Краснов Петр Николаевич - От Двуглавого Орла к красному знамени

  

  

   Краснов П. Н. От Двуглавого Орла к красному знамени: В 2 книгах. - Кн. 1. - М.: Айрис-пресс, 2005. - 592 с. - (Белая Россия).

  

  

   К переизданию романа-эпопеи Петра Краснова "От Двуглавого Орла к красному знамени" редакцию побудило несколько причин.

   Начав публикацию серии "Белая Россия", включающей произведения русских авторов, не признавших власти большевиков и вынужденно ра­ботавших в эмиграции, мы не могли обойти вниманием самый знамени­тый роман Русского Зарубежья. П. Н. Краснов работал над романом в годы Гражданской войны, а впервые издан он был в Берлине в 1921 г. Роман имел бурный успех у публики, подвергся ожесточенной критике либераль­ных кругов эмиграции и недругов национальной России и был, вопреки наветам, еще при жизни автора переведен на 12 европейских языков.

   В СССР не только книги П. Н. Краснова, но и само его имя многие десятилетия было под строжайшим запретом. Причиной этому была стой­кая, непримиримая позиция генерала-патриота по отношению к комму­нистическим властям, последовательно вытравлявшим из русского наро­да его живую православную душу. Трагическим финалом этого противо­стояния стала его мученическая кончина в Москве в 1947 г. по приговору Военного трибунала. Будучи уже стариком, генерал П. Н. Краснов при­нял крест мученичества подобно главному герою своего романа - генера­лу Саблину, который также до конца остался верен присяге.

   Роман "От Двуглавого Орла к красному знамени" был выпущен из спец­хранов советских библиотек лишь в 1990 г. С тех пор он издавался в Рос­сии дважды - в 1995 г. издательством "УТД-Посылторг" (Екатеринбург) и в 2001 г. издательством "Терра". Оба тиража были быстро раскуплены.

   Оставаясь верными правилу воспроизводить произведения по перво­источникам, мы предприняли поиски первых прижизненных изданий романа. Неожиданно выяснилось, что после первого издания в свет вы­шло второе - значительно переработанное и исправленное самим авто­ром. Именно это второе издание 1922 года П. Н. Краснов считал закон­ченным и удовлетворяющим его замыслу. Причины столь значительной переделки романа объяснены самим автором в публикуемом ниже пре­дисловии ко второму изданию, поэтому не будем повторяться.

   К сожалению, упомянутые российские издания были выполнены по первому изданию, которое нельзя считать кондиционным ни с точки зре­ния художественной отделки, ни с позиции трактовки многих образов и событий, приведших к трагедии 1917 года. Поэтому с полным правом мы можем заявить, что впервые предлагаем вниманию читателей роман П. Н. Краснова в том виде, каким его хотел видеть в печати сам автор.

   Роман состоит из восьми частей. Более всего исправлениям подверг­лась третья часть, в которой полностью переписаны восемь начальных параграфов, и шестая часть, где заменены 5 параграфов в разных местах. По всему тексту романа автором проведена большая стилистическая прав­ка, в очень многих местах имеются вставки и исправления целыми абза­цами. Наименьшие исправления коснулись седьмой и восьмой частей.

   При жизни автора роман печатался в 4-х томах. Наше издание, из со­ображений большей доступности для читателей, печатается в 2-х книгах.

  

   Первое издание, 5000 экземпляров, романа "От Двуглавого Орла к крас­ному знамени" распродано. Спрос на роман продолжается, интерес к нему не ослабевает: надо приступить ко второму изданию.

   За этот год, со дня выхода первого тома, я получил несколько сот пи­сем, касающихся романа. Эти письма показали мне, что роман затронул Русское общество, и особенно, служивших в Российской армии. Эти пись­ма заставляют меня перед новым изданием романа вдумчиво пересмот­реть его, переписать и исправить ошибки, погрешности в стиле и содержании, небрежность слога. Их очень много. Мои литературные друзья указали мне их, и с глубокою благодарностью я принимаю к сведению их указания, поправки и советы.

   Приступая ко второму изданию, я считаю своим долгом объяснить чи­тателю, почему я выпустил первое издание в столь неряшливом виде, по­чему я написал роман так небрежно и торопливо и, наконец, почему во­обще я написал этот роман и кто в моем романе действительные лица, кто вымысел. Делаю это потому, что в письмах меня спрашивают: "Было ли такое лицо, как Саблин?" "Была ли такая история?" "Какой полк гвардейской кавалерии я описал?" "Был ли роман Алеши Карпова?" и т. д.

   Я начал писать роман в обстановке исключительной, возможной толь­ко в то невероятное время, которое мы переживаем с 1917 года. Благопо­лучно избегнув расстрела большевиками в Смольном институте, Великих Луках и Царицыне, я прибыл в Новочеркасск на другой день после похорон Атамана Каледина. Десять дней, по поручению атамана Назарова, я пытался создавать в Новочеркасске казачьи дружины для обороны горо­да, но казаки были слишком заражены нежеланием воевать, и атаман На­заров, видя безполезность работы в Новочеркасске, отправил меня в ста­ницу Константиновскую, создавать там защиту Дона. Я прибыл туда 11 февраля 1918 года, вечером, а ночью в ней была объявлена "советская власть", поставлен комиссар, а окружный атаман и все офицеры аресто­ваны.

   Я скрылся в доме одной богатой казачки и здесь, безвыходно, в доб­ровольном заключении, остался ожидать событий. События неслись грозные. Атамана Назарова и многих генералов в Новочеркасске рас­стреляли, константиновский комиссар все грозил вызвать матросов и красногвардейцев, чтобы навести порядки в станице, и говорил, что но­вочеркасские власти его упрекают в том, что переворот в станице про­шел без крови.

   Бежать было некуда. На Дону меня знали в лицо во всех станицах и хуторах. Оставалось скрываться и ждать, во что развернутся события.

   Каждую ночь мог быть обыск, визит красногвардейцев, опознание, арест и, вероятно, казнь. О будущем думать не приходилось. Невольно углублялся я в прошлое, ища в счастливом прошлом причин ужасного на­стоящего. Вся красота и мощь былой гвардейской службы, все величие Императорской России вставало в воспоминаниях, и мне хотелось оста­вить потомству описание этого прекрасного прошлого, не утаивая и недостатков его, чтобы будущие поколения знали, какова была Россия и ее армия до революции.

   Писать воспоминания?.. Но для того чтобы писать воспоминания, нуж­ны хотя короткие дневники, записки, потому что воспоминания требуют точности дат, не допускают углубления в души лиц, переживавших то или другое событие. А ничего этого у меня не было. Только повесть или роман дают ту свободу действий, где автор может, точно описывая сами собы­тия, давать на фоне их душевные переживания вымышленного героя. Пе­редо мною лежал высочайший образец изящной литературы, многократ­но мною перечтенный, "Война и мир" гр. Л. Толстого, и я остановился на нем, как на идеале достижения.

   Я писал не для печати. Я торопился, пока жив, пока не расстреляли меня, описать ту великую любовь, которую питали мы к Родине и Армии, ту красивую, полную символов жизнь, которую мы прожили до револю­ции, ту доблесть Русского солдата и офицера, которую мне пришлось на­блюдать на войне.

   Я взял героем Саблина, лицо вымышленное. Я взял фамилию "Саблин" чисто случайно, так как эта фамилия, как нельзя больше, отвечала типу моего героя, убежденному носителю сабли. Мой герой лицо приду­манное. Таких офицеров в Императорской гвардии были тысячи. Я взял лицо со многими недостатками, заурядное, чтобы показать, как страда­ния войны очистили его, а пытки революции довели до венца мученичества. И я знаю, что много Саблиных предстало в эти годы перед Престо­лом Всевышнего, очищенные от всех грехов и заблуждений прошлого.

   Полк, в котором служил Саблин, - не существующий полк. Это тип полка того времени и напрасно будут по сходству местности, по неизбеж­ным для описания подробностям формы и образа служения предполагать, что это тот или иной полк, - это полк-фантазия.

   Итак, фантастический герой, фантастический полк вставлялись мною в рамки точной правды, в картину жизни прошлого, такую, какою я видал и которую хотел я зарисовать до мельчайшего штриха.

   Писать приходилось исключительно по памяти. Ни источников, ни до­кументов, ни лиц, могущих напомнить или исправить, кроме моей жены, подле не было, и естественно там, где память мне изменяла, вкрадыва­лись ошибки. Узнал я о них лишь после напечатания первого издания.

   Я написал около двухсот страниц, когда события переменились. Воз­можно стало поднимать казаков против советской власти. Вместо стра­ниц романа на столе появились номера "Константиновского вестника", прокламации, воззвания. Пришлось ехать в только что освобожденный Новочеркасск. История вынесла меня на новое место, на новую работу, и начатый роман был брошен. Было не до него.

   Девять месяцев горел я в борьбе за свободу родного края и сгорел. 20 февраля 1919 года я прибыл на Зеленый Мыс подле Батума и посе­лился изгнанником на маленькой даче, без денег, без будущего, опять с одним ярким, красочным прошлым. Болезнь черной оспой сначала моя, потом моей жены, в суровом одиночестве, без врачей, фельдшеров, без медикаментов. Жена ходила за мной, я ходил за женой - и подле никого. Синее небо, синее море да мощный разгул тропической растительности.

   Я вынул роман уже с другими целями. Он не только должен был запе­чатлеть пережитое, но это был последний ресурс для жизни. Пробовал ра­ботать физически, рубить дрова - сердце не выдержало.

   Во время жизни в Новочеркасске я имел общение с лицами, близко знавшими Императрицу Александру Феодоровну и жизнь Царскосельско­го лазарета Ее Величества. От них я узнал весь "роман Алеши Карпова". Он увлек меня, и я передал его так, как он был. Только люди, мало знаю­щие душевную красоту великих княжон, усматривают в поцелуе Карпова что-то грязное. Он был, как был.

   Я заканчивал четвертую часть романа, когда настойчивые мои просьбы о даровании мне великого счастья бороться за родину с оружием в руках были услышаны, и я, оставив рукописи у верных людей, отправился на Северо-Западный фронт в армию Юденича.

   Там меня ожидали разочарования и новые впечатления. По полити­ческим соображениям мне не было дано деятельной роли в армии Юде­нича, и я сделал весь поход в Гатчино и обратно без всякой работы. Я ви­дел мертвое Гатчино, мимо меня, отчасти через меня, прошли тысячи бе­женцев и пленных красноармейцев, солдат и офицеров, и новый тип офицера красного знамени появился передо мною. Я три месяца читал издания большевиков, их брошюры, газеты, письма. Я получил новые впечатления и новые документы.

   В марте 1920 года, эмигрантом, после ликвидации Северо-Западной армии, я прибыл в Германию.

   Сначала работа, - газетная и журнальная, ради куска хлеба, потом все более и более стала увлекать меня мысль восстановить в памяти все напи­санное и оставленное на Дону и создать из него стройное целое, - боль­шой роман.

   Я сел за работу. Работал торопливо, лихорадочно, часто не продуман­но. Сознавал, что для такой работы нужно удаление от описываемых со­бытий лет на сорок, нужна перспектива, и все-таки торопился записать все виденное и пережитое.

   Я не мог молчать про масонов. В той среде, которую я описывал, слиш­ком много разговоров было о них, много читали книг о масонстве и иска­ли причины Российского несчастья исключительно в работе "жидов" и масонов. Раздражала пятиконечная красная звезда, сменившая Романов­скую кокарду, доводило до бешенства надругательство только над христианской религией, заставляли делать выводы, быть может, неправильные. Замалчивать это было нельзя. То, что было - было.

   Мне указывали, что это отразится на критике и на сбыте романа. Это меня не трогало. Я был увлечен работой, торопился сказать правду. Всю прав­ду, и горькую, и обидную для себя, и возвышающую ту, кому я служил, кого я обожал всю жизнь и кому никогда не изменил - Российскую Армию.

   Думал - из горнила несчастий встанет она, чистая от грязной накипи, которая образовалась в ней, как результат крепостного права, помещичь­его быта, как результат русской некультурности и... хамства.

   Пусть грядущие офицеры и солдаты знают, что в керенщине и больше­визме виноваты не одни Керенские и Ленины, но есть и наша доля вины, - нас, офицеров и солдат. Добрые люди помогли мне издать первый том. Он вышел в свет на гро­ши. Было одно желание - пустить его как можно дешевле, чтобы многие прочли, чтобы прочли и солдаты и узнали, что было у нас хорошего и что худого.

   Здание появилось перед публикой в лесах, не оштукатуренное и не по­крашенное.

   Книга была принята критикой сурово, публикой благожелательно.

   Новое издание выходит с убранными лесами. Характеристики углуб­лены и проверены, лишнее снято, придуманное и сочиненное уничтоже­но, факты сверены, слог очищен.

   Пусть из романа моего читатель увидит Русскую Армию под двуглавым орлом - за всеми недостатками - полную красоты, жизни и подвига, и под красными знаменами, смердящую трупным запахом растерзанных жертв и полную непередаваемой тоски, которую ничем не зальешь. Эту тоску я неизменно видел в глазах всех тех, кто вырывался на волю, кто попадал нам в плен, оттуда... из советского рая...

   Ко дню выхода второго издания появились переводы романа на не­мецкий, французский и хорватский языки. На днях выходит он на анг­лийском языке. Ведутся переговоры об издании его на итальянском, ис­панском, польском, эстонском и скандинавских языках. Им заинтересо­валась заграница. Быть может, из него там лучше узнают о жизни и гибели великого народа и его армии, нежели из газет и рассказов очевидцев. Может быть, прочтя его там, поймут, что такое была Российская Империя и что такое русский большевизм.

   1922 г.

  

   Если бы кто-нибудь нарочно захотел собрать людей, столь различных по положению, профессиям, понятиям, национальности, даже по цвету кожи, и посадить их всех вместе в помещении, равном двум квадратным саженям, то вряд ли бы ему это удалось так, как сделал это случай зимой 1918 года на одной из маленьких станций на юге России.

   Это было тогда, когда одуревшая, помешавшаяся Российская армия вдруг побросала позиции и кинулась куда глаза глядят - домой, не разби­рая ни эшелонов, ни направлений, когда начался по всем большим горо­дам кровавый террор и когда казалось, что только на юге можно найти спасение и сколько-нибудь сносную жизнь. На одной из больших узло­вых станций юга России вдруг застряла компания людей, стремившихся попасть на скором поезде в Ростов. Билеты им в Москве продали, но пре­дупредили, что поезд может и не дойти. Донские казаки и их атаман Кале­дин, как его называли, не признали советской власти и идут на Москву. Где-то идут переговоры, и это может помешать движению поезда.

   Действительно, поезд докатил до Воронежа, но потом вдруг повернул обратно, дошел до узловой станции, здесь остановился, и пассажирам было заявлено, что он дальше не пойдет. Новая толпа жаждущих попасть в Мо­скву навалилась на поезд, и пассажиры из Пульмановского международ­ного вагона очутились сначала на грязной, заплеванной шелухой от семе­чек и страшно загаженной станции среди громадного людского стада сол­дат, ожидавших движения на юг, а потом в товарном вагоне.

   Были среди пассажиров люди значительной энергии, они пошептались между собой, поговорили, сложились и за триста рублей - шестнадцать буржуев получили в полное свое распоряжение товарный и довольно чис­тый, правда холодный, вагон, в котором и предполагали не без некоторо­го удобства, на своих вещах и увязках, а главное в своей компании, до­ехать до места назначения.

   Тут был человек лет около пятидесяти, но, видимо, многое перенес­ший в жизни, седой, в седых холеных усах. Он был одет в хорошее пальто с меховым воротником и такую же шапку, однако как будто бы и не по нем шитое, несколько широковатое и свободное. К нему пугливо жалась свежая блондинка, известная столичному миру певица Моргенштерн, по сцене Онегина, два совсем юных изящно одетых в штатское и тоже с чужого плеча человека - Ника Полежаев и его брат Павлик и с ними их сестра Оля, совсем еще молоденькая девушка с наивными круглыми гла­зами, вдумчиво и печально смотревшими кругом, инженер Арцханов с красивой болезненной дамой, которую он взял проводить от Москвы до Ростова, толстый, в рыжей бороде богатый еврей Михаил Осипович Каппельбаум и солидный немец банкир Нотбек. Была публика и попроще, победнее, так сказать, второго сорта, но все-таки своя, буржуйская, как презрительно отзывались о них на станции товарищи солдаты. Молодой офицер-кубанец, ехавший хотя и без оружия и без погон, но в черкеске с гозырями, и с ним его жена, из простых хохлушек; маленькая, но очень юркая и находчивая старушка, наконец, еще мелкий телеграфный чиновник с женою, неряшливой женщиной с ребенком, грязным и не­опрятным.

   Все эти люди, в сумраке вечера, при помощи станционной прислуги прицепили вагон к поезду и, помогая друг другу, втащили свои вещи и стали устраиваться на черном дощатом полу, покрытом угольными крош­ками. У самой стены уселся старик, посадивший подле себя певицу. Тут же сбоку расположились братья и сестра Полежаевы. Инженер Арцханов из своей шубы и каких-то пледов устроил некоторое подобие ложа для своей болезненной спутницы, а сам сел у нее в головах, - словом, каж­дый устроился так, что мог и лежать и сидеть, а в середине вагона и у две­рей, из которых дуло, оставили свободный проход.

   И только устроились, и Арцханов, приклеив свечку к краю вагонного переплета, начал раскладываться, вслух мечтая о том, как он закусит, как подле вагона собралась громадная, человек в триста, толпа солдат, тоже хотевших ехать на юг, и устроился митинг. Больше всех волновался, шу­мел и возбужденно кричал молодой красивый солдат с очень бледным лицом с тонкими, злыми чертами и блестящими серыми глазами. Был он хорошо одет в шинель и папаху, сдвинутую на затылок. Из-под папахи выбивался подвитой клок волос. Сухое, нервное лицо его постоянно пе­редергивалось от волнения.

   - Товарищи! - кричал он, - мы все, представители трудового наро­да, имеем желание ехать на юг по своим домам. А между тем что же мы видим, товарищи? Представители капитала, люди, которые имеют день­ги, уже устроились по вагонам, а мы ждем на морозе и снегу. Товарищи! Правильно это или нет?

   - Мы в окопах сидели, кровь проливали, а они на нашей крови нажи­вали да брюхо набивали, - мрачно сказал пожилой, угрюмый солдат с большим мешком за плечами и с винтовкой в руках.

   - Мало, что ль, кровушки нашей попили, - проговорил солдат с плос­ким лицом и бледно-серыми злобными глазами, глядевшими кругом с не­примиримой ненавистью.

   - Что церемонию с ними разводить, товарищи, - воскликнул первый говоривший, - давайте повыкидаем буржуев вон, а сами поедем.

   - Чего вздор молоть, - сказал высокий и сохранивший еще выправку солдат, - они тоже люди. Там женщины есть, с детями. Выкидать! Им тоже нужда ехать. Потеснимся, нам не в первый раз привыкать.

   - Ах ты, рабская душа! - сплюнул злобный солдат. - Всех выкидать безпременно. Чего возиться-то!

   - Али, товарищи, вещи повыкидывать, пусть без вещов едут, с одною котомкой, - весело крикнул молодой солдат, тоже с ружьем, и рассмеял­ся, широко раскрыв рот и так оскаливая крупные ровные зубы, что они и в сумраке блестели.

   - Ну, вали, товарищи, чего время терять.

   Толпа навалилась, дверь, которую пробовал придержать телеграфный чиновник, распахнулась, и в вагон, кто подсаживаемый товарищами, кто грудью наваливаясь в пол, стали влезать солдаты. Ни самих пассажиров, ни их вещей, однако, не тронули, но стеснили их так, что они сидели чуть не друг на друге. Толстого и коротконогого Каппельбаума усадили в углу на его чемодане, поставленном стоймя, так, что он ногами не доставал до пола. Болезненную даму заставили подняться и сесть.

   - Нечего тут разлеживаться, - говорил, обходя вагон, молодой сол­дат.

   - Разве не видите, что она больная, - сказал Арцханов.

   - Я сам нездоровый, - злобно сказал солдат с блестящими серыми глазами.

   Когда вагон набился так, что многим уже нельзя было сидеть и прохо­дилось стоять, сами солдаты заперли дверь и перестали пропускать боль­ше, отстаивая и свои интересы, и интересы попавших раньше пассажи­ров.

   Но тут оказалось, что в вагон попало двое китайцев, а третий их това­рищ, притом не говорящий по-русски, остался один на станции и теперь стучал и ломился в вагон, требуя, чтобы его пропустили.

   Его товарищ, уже устроившийся на полке, завопил диким голосом.

   - Плопусти. Это моя товалища, вместе едем.

   - Надо впустить его, - вмешалась и жена телеграфиста, - как же он один-то будет, коли языка не знает.

   - Впустить или всех их к чертовой матери вышвырнуть, - сказал злоб­ный солдат.

   - Да что один человек сделает, впустить! - раздались голоса. Дверь приоткрыли, и в вагон, в который, казалось, ничего нельзя было

   больше пропихнуть, протискался еще и третий китаец, сейчас же залопо­тавший по-китайски со своими товарищами.

   Озлобление не улегалось. Буржуи стесняли, и вопрос о том, чтобы их выбросить, был поднят снова.

   Молоденькая Оля Полежаева дрожала как в лихорадке и все говорила своему старшему брату Нике.

   - Mais sortons done, retournons a Moscou, je ne puis plus rester ici (* - Выйдем, вернемся в Москву. Я не могу больше здесь оставаться).

   - Успокойся, Оля, - отвечал тихо по-русски ее брат. - Все образует­ся. Ведь не звери же.

   - Ах, я так боюсь... боюсь, - шептала Оля.

   Седой господин неподвижно сидел у стены и старался быть в тени, вне света зажженных Арцхановым и телеграфистом свечей. Каппельбаум ре­шительно вступился за свои права. Сидя на некотором возвышении и сер­дито сверкая глазами из-за золотых очков, он обратился вдруг к солдатам:

   - Как же это можно, товарищи, нас вышвырнуть? Да по какому пра­ву? У меня билет 1 класса до самого Ростова, у меня плацкарта, я еще здесь на станции заплатил за этот вагон сорок рублей, и меня вышвырнуть?! Это какая же справедливость? Я спрошу - у вас билеты есть?

   - А ты на войне воевал? В окопах сидел? А? Есть у тебя, есть? А? - вдруг напустился на него злобный солдат.

   - Капиталист! - сказал молодой солдат, который смеялся на плат­форме.

   Каппельбаум весь вскипел.

   - Вы почему же знаете, что я капиталист? Вы у меня деньги считали?

   - Ишь, брюха толстая, - вот те и капиталист, - смеясь сказал солдат. В разговор вмешался Арцханов. Его передергивало, он давно уже хотел образумить этих людей, но его спутница отговаривала его, уверяя, что толь­ко хуже будет.

   - У вас у кого брюхо толстое, тот и капиталист, - вдруг выкрикнул он, - а я кто же, по-вашему?

   - Буржуй, - презрительно сказал, сплевывая семечки, солдат со злы­ми серыми глазами.

   - Почему? Это доказать надо, - сказал Арцханов.

   - Чего там доказывать. По платью видать и так.

   - Ничего не видно. Я, товарищи, на фабрике служу. Я такой же проле­тарий, как и вы. Я так же, как и вы, нахожусь в зависимости от капитала. Вот вы меня, товарищи, вышвырнуть хотели. А я выборный от союза ра­бочих, я везу важные постановления, рабочие меня ожидают, а вы - вы­швырнуть!

   - Завел шарманку, - сказал злобный солдат. - Ты мандат покажи.

   - Не говорите мне ты, я вам вы говорю.

   - А я тебе - ты.

   - Оставьте его, Михаил Иванович, - шептала болезненная дама, - умоляю вас.

   Но Арцханова остановить было нелегко. Он весь кипел возмущением.

   - А по какому праву? - воскликнул он.

   - А по такому, что ты буржуй.

   - Что же, буржуи не люди, что ли? - воскликнул Арцханов.

   - Известно, не люди, - раздались голоса в разных концах вагона.

   - Да чего, товарищи, с ними говорите, пора их вышвыривать, - крик­нул кто-то из толпы.

   - Уйдем, уйдем, Ника, - молила Оля Полежаева, кладя свою руку на руку брата. - Ведь это ужасно.

   - Ничего, ничего, милая Оля, - все образуется. Это только их maniere de parler (* - Способ выражаться) - ничего они с нами не сделают.

   В разговор вмешался молодой красивый солдат с клоком волос, вы­бившимся из-под папахи.

   - Пусть едут, - покровительственно сказал он. - В пути мы разбе­рем, кто едет по своим делам и кто отправляется, чтобы пить народную кровь, кто пособник Корнилова и Каледина и хочет отнимать землю у кре­стьянина и в угоду капиталистам продолжать убийственную войну.

   - Правильно, товарищ, - сказал злобный солдат. - И уже ежели кто только подлинный буржуй окажется, своими руками задушу его!

   - Да за что? - сказал Каппельбаум. Солдат повернул к нему озлобленное лицо.

   - За что? - сплюнул он. - За гнет, за обман... Мало кровушки нашей крестьянской попили! Мало держали народ в темноте. Нет! Довольно нам гнета царизма, свергли мы Николашку, и больше никто издеваться над нами не будет. Мы сумеем своими солдатскими руками отстоять револю­цию.

   Столько злобы и ненависти было и в словах его, и в голосе, и особенно в выражении его лица, ненавидящего до боли, до самозабвения, что в ва­гоне притихли.

   - А вы, товарищ, воевали? - вдруг спросила маленькая старушка в платке, опять-таки ловко протиснувшись и страшно стесняя, чуть не на колени садясь к Оле Полежаевой, обращаясь угодливо к молодому росло­му солдату с гвардейскими петлицами на шинели.

   - Воевал, - неохотно отвечал тот.

   - Где же?

   - В Питербурхе, когда права народные брали.

   - Ах ты, Боже мой, - засуетилась старушка. - Вот страсти-то!

   - Ну чего страсти, - сказал солдат, - больше ведь безоружных били. И я городового штыком цапнул.

   - А он что?

   - Ничего. Кровь фонтаном, как из свиньи. Он в штатском был.

   - В штатском? А почему же вы узнали, что он городовой?

   - Женщина указала. Я иду, он навстречу, а женщина одна и говорит мне: "Смотрите, товарищ, это городовой!" Ну я штыком ему в грудь...

   Поезд все стоял, не двигаясь. Устроившиеся солдаты начали бегать за кипятком, и рослый солдат, сохранивший выправку, предложил и буржу­ям принести кипятку. На досках наверху китайцы ссорились между со­бой, и говоривший по-русски китаец, указывая на своего приятеля, гово­рил солдатам:

   - Моя лаботник, а это булжуй, купеза.

   - Ты откуда же, ходя? - спрашивал у него солдат с круглым веснуш­чатым лицом.

   - Моя Шанхай. Он - Халбин. Купеза - булжуй... - И он тыкал паль­цем в лежащего китайца.

   - Нет, холошо! Булжуй.

   Тот вскочил и стал ругаться. Спокойные лица китайцев вдруг искази­лись злобой, и солдаты смеясь стали стравливать их между собою.

   Оля Полежаева смотрела на все, что происходило перед ней на ма­леньком пространстве вагона, и тоска и недоумение отражались на ее юном лице. Почему это так? Откуда эта страшная ненависть одних лю­дей к другим, не все ли они братья во Христе, не все ли одинаково Рус­ские, страдающие русские люди? Но почему солдаты так ненавидят их всех и откуда, откуда явилось это слово "буржуи"? Были крестьяне, дво­ряне, мещане, и как-то уживались между собой. Может быть, и много было несправедливого в их отношениях, ненормального и жестокого, но злобы не было... Ее брат Ника рассказывал ей, как трогательно на войне его денщик заботился о нем и как нянька ходил за ним. В бою солдаты прикрывали своим телом офицеров, чтобы спасти от удара врага... Она, Оля Полежаева, каждый день ходила в лазарет и писала письма и читала солдатам книги, приносила им белый хлеб, фрукты, и как ее любили! Неужели все, что она видала за свои девятнадцать лет, - была ложь, а правда в этом новом делении людей на два ненавидящих друг друга класса буржуев и пролетариев, неужели правда в этом слепом преследовании капиталистов?

   Вагон затихал. Кое-кто, свернувшись на своих кулечках и укладках, дремал. Солдат со злыми глазами сидел в двух шагах от Оли и смотрел вдаль, думая какую-то свою угрюмую думу. Против него сидел тот, кото­рый хвастался тем, что он убил городового. Китайцы еще переругивались вполголоса. Ника и Павлик, прижавшись друг к другу, дремали.

   Оля посмотрела на них, потом на солдата, на старика, сидевшего ря­дом с певицей, на толстого Каппельбаума, застывшего в позе буддийско­го бога, и вдруг странная мысль мелькнула у нее в голове и стала разви­ваться и вырастать.

   "Вот этот, - думала она, глядя на солдата, убившего городового, - этот все может. И тот, что так злобно смотрит вдаль, тоже везде найдется и везде справится. Брось его на необитаемую землю - он сумеет там первобытны­ми орудиями, которые сам же смастерит, обработать землю, собрать урожай, смолоть муку и спечь хлеба. Он умеет убить животное, содрать с него шкуру, очистить и приготовить пищу. Он выкопает землянку, построит жилище, най­дет топливо - он проживет. Это та страшная рабочая сила, которая кирпич за кирпичом терпеливо складывала храмы и дворцы, которая укладывала рельсы, из полос железа и стали ковала паровозы, которая пахала, сеяла, молотила, молола, пекла, которая кормила и согревала весь мир...

   Найдется ли она, или Павлик, или Ника, или вот хотя бы этот госпо­дин с благородной осанкой старого военного и маленькими породисты­ми руками, если их лишить всякой помощи со стороны?" Оля вспомнила, как Ника, убив зайца на охоте, нес его к кухарке, так как ни выпотро­шить, ни ободрать его он уже не мог и не умел... "Сможет Ника построить дом, приготовить пряжу, ткать материю и сшить себе платье?"

   Она рассмеялась в душе от этой мысли. "Ни он, ни она, ни этот важ­ный господин, что так умно смотрит вдаль печальными серыми глазами, не могут и не знают ничего. Они - паразиты в этом мире. Они - буржуи. И все то, что работает и может жить самостоятельно, не прибегая к посто­ронней помощи, ненавидит их за это и считает их эксплуататорами, счи­тает кровопийцами. Надо стать как они. Надо опроститься - самой уби­рать свою постель, стирать белье, смотреть за полем, огородом и скоти­ной, готовить обед, обшивать себя и тех, кто работает в поле, работать целый день не покладая рук, как то делают крестьянки. Господи! да и дня тогда не хватит. А когда же читать, изучать языки, когда же думать, гулять, любоваться красотой Божьего мира и претворять эту красоту в песни, сти­хи, думы, музыку, краски картин и линии статуй и зданий? Когда же изу­чать и отыскивать божество и повиноваться его законам? Тогда, значит, весь мир должен пасть до уровня этих людей и обратиться только в одну притупляющую работу для добычи себе пищи - ни поэзии, ни искусства, ни религии, ни красоты... Красоты мира не будет..."

   Оля смотрела на лица злобного солдата и того рослого парня, который хвастался тем, что заколол штыком городового. Их лица были красивы, но и топорно грубы. Они гармонировали с грубыми солдатскими шине­лями, но представила их у себя в гостиной, в офицерском платье или в изящном штатском костюме и почувствовала, что это невозможно. Кар­тинами каменного века, первобытными людьми веяло от этих резких очер­таний лиц, от больших челюстей, здоровых крупных зубов, черепов, нависших прочной лобной костью над глазными впадинами, и густых жест­ких волос. Жизнь и тела их приспособила для работы, для тяжелого физического труда.

   Ей вспомнилась одна сцена из ее раннего детства. Оле четыре года. Вы­рвавшись от няньки, она убежала на двор и уселась рядом с четырехлет­ней малюткой, дочерью кухарки Катей. Кухарка на дворе рубила головы курам. Положит бьющуюся курицу головой на ступени крыльца, вытянет ей шею и ударит острой тяпкой. Куриная головка с алым гребешком и чер­ными окаймленными желтым глазами падает на песок, и несколько се­кунд мигают тускнеющие глаза. А курица, пущенная кухаркой, вдруг вска­кивает и бежит без головы по двору, странно взмахивая крыльями. Из шеи течет кровь. Курица падает и затихает. Катя в восторге хлопает в ладоши и радостно смеется. Она поднимает головки, смотрит в их мигающие глаза. Ее пальцы в крови... Оле делается дурно, и со страшным криком в нервном припадке она падает на песок. И долго потом ее мучило воспоминание об этой резне кур... И сейчас ей тяжело... Кровь для них одно - для нее и ей подобных совсем другое.

   С каким восторгом рассказывал вот тот молодой солдат, как он шты­ком заколол городового, и как у него кровь брызнула, как из свиньи. Со­чувственно его слушала старушка, и эта худая и болезненная жена теле­графиста с неопрятным ребенком смотрела на него как на героя. И жена кубанского офицера устремила на него свои темные глаза с чувством не ужаса, но восхищения.

   "Для нас он убийца, и мы сторонимся от него. Для них - это герой. Герой революции".

   Вспомнила и еще сцену - сцену из такого недавнего прошлого. Оля шла по Фонтанке. На мосту и по набережной черной стеной толпился на­род. Из толпы слышались выстрелы. На большой льдине, окруженной по­лыньями, был человек. По нему и стрелял какой-то солдат из толпы. Че­ловек сначала бегал, смотрел на воду, но броситься в паром клубящуюся темную пучину не рискнул. Он стал на колени и молитвенно сложил руки, обратившись к толпе.

   - За что его? - раздавались голоса.

   - А кошелек у солдата украл.

   - Так ему и надо.

   - Эк солдат, и стрелок-то плохой

   - Да не солдат это, а милицейский.

   Пули щелкали подле, и видно было, как они взрывали снег, а человек стоял, молился толпе и надеялся. Но вот он пошатнулся.

   - А, попал, попал, - прогудело одобрительно в толпе.

   Еще два выстрела - и человек упал и вытянулся на снегу. Выстрелы прекратились, толпа начала расходиться. Никто не возмутился, никто не осудил и не проклял убийцу. Это было в те дни, когда красные знамена с надписями "свобода, равенство и братство" гордо реяли над городом и со­вершалась воспеваемая газетами великая безкровная революция!

   Оля два дня не могла успокоиться. Все мерещился ей этот несчастный вор, на коленях стоящий перед толпой и молящий о пощаде в смертной муке.

   Поезд наконец тронулся. Скрипя и звеня цепями, наталкиваясь буфе­рами друг на друга, подались вагоны сначала назад, остановились, дерну­лись вперед и покатились, отсчитывая стыки рельсов и вздрагивая на стрелках.

   Поезд шел и останавливался. Почти все в вагоне спали, не спали седой господин и певица, не спал и тот молодой возбужденный солдат со злоб­ными чертами лица. Не спала Оля.

   Она думала. Она пришла уже в своих думах к тому, что, может быть, они правы. Они, трудящиеся над землей, они, живущие в маленьких тес­ных избушках, где спертый дурной воздух, они, голодающие и мерзну­щие. "Мир и все его богатства принадлежат им, и буржуи - словом, все те, кто не умеет сам работать и добывать все своими руками, должны или стать такими, как они, или уйти в иной мир, но на земле не место тунеяд­цам..." Придя к этой мысли, Оля почувствовала страшную жажду жизни. "Ну, хорошо, - говорила она, - я буду работать, как они, я буду прачкой, я стану садить и полоть огороды..."

   С этою мыслью она задремала. Но сейчас же вернулась в явь от новой яркой мысли.

   "Да ведь тогда, - думала Оля, и мысли точно торопились в ее мозгу, стремясь что-то доказать ей важное и убедительное, - тогда, когда все ста­нут, как они, и не будет нас, погибнет красота. Тогда погибнет вера в Бога, погибнет любовь. Тогда исчезнет сознание, что позволено и что не позво­лено. Тогда убийство не будет грехом и сильные и дерзкие станут уничто­жать слабых. Слабые станут раболепствовать перед сильными, угождать тем, кто свирепее осуществляет свое право жизни. Тогда все обратится в сплошную резню. Христос с Его кротким учением уйдет из нашего мира, с ним уйдут красота и прощение, и в дикой свалке погибнут люди. Они, как хищные звери, разбегутся по пещерам и будут жить, боясь встретить­ся с себе подобными.

   Так значит, - думала Оля, - и мы нужны. Мы не тунеядцы. Тем, что с нас сняты непосредственные заботы о хлебе насущном, мы создаем кра­соту мира. Мы удерживаем этих людей от преступлений - одних стра­хом наказания, других - силою своей души. Мы нужны миру. И мы - Растрелли, Воронихин, Стефенсон, Уатт, Яблочков, Морзе - создали прекрасные дворцы и соборы, паровозы и электрический свет, приду­мали телеграф, мы, а не они. Даже такие, как я, светские барышни, ни­чего не умеющие, но нарядные, веселые, красиво одетые, нужны, пото­му что в нас влюбляются, нам пишут стихи, для нас создают картины, за нас умирают и трудятся, и мы, возбуждая возлюбленных, двигаем мир вперед!"

   На этой радостной и горделивой мысли Оля успокоилась. Она опусти­ла голову на плечо крепко спавшего старшего брата и заснула. Поезд мер­но стучал колесами и убаюкивал ее.

   Проснулась она от громкого крика и дуновения холодного ветра. По­езд стоял, но стоял не у станции, а вероятно, случилось что-либо с паро­возом, и он остановился среди леса. Было уже утро. Солдаты для света и для воздуха, который ночью был очень тяжелым, отодвинули наполовину дверь, и через нее был виден густой, голый лиственный лес, талый снег, слышалась частая капель воды, упадавшей с ветвей и шумевшей по ста­рой листве, местами освободившейся от снега.

   Кто-то резко, хриплым голосом, крикнул в сторону паровоза: "Гаври­ла, крути!", и несколько человек грубо засмеялись. Жена телеграфиста, уже не спавшая и возившаяся со своим ребенком, подобострастно засме­ялась и воскликнула:

   - Ах уже и солдатики, солдатики! Ну придумают же, право! И с чегой-та они всех машинистов Гаврилами прозвали?

   Солдаты хмуро потягивались и зевали. Седой господин и певица сиде­ли в прежних позах и, видно, всю ночь не спали. Не спал и все так же стоял и молодой солдат. Теперь он смотрел острым, внимательным взгля­дом на седого господина. Оля невольно посмотрела на того и другого, и вдруг странная вещь поразила ее. Между изящным, с благородной осан­кой, господином и этим солдатом с ухватками петроградского хулигана было большое сходство. У обоих были маленькие породистые, точеные руки, глубокие серые глаза, одинаковый изгиб бровей, длинные ресни­цы, тонкие носы с чуть раздутыми страстными ноздрями, полные чув­ственные губы и одинаковые подбородки с маленькой ямочкой посере­дине.

   Сын и отец. Порочный, блудный сын и благородный отец вдруг оказа­лись друг против друга. Певица Моргенштерн, казалось, тоже заметила это сходство. Она с тоскою смотрела то на того, то на другого и ждала че­го-то.

   Молодой солдат внимательно вглядывался в господина, чуть освещен­ного утренним светом, и точно припоминал что-то. Он подозвал из глу­бины вагона другого солдата, маленького, кряжистого и немолодого, со следами сорванных георгиевских крестов на шинели, и показал ему на го­сподина, оба долго смотрели и тихо совещались.

   Седой господин все так же глядел в сторону, казалось, не обращая ни на кого внимания, но острый взгляд его становился тоскливее, он глубже уходил в воротник своего пальто, и лицо его, гладко выбритое, бледнело и становилось серым.

   Кряжистый солдат вышел из вагона.

   Поезд все стоял на пути, и видно было, что сдерживаемое волнение господина увеличивалось. Оно незаметно передавалось певице и Оле По­лежаевой. Все ждали чего-то.

   Прошло минут пять. Солдаты входили и выходили из вагона. Вдруг по­слышался гул голосов, и к вагону придвинулась толпа солдат, человек в пятьдесят или более, как видно приведенная посланным. Многие были с ружьями.

   В ту же минуту молодой солдат широко шагнул через лежащих и си­девших, сильно толкнув Арцханова, и, глядя в упор в глаза господину, твер­до и ясно спросил:

   - Вы будете не генерал Саблин?

   Господин молчал. Он внимательно и без страха смотрел на спрашивав­шего, но рука его быстро опустилась в карман.

   - Я вас спрашиваю, - вскрикнул молодой, гневно протягивая руку к господину.

   - Да, я генерал Саблин, - спокойно ответил тот при гробовом молча­нии всего вагона и стоявшей внизу на путях солдатской толпы. - Что вам от меня угодно?

   Стало так тихо, что Оле казалось, что она слышит биение своего серд­ца. Молодой солдат круто повернулся к дверям вагона, у которых были солдаты, и сказал полным ненависти голосом:

   - Товарищи! Это генерал Саблин, который уложил не одну тысячу сол­дат на этой войне! Это генерал, который за сорок тысяч продал свою по­зицию немцам и из-за которого расстреляли десятки лучших борцов за революцию. Я узнал его. Он бежит