; но та если и чувствовала какую-нибудь жалость и угрызения совести, однако тщательно это скрывала. Она начала упрекать племянницу в безрассудной печали, тогда как, напротив, ей следовало бы радоваться. "Я уверена, - говорила она, - что будь я не замужем и предложи мне граф руку и сердце, я была бы польщена его предложением, а уж вы-то тем более, милая моя, девушка без средств, должны считать себя счастливой и выказать ему благодарность за его снисходительность. Дивлюсь я, право, глядя, как скромно он держит себя перед вами, несмотря на ваши гримасы, дивлюсь его терпению; на его месте я не могла бы удержаться, чтобы не щелкнуть вас и посбить с вас спеси. Уж я-то не стала бы льстить и угождать вам: от этой лести вы и зазнаетесь. Я так прямо и говорю графу: мне противно видеть, как он лебезит перед вами, а вы-то и верите его комплиментам!".
   - Уверяю вас, что мне самой еще противнее слушать эти сладости, - сказала Эмилия.
   - Ну, это одно ломанье, - возразила тетка. - Я знаю, что его лесть восхищает вас и кружит вам голову; вы воображаете, будто весь мир у ваших ног! Но вы сильно ошибаетесь; могу вас уверить, милая моя, немного вам попадется в жизни таких поклонников, как граф, - всякий другой на его месте давно уже бросил бы вас.
   - Ах, в таком случае, отчего граф не похож на этих других! - проговорила Эмилия с глубоким вздохом.
   - Счастье для вас, что он не похож, - заметила г-жа Монтони, - и все это я теперь говорю, желая вам добра. Я стараюсь убедить вас, что вам повезло и что вы должны ухватиться за счастье обеими руками. Мне безразлично, по вкусу вам этот брак или нет, потому что он все равно состоится. Но я желаю вам добра, и вы сами будете виноваты, если не сумеете распорядиться со своим счастьем. Позвольте спросить вас серьезно, спокойно, на какую такую партию вы можете рассчитывать, если даже графа вам недостаточно!
   - У меня и нет никакого честолюбия, - отвечала Эмилия, - единственное мое желание оставаться в теперешнем моем положении.
   - Ах, это вздор! Я вижу, вы все еще думаете о месье Валанкуре! Пожалуйста, бросьте все эти бредни про влюбленность, бросьте свою глупую гордость и будьте, как все люди. Ведь это не поможет, все равно завтра состоится ваша свадьба с графом - даже против вашей воли. Граф не позволит над собой шутить.
   Эмилия даже не пыталась возражать на эти странные речи; она чувствовала, что это было бы унизительно и бесполезно. Г-жа Монтони положила подарки графа на стол перед Эмилией и затем, сказав ей, чтобы она была готова рано утром, удалилась. Эмилия опять осталась наедине со своими грустными думами. Некоторое время она сидела в глубокой задумчивости, словно не сознавая, где она находится. Наконец, она подняла голову и обвела глазами комнату. Тишина и мрак поразили ее. Она уставилась на дверь, в которую только что вышла ее тетка, и старалась уловить хоть какой-нибудь звук, который облегчил бы ее безотрадное уныние. Но было уже поздно, весь дом спал, кроме одного слуги, дожидавшегося прихода Монтони. Под влиянием нервного возбуждения Эмилия невольно поддалась каким-то фантастическим страхам; ей было жутко заглянуть в темные углы обширной комнаты; она боялась, сама не зная чего. Это состояние духа длилось так долго, что она готова была позвать Аннету, теткину горничную, но страх не позволял ей встать со стула и перейти через комнату.
   Наконец, мрачные мысли стали понемногу рассеиваться, Эмилия легла в постель, не для того, чтобы заснуть, - это едва ли было возможно, - но чтобы по крайней мере успокоить свои расходившиеся нервы и собраться с силами к предстоящим испытаниям.
  

ГЛАВА XVIII

О, сила темная! я с трепетным, смиренным духом

Молю тебя: побудь со мной, когда читаю я виденья старины глубокой...

Ода к страху Коллинза

   Только что успела Эмилия забыться в тревожном полусне, как послышались быстрые постукивания в дверь; она вскочила в ужасе: мгновенно ей представилось, что это пришли Монтони с графом Морано, но, прислушавшись к голосу за дверью и узнав, что это горничная Аннета, Эмилия рискнула отворить.
   - Что это значит, зачем ты пришла так рано? - обратилась она к горничной, дрожа всем телом.
   - Милая барышня! На вас лица нет, такая вы бледная! - промолвила в ответ Аннета. - А у нас там внизу такой кавардак, что беда! прислуга бегает как угорелая, суета, переполох, а в чем дело - никто не знает.
   - Скажи мне, есть кто-нибудь чужой внизу? - спросила Эмилия. - Аннета, ради Бога, говори и не обманывай!
   - Сохрани Бог, барышня, да стану ли я врать! Я всегда правду говорю. Наш синьор в страшных хлопотах - послал меня к вам сказать, чтобы вы поскорее собирались.
   - Боже милостивый, поддержи меня! - воскликнула Эмилия, близкая к обмороку, - так значит, граф Морано уже пришел!
   - Нет, барышня, кажется, его у нас нет, а только синьор наказывал, чтобы вы собирались сию минуту выехать из Венеции; гондолы будут поданы через несколько минут. Однако мне пора бежать к барыне: она совсем потеряла голову и впопыхах не знает, за что хвататься.
   - Да объясни же мне наюнец толком, Аннета, что все это значит? - спросила Эмилия, до того ошеломленная неожиданностью и робкой надеждой, что едва могла перевести дух от волнения.
   - Ишь чего захотели, барышня! я знаю одно, что синьор только что вернулся сильно не в духе, всех нас велел разбудить и сказал, что мы сейчас выезжаем из Венеции.
   - Граф Морано тоже едет? и куда мы все отправляемся?
   - В точности мне ничего неизвестно, барышня, но слыхала я от Людовико, будто едем мы в баринов замок, что в Апеннинах.
   - В Апеннинах! - с жаром воскликнула Эмилия - Ну, тогда пропала надежда! ..
   - Да-с, кажется, туда мы и едем, барышня. Только вы не унывайте, не больно принимайте это к сердцу, подумайте, как мало у вас времени на сборы, а синьор торопит нас! Ах, святой Марк-угодник! Я уже слышу плеск весел на канале - вот звуки ближе, ближе, а вот и стук слышен о ступени внизу. Наверное, это гондола подплывает.
   Аннета выбежала из комнаты; Эмилия принялась готовиться к неожиданному отъезду, похожему на бегство. Едва успела она побросать свои книги и платья в дорожный сундук, как ее вторично позвали; она сбежала вниз, зашла в уборную тетки, где застала Монтони, который бранил жену за копотливость. Вскоре он вышел отдавать приказания своим людям. Тогда Эмилия спросила тетку о причине такого внезапного отъезда; та, по-видимому, тоже ничего не знала и собиралась в дорогу, скрепя сердце.
   Наконец вся семья уселась в гондолу, но ни граф Морано, ни Кавиньи не сопровождали их. Несколько успокоенная этим обстоятельством, Эмилия почувствовала себя как преступник, получивший отсрочку приговора, когда гондольеры взмахнули веслами и отчалили от ступеней дворца. Сердце ее повеселело, когда гондола вышла из канала в открытое море и когда они промчались мимо стен св. Марка, не остановившись, чтобы захватить с собою графа Морано.
   Но вот заря окрасила алым блеском горизонт иберега Адриатики. Эмилия не решалась расспрашивать Монтони, который сидел некоторое время в угрюмом молчании, потом завернулся в свой плащ, как бы приготовясь спать; г-жа Монтони последовала его примеру; но Эмилия и не думала засыпать: она отдернула одну из занавесок гондолы и взглянула на море. Утренняя заря уже осветила Фриульские вершины; но склоны гор и морские волны, омывающие их подошвы, были еще погружены во тьму. Эмилия в тихой задумчивости наблюдала, как рассвет разливался по океану, обрисовывая постепенно всю Венецию с ее островками и берега Италии, вдоль которых зашевелились остроконечные латинские паруса.
   Гондольеров часто окликали рыночные торговцы, спешившие в этот ранний час в Венецию, и скоро лагуны представили веселую картину бесчисленных лодочек, едущих от Terra firma и нагруженных всякой провизией. Эмилия бросила последний взгляд на роскошный город; но в эту минуту она была поглощена мыслями о том, что могло ожидать ее в тех краях, куда они ехали, и догадками насчет причин внезапного бегства из Венеции. Спокойно обсудив все обстоятельства, она пришла к выводу, что Монтони нарочно увозит ее в свой уединенный замок, чтобы там застращать ее и тем принудить к повиновению; если же на нее не подействует и мрачное заключение, то свадьба ее с графом все-таки совершится против ее воли, обставленная полной таинственностью, которая нужна для безнаказанности Монтони. При этих мыслях та небольшая доля мужества, какую возбудила в ней отсрочка свадьбы, стала слабеть и, когда гондола причалила к берегу, Эмилия находилась по-прежнему в удрученном состоянии духа.
   Монтони не захотел ехать водою по Бренте, и они продолжали путь в экипажах, по направлению Апеннин. Всю дорогу обращение его с Эмилией было еще суровее прежнего. Уже одно это подтверждало ее мрачные предположения. Живописная красота местностей, по которым они ехали, уже не восхищала ее. То она невольно улыбалась, слушая наивные замечания Аннеты, то глубоко вздыхала и при виде каких-нибудь особенно красивых мест вспоминала о Валанкуре. Вообще, он редко выходил у нее из памяти; с грустью думала она, как мало можно надеяться получать от него вести в той глуши, куда они едут.
   Наконец начался подъем по горам. Дорога шла по дремучему сосновому лесу, в то время покрывавшему склоны Апеннин. Густая чаща заслоняла виды и только вдали угрюмо торчали вершины гор. Разве кое-где откроется прогалина среди темного леса и сквозь нее видны местности, лежащие у подножия скал. Мрак, царивший в лесу, безмолвие и пустынность, грозные пропасти, порою зиявшие по сторонам дороги, наполняли душу Эмилии трепетом; вокруг ей представлялись зрелища, полные мрачного, сурового величия, а в душе у нее было так же черно и безотрадно. Ее везут неизвестно куда, она во власти деспота, жестокость которого она уже успела испытать; ее принуждают выйти за человека, которого она не может ни любить, ни уважать; она подвергнется всем ужасам мести; да еще мести итальянской!.. Чем больше она задумывалась над тем, что могло заставить Монтони так поспешно выехать из Венеции, тем более она убеждалась, что он это сделал с целью устроить ее брак с графом Морано насильно и тайком от всех, не компрометируя при этом своей чести и безопасности. Исстрадавшееся сердце Эмилии сжималось от ужаса среди этих безлюдных пустынь, где они ехали; она с отчаянием размышляла о мрачном замке, о котором до нее уже раньше доходили недобрые слухи; хотя душа ее давно привыкла страдать, но теперь она испытала, что еще не лишена способности поддаваться новым, так сказать, местным впечатлениям: иначе разве стал бы пугать ее этот таинственный, уединенный замок?
   По мере того как путники поднимались в гору среди соснового леса, по пути встречались все новые и новые кручи; горы словно умножались, и то, что представлялось вершиной одной горы, оказывалось в сущности - подошвой другой. Наконец достигли небольшого плоскогорья, где мулы остановились для отдыха; тут перед глазами путешественников развернулся такой обширный, такой волшебный вид, что даже г-жа Монтони ахнула от восторга. Эмилия на минуту забыла все свои горести перед очарованием природы.
   За амфитеатром гор, уступы которых походили на волны океана, а подошвы были скрыты лесами, открывалась итальянская "Кампанья", где города и деревни, леса и реки - все слилось в какой-то пестрой мозаике. Горизонт замыкался Адриатикой, в которую реки По и Брента, пробежав по всему краю, вливали свои плодоносные воды. Эмилия долго любовалась роскошью того мира, который она покидала, - он являлся перед ее глазами в последний раз во всем своем великолепии, точно нарочно, чтобы еще усилить ее сожаление при разлуке с ним. Но для нее весь этот мир отождествлялся в одном Валанкуре. К нему одному рвалось ее сердце, о нем одном она проливала горькие слезы.
   Отсюда путешественники продолжали подниматься еще выше, среди сосновых лесов; но вот они достигли узкого ущелья, тесно сдавленного меж грозных утесов, нависших над дорогой; там не замечалось ни следов человеческих, ни даже признаков растительности; только изредка виднелись стволы и ветви какого-нибудь дуба, свешивающегося чуть не вершиной вниз со скалы, к которой прикрепился своими цепкими корнями. Этот проход вел в самое сердце Апеннин, и в конце его открывалась нескончаемая перспектива гор, еще более диких и пустынных, чем те, какие до сих пор попадались им на пути. Густые сосновые леса покрывали их подошвы и увенчивали утесы, перпендикулярно вздымавшиеся над долиной, тогда как наверху в клубящемся тумане отражались солнечные лучи и оживля.ли вершины волшебной игрой света и теней. Виды беспрестанно менялись, и предметы принимали различные формы, по мере того как, благодаря извилистой дороге, являлись взорам путников с различных сторон; подвижные пары, то скрывая подробности картины, то опять освещая их роскошными отблесками, довершали иллюзию зрения.
   При всей дикости и живописности этих видов, характер их все-таки был далеко не так величествен, как характер Альп, охраняющих вход в Италию. Эмилия, хотя и любовалась ими, но ни разу не испытала того чувства неизъяснимого восторга, который охватывал ее ежеминутно при переправе через Альпы.
   К вечеру дорога стала спускаться в глубокую лощину. Ее обступали горы, щетинистые кручи которых казались почти недоступными. На востоке открывалась расщелина и оттуда виднелись Апеннины во всей их мрачной неприступности: длинная перспектива вершин, громоздящихся одна над другой, с хребтами, поросшими соснами, представляла величественную картину, поразившую Эмилию. Солнце садилось за вершины гор, по которым они спускались, и они бросали длинные тени в долину; косые лучи солнца, прорываясь сквозь щель в скале, озаряли желтым сиянием макушки леса на противолежащих крутизнах и со всей силой ударяли в башни и зубцы замка, простиравшего свои стены по самому краю утеса. Величественность этих ярко освещенных зданий еще усиливалась резкой тенью, сгустившейся внизу долины.
   - Вот Удольфо! - промолвил Монтони.
   Он заговорил в первый раз после нескольких часов молчания.
   Эмилия с грустью и страхом глядела на замок, поняв из слов Монтони, что это и есть цель их путешествия. Хотя он в эту минуту освещался заходящим солнцем, но готический стиль его сооружений и серые стены, покрытые плесенью, придавали ему мрачный, угрюмый вид. Пока она рассматривала его, свет погас на его стенах, оставляя за собой печальный фиолетовый оттенок, который все сгущался, по мере того как испарения ползли вверх по горе, тогда как наверху зубцы все еще были залиты ярким сиянием. Но вот и там лучи скоро погасли, все здание погрузилось в торжественный вечерний полумрак. Безмолвное, одинокое, величавое, оно как бы царило над всем окружающим и сердито хмурилось на всякого, кто осмелился бы подойти к нему. В сумерках очертания его стали еще суровее. Эмилия не отрывала от него глаз до тех пор, пока стали видны одни только башни, торчащие над макушками деревьев, под густой тенью которых экипажи начали взбираться по горе.
   Пустынность и мрачность этих лесов вызывали страшные картины в ее воображении; ей казалось, что вот сейчас из-за дерева выскочат бандиты. Наконец экипажи въехали на каменистую площадку и вскоре достигли ворот замка; густой звук колокола, в который позвонили, чтобы известить об их приезде, еще усилил мрачное впечатление, охватившее Эмилию. Пока они дожидались, чтобы слуга отпер ворота, она с беспокойством оглядывала все здание, но за темнотой могла различить только части его очертаний, с массивными стенами и брустверами, и вывести заключение, что замок старинный, огромный и мрачный. Из того, что она видела, можно было судить о массивности и громаде общего. Ворота, ведущие во дворы, были исполинских размеров и защищались двумя круглыми башнями с зубцами, откуда вместо флагов свешивались пучки длинной травы и дикие растения, пустившие корни среди заплесневелых камней; в них уныло шелестел ветер, точно вздыхая над окружающей пустыней. Башни соединялись стеной, также пробитой бойницами, а под нею виднелась остроконечная арка огромной спускной решетки; отсюда стены ограды тянулись до других башен, возвышающихся над пропастью, неровные очертания которых, еще видимые при отблеске зари, потухавшей на западе, говорили о разрушениях, причиненных во время войны. Все остальное тонуло в потемках.
   Пока Эмилия с трепетом оглядывала здание, изнутри послышались шаги и стук снимаемых засовов; вслед затем показался старик слуга и с трудом стал раздвигать тяжелые створки ворот, чтобы пропустить своего господина. Когда колеса экипажа тяжело покатились под воротами, сердце Эмилии томительно заныло: ей показалось, что она попала в тюрьму. Мрачный двор, куда она въехала, подтверждал это впечатление, и ее чуткое воображение рисовало ей всякие ужасы.
   Через другие ворота они въехали во второй двор, весь поросший травою, пустынный и унылый; она окинула взглядом окружающие ее высокие стены, увенчанные брионией и мхом, и торчащие над ними зубчатые башни. Ей представилось, что тут наверное во время оно происходили пытки и убийства; одно из тех мгновенных, безотчетных впечатлений, какие потрясают порою даже сильные души, наполнило ее ужасом. Чувство это не ослабело, когда она вошла в обширные готические сени, где царил вечерний сумрак; вдали мерцал тусклый свет сквозь длинную перспективу сводов, что еще усиливало впечатление мрачности. Слуга принес лампу; свет ее местами озарил колонны и остроконечные своды; освещенные части их образовали резкий контраст с тенями, протянувшимися по полу и по стенам.
   Монтони нагрянул в замок так неожиданно, что не могли даже сделать никаких приготовлений к его принятию, хотя из Венеции и был послан слуга вперед. Это в известной степени объясняло заброшенное и неприглядное состояние, в котором они застали замок.
   Слуга, вышедший с лампой навстречу приезжим, молча поклонился, и на лице его не проявилось никаких признаков радости, Монтони ответил на поклон легким движением руки и прошел дальше; жена его следовала за ним, озираясь с удивлением и неудовольствием, которое, очевидно, боялась выказывать, а Эмилия шла сзади и робко оглядывала огромные величественные сени; достигли монументальной мраморной лестницы. Тут арки раздавались в высокий свод; с него свешивалась лампа, которую слуга торопливо зажигал. Скоро обнаружилась богатая лепная работа потолка, коридор, ведущий в верхние покои, и расписное окно, простиравшееся от пола почти до потолка сеней.
   Пройдя по нижней площадке лестницы и через прихожую, они вступили в просторную комнату, стены которой, обшитые темным деревом лиственницы - продуктом соседних гор, - почти сливались с потемками.
   - Подайте еще света, - приказал Монтони.
   Слуга, поставив лампу, удалился, чтобы исполнить приказание; г-жа Монтони заметила, что вечером холодно в этих гористых местностях и что она желала бы погреться. Тогда Монтони распорядился, чтобы принесли дров.
   Пока он задумчиво шагал по комнате, а жена его молча сидела на кушетке, ожидая возвращения слуги, Эмилия наблюдала странную торжественность и запустение этой комнаты при свете одинокой лампы, поставленной у большого венецианского зеркала, отражавшего высокую фигуру Монтони, медленно шагавшего взад и вперед со сложенными на груди руками и с лицом, отчасти закрытым тенью от длинного пера, украшавшего его шляпу.
   Между тем, глядя на эту сцену, Эмилия невольно задумалась над тем, что ожидает ее в этом замке... На нее нахлынули воспоминания о Валанкуре, о далекой родине, и сердце ее наполнилось тихой грустью. Глубокий вздох вырвался из груди ее, но, стараясь скрыть слезы, она отошла к одному из высоких окон, выходивших на зубчатую стену. Внизу расстилались леса, по которым они проезжали вчера. Но тьма ночная окутывала далекие возвышенности; на горизонте, где еще виднелась алая полоса, можно было смутно различить только зубчатые очертания гор. Долина потонула во мраке.
   Но и в комнате, когда Эмилия обернулась, услышав отворяющуюся дрерь, ей представилась картина едва ли менее унылая. Вошел старый слуга, тот самый, что встречал приезжих, и принес вязанку сосновых сучьев, за ним двое слуг Монтони в

Категория: Книги | Добавил: Armush (27.11.2012)
Просмотров: 434 | Комментарии: 1 | Рейтинг: 0.0/0
Всего комментариев: 0
Имя *:
Email *:
Код *:
Форма входа