Грин Александр - Джесси и Моргиана

  

  

   Существует старинное гаданье на зеркалах: смотреть через зеркало в другое зеркало, поставленное напротив первого так, что они дают взаимное отражение - сияющий бесконечный коридор, уставленный параллельными рядами свечей. Гадающая девушка (так гадают только одни девушки) смотрит в тот коридор; что она там увидит - то, значит, с ней и случится.

   Однажды, - было это весной, в половине двенадцатого часа вечера, - девушка Джесси Тренган забавлялась вышеописанным способом, сидя одна у себя в спальне. Она поставила против туалетного зеркала второе, зажгла две свечи и воззрилась в сверкающий туннель отражения.

   Джесси Тренган через месяц должен был исполниться двадцать один год. Это была своенравная, веселая и добрая девушка. Описать ее наружность - дело нелегкое. Бесчисленные литературные попытки такого рода - лучшее тому доказательство. Еще никто не дал увидеть женщину с помощью чернил или типографской краски. Случается изредка различить явственно лоб, губы, глаза или догадаться, как выглядят за ухом волосы, но более того - никогда. Самые удачные иллюстрации только смущают; говоришь: "Да, она могла быть и такой", - но ваше скрученное или разбросанное впечатление всегда иное, хотя бы оно было бессильно дать точный образ. Переход к дальнейшему непоследователен, но необходим: у Джесси были темные волосы, красивое и открытое лицо, стройное и привлекательное телосложение. Ее профиль вызывал в душе образ втянутого дыханием к нижней губке лепестка, а фас был подобен звонкому и веселому "здравствуйте". В понятие красоты, по отношению к Джесси, природа вложила свет и тепло, давая простор лучшим чувствам всякого смотрящего на нее человека, за исключением одного: это была ее родная сестра, Моргиана Тренган, опекунша Джесси.

   Сидя перед зеркалом с насмешливой, но довольной улыбкой, Джесси вдруг почувствовала стеснение; затем - раздражение и досаду. Так всегда действовала на нее всякая неожиданная помеха со стороны Моргианы.

   Появясь в комнате, Моргиана сказала:

   - О, Джесси! Как тебе не стыдно? Разве ты не изучила еще свое лицо?!

   Джесси оторвалась от забавы, но не ответила по причине, которую мы тотчас поймем. Насколько хороша была младшая сестра, настолько же безобразна и неприятна была старшая. Но ее безобразие не возбуждало сострадания, так как холодная, терпкая острота светилась в ее узких, темно высматривающих глазах.

   Среди некрасивых женских лиц огромное большинство их смягчено - подчас даже трогает - достоинством, покорностью, благородством или весельем. Ничего такого нельзя было сказать о Моргиане Тренган, с ее лицом врага; то было безобразие воинственное, знающее, изучившее себя так же тщательно, как изучает свои черты знаменитая актриса или кокотка. Моргиана была коротко острижена, ее большая голова казалась покрытой темной шерстью. Лишь среди преступников встречаются лица, подобные ее плоскому, скуластому лицу с тонкими губами и больным выражением рта; ее жалкие брови придавали тяжелому взгляду оттенок злого и беспомощного усилия. С тоской ожидал зритель улыбки на этом неприятном лице, и точно, - улыбка изменяла его: оно делалось ленивым и хитрым. Моргиана была угловата, широкоплеча, высока; все остальное - крупный шаг, большие, усеянные веснушками руки и торчащие уши - делало рассматривание этой фигуры занятием неловким и терпким. Она носила платья особо придуманного покроя: глухие и черствые, темного цвета, окончательно зачеркивающие ее пол и, в общем, напоминающие дурной сон.

   Отец сестер умер четыре года тому назад; за год раньше умерла мать.

   Джон Тренган был адвокатом, жил широко и не оставил наследства; Джесси получила большое наследство от дяди, брата отца, а Моргиана, - назначенная опекуншей сестры до ее совершеннолетия, - имела, по завещанию этому, небольшое поместье с каменным домом, названное "Зеленой флейтой"; весь остальной капитал - сорок пять тысяч фунтов и большой городской дом - принадлежал Джесси.

   Против мрачной фигуры сестры шелковый японский халат Джесси был нестерпимым напоминанием о разнице между ними, а также - об их возрастах: тридцати пяти - Моргианы и двадцати - Джесси.

   - Тебе нет нужды гадать о женихах, - продолжала Моргиана, наслаждаясь мрачностью девушки, - больше, чем надо, будет их у тебя. Джесси вспыхнула и резко толкнула зеркало, которое чуть не упало.

   - Зачем ты издеваешься надо мной, Мори? Мне рассказала горничная, что есть такое гаданье. Я забавляюсь. Почему это тебя так злит?

   - Да, злит, и будет всегда злить, - ответила Моргиана с откровенностью постороннего человека в отношении себя самой. - Посмотри на меня, а затем обратись к своему любимому зеркалу. Такой урод, как я, обязан раздражаться, видя твое лицо.

   - Разве я виновата, Мори? - с упреком произнесла девушка, и ей стало жалко сестру. - Представь, я так привыкла к тебе, что не знаю даже, хороша ты или дурна!

   - Я дурна. Безжалостно, безобразно дурна.

   - Зачем ты меня так ненавидишь? - вскричала Джесси, с отчаянием всматриваясь в пристальные глаза Моргианы. - Уже давно мучаешь ты меня такими сценами. Я не знаю, не знаю, почему мы с тобой родились такими разными! Поверь, я часто плачу, когда вспоминаю о тебе и твоих страданиях!

   - Я ненавижу тебя, - тихо ответила Моргиана, с ревностью изучая взволнованное лицо сестры, которому игра чувств придала еще большую прелесть. - Я тебя очень люблю, Джесси. Люблю тебя внутреннюю. Но наряд твой, праздник твоего лица и красивого, стройного тела, - мне более чем ненавистен. Я хотела бы, чтобы от тебя остался один голос; тогда и мои слова были бы так же нежны, так же искренни и натуральны, как твоя детская речь.

   - Я не виновата, - растерянно повторила Джесси. Бесстыдные душевные содрогания Моргианы внушали ей страх; хотя часто она наблюдала их, но жестокая откровенность сестры всегда угнетала ее.

   - Все, что ты говоришь, понятно, - продолжала Джесси. - Я все понимаю. О, если бы ты смягчилась! Будь доброй, Мори! Стань выше себя; сделайся мужественной! Тогда изменится твое лицо. Ты будешь ясной, и лицо твое станет ясным... Пусть оно некрасиво, но оно будет милым. Знай, что изменится лицо твое! - повторила Джесси так горячо, что прослезилась и засмеялась.

   - Девочка, что ты знаешь об этом? - пробормотала Моргиана. - Ты не знала никогда моих мук и никогда не узнаешь их. Они безобразны, как я.

   - Я часто думала, - сказала Джесси, - о загадке рождения. Мы родились от одних и тех же людей: матери и отца наших, но почему ты вынуждена терзаться, а я - нет?

   - Я тоже думала об этом, - ответила, помолчав, Моргиана, - и мне одно объяснение кажется правильным, как оно ни чудовищно по своему существу. Ты не ребенок, и тебе следует знать о рисунке, который висел в спальне нашей матери, когда она была беременна мной. Это был этюд Гарлиана к его картине "Пленники Карфагена", изображающей скованных гребцов галеры. Этюд представлял набросок мужской головы, - головы каторжника - испитого, порочного, со всеми мерзкими страстями его отвратительного существования: смесь шимпанзе с идиотом. У беременных женщин бывают необъяснимые прихоти. Наша мать приказала повесить этюд напротив изголовья своей кровати и подолгу смотрела на него, привлекаемая тайным чувством, какое вызывала в ее состоянии эта повесть ужаса и греха. Впоследствии она сама смеялась над своей причудой и ничем не могла ее объяснить. Мне было восемнадцать лет, когда мама рассказала мне об этом случае; при этом ее глаза наполнились слезами, и она гладила меня по щеке, склоняясь надо мной с тревогой и утешением. Впоследствии я нашла в сочинениях по патологии указания на восприимчивость беременных женщин к зрительным впечатлениям. Не ясно ли тебе, что мать нарисовала меня сама?

   Стараясь не понимать, о чем говорит Моргиана, Джесси, беспомощно напряженная и порозовевшая, сидела, широко раскрыв глаза.

   - Этого не могло быть, Мори; это лишь мнительность, - утешала она сестру.

   - Что-нибудь другое, чего мы не знаем. Будь добра, прекратим такой разговор, он очень тяжел.

   - Ты права, - сказала Моргиана, - существо, подобное тебе, имеет право возмущаться страданиями и не подпускать их к своей особе. Я не могу вызывать любовь, и потому я не скоро еще научусь делать приятное.

   Эти слова, сказанные равнодушно, без горечи и надежды, сильно потрясли Джесси.

   - О, Мори! - воскликнула она, стараясь притянуть к себе каменную руку сестры. - Ты нуждаешься в любви? Люби меня, но просто, и я буду тебя любить всем сердцем. Ведь ты - сестра моя!

   - Довольно, - сказала Моргиана, освобождая руку и хмурясь. - Сейчас я очень далека от тебя и не слышу твоих слов. Я пришла не для упражнений в чувствах. Не согласишься ли ты переехать в "Зеленую флейту" на то время, пока здесь будет происходить ремонт?

   Джесси молчала, всматриваясь в сестру. Хотя была она взволнована и расстроена, нечто, подобное едва слышным шагам подкрадывающегося человека, внушило ей прямой и твердый ответ.

   - Нет, - сказала она, и ее правдивое лицо повторило эти слова.

   - Нет?

   - Нет, Мори, нет, - повторила Джесси, стараясь быть шутливой. - "Зеленая флейта" действует мне на нервы. Там очень глухо. Мне жаль, конечно, но я предпочитаю остаться здесь.

   - Ты не намерена, однако, просидеть в Лиссе все лето?

   - Отнюдь. Я, может быть, поеду к Еве Страттон, в ее виллу "Цветущий горошек".

   - Как хочешь, - проговорила Моргиана, не считая уместным настаивать и обдумывая свое. - Спокойной ночи.

   - Спокойной ночи. Мори, - зевнула Джесси, потягиваясь. Она встала. Моргиана напутственно улыбнулась ей и ушла.

  

  

   Джесси, или Джермена Тренган, была девушкой, не представляющей ничего особенного на требовательный взгляд искателя даровитой оригинальности или грациозного тщеславия. Она была большей частью погружена в свои мысли, а впечатлению отдавалась полностью, если оно захватывало ее. Все мысли имели для нее интерес новизны, - безразлично, думал ли кто-нибудь одинаково с ней или нет о каком-либо обстоятельстве. Она не заботилась о впечатлении, какое производила на окружающих, и не подозревала, что ее естественность в речах и поступках заставляет ум работать сильнее, чем очарование девушки-вундеркинда, преследующей модные цели, предписанные последней книгой шестимесячного пророка. Иногда она подозревала, что ею любуются, - по поводу, неясному для нее, - и, оставляя причину на совести заподозренного, улыбалась с совершенно сознательным кокетством. Она любила музыку, сама же играла плохо, но ничуть не терзалась этим. Ни попыток рисовать, ни тщеты настрочить стихи и никакого подобного тому любительского зуда не было у нее, как будто природа, утомясь творить сложные существа, не знающие, что делать с собой, захотела отдохнуть, сказав: "Пусть она будет просто девушка". Со всем тем была она далеко не глупа, и ее сердце так же возмущалось и сострадало, если сталкивалось со злом, как сердце всякой представительницы женского пола, обратившей добрые чувства в свою монополию и употребляющей их согласно параграфам. Она была проста, но такой простотой, к которой других приводит лишь трудный и болезненный опыт. Для сравнения, раз дело идет о женщине, мы приведем избитый пример: драгоценное платье, выглядевшее так, как будто за него заплачено по всем доступной цене.

   Следующим утром Джесси встала не в духе, но, бросив взгляд на туалетное зеркало, не смогла удержаться от улыбки. Всегда ее удивляло разноречие отражения и внутренних ощущений при дурной минуте: молодая девушка в зеркале, с ее гладкими плечами и ясным взглядом, казалось, никогда не знает скверного настроения. В такие моменты Джесси чувствовала себя чуждой своему образу и сомневалась в его правдивости.

   Взгляд на зеркало снял все же паутину с ее лица. Вчерашние мысли, возникшие после сцены с сестрой, досаждали ей, пока она причесывалась, но властвовать над ней не могли. По достижении совершеннолетия Джесси намеревалась отправиться в далекое путешествие с подругой своей, Евой Страттон, а по возвращении поселиться в Унгане, чтобы не встречаться с сестрой. Пока она ничего не говорила ей об этом, но не могла, в глубине души, простить ей то страшное оружие, которым пользовалась Моргиана во время припадков душевного обнажения. Как ни жалела Джесси сестру, - разум ее отказывался исходить мукой по причинам непоправимым, как не могло бы зеленое дерево признать праведным гнет упавшего на него сухого ствола. Иное дело, если бы от нее зависело помочь Моргиане, - и она не однократно размышляла об этом, - Джесси не задумалась бы отдать богатство и красоту.

   Ненависть есть высшая степень бесчеловечности, превращенная в страсть; тот счастлив, кто не испытал ее внимательного соседства. Джесси рассмеялась бы, если бы ей сказали, что Моргиана действительно ее ненавидит, и в ненависти своей близка к тому, чтобы рыдать у ее ног, вымаливая прощение, как отдых от непосильной работы. Все другие женщины, красивые или хорошенькие, вызывали у Моргианы лишь горькое и злое волнение, готовое перейти в критику. Но Джесси стояла особо, как главное слово молодости и нежности. Для Моргианы была она - весь тот мир в едином лице, выросший рядом с ней.

   Что касается Джесси, ею овладевала иногда легкая грусть, когда, под влиянием болезненного разговора с сестрой, она, проходя или проезжая улицей, отыскивала в толпе лица, беспощадно отмеченные природой, с тем, чтобы в чем-то оправдать их своим ясным и точным зрением. Но очень редко Джесси размышляла об этих трудных, больных вещах с бесстрашием рыцаря, пускающегося в страну чудовищ. Ее мысли, само собой, поворачивались к иным предметам мышления. Неестественное усилие рассеивалось, беспомощная философия рушилась, и Джесси возвращалась в свой мир, радуясь, что живет.

   К завтраку Моргиана появилась степенной, со снисходительно насмешливым видом, как будто не она, а Джесси делала вчера вечером удушливые признания. Молчаливое, вопросительное настроение сестер от коротких замечаний перешло к разговору. Так как предстоял ремонт, Моргиана заявила, что на днях переедет в "Зеленую флейту", а Джесси сообщила, что временно переберется в библиотеку. Из библиотеки был отдельный выход; та часть дома, где помещалась Джесси, не требовала ремонта; почти во всех остальных помещениях оказались изъяны. После землетрясения минувшей зимы осыпались лепные карнизы, расстроилась пригонка дверей; во многих местах отстала штукатурка, порвав обои.

   - Я буду просыпаться, - сказала Джесси, придя в хорошее настроение, - в библиотеке, бросая невежественные взгляды на ученые заглавия. Однако вся научная эманация заберется в меня. Я уверена, что к осени, когда ты вернешься, - но ты будешь ведь приезжать? - я стану, без причины, профессором. Великое дело - латынь!

   Говоря так, она разбила яйцо и погрузила в рот полную ложечку его содержимого. Она медленно вынимала ложечку на сомкнутых губ, как внезапная мысль - "цыпленок не осуществился, погиб..." - некстати рассмешила ее. В скаредно-жалостной мысли этой - выскажи ее кто-нибудь серьезно - клокотала пышная глупость. По таинству ассоциации, Джесси мгновенно представила чопорного человека, явившегося в общество при всем параде, но забыв надеть штаны. "Цыпленок есть принцип", - сказал он, достойно подрагивая волосатым коленом... Пища, залегшая среди белых зубов Джесси, остановилась, от ног до головы ее потряс смех; ни проглотить, ни выплюнуть набранное в рот она не имела силы и, не совладав, вся красная от страха закашляться, Джесси прыснула смехом и яйцом прямо на стол.

   - О, мне что-то весело! - через силу произнесла она, когда отдышалась и вытерла смешливые слезы. Взгляд Моргианы остановился на ней с замкнутым выражением. - Моргиана! Медведик ты плюшевый!

   - Чем вызван твой припадок? - спросила ее сестра.

   - Когда смешно, то все равно от чего смешно, - оправдывалась Джесси. - Теперь уже не смешно. А из яйца... - она одолела приступ веселья, иначе опять залилась бы хохотом, - мог выйти цыпленок. Это верно. Мори. Вот мне и стало смешно.

   Если бы Моргиана не чувствовала так остро всю правду и невинную прелесть этой пустяшной выходки, ей было бы легче. Робко взглянув на сестру, Джесси выпрямилась, повела бровью и стала смотреть в тарелку. Тогда, из внезапной, фальшивой прихоти, которой устыдилась сама, Моргиана громко захохотала, и этот запоздалый смех по приказу сделал ее отвратительной.

   После завтрака Моргиана поднялась первой, чтобы ехать - как она сказала Джесси - к нотариусу. Джесси не интересовалась деньгами; роль сестры в финансовых и нотариальных делах рассматривала она как подвиг. Они расстались миролюбиво. Затем Джесси вспомнила о билетах; она сказала: - "Ах, ах", - и попеняла себе.

  

  

   Вчера Джесси твердо решила развезти утром своим знакомым порученные ей десять билетов на спектакль в пользу престарелых музыкантов оперы. Она откладывала это три дня. Вчера стояла пасмурная погода; рассчитывая, что сегодня польет дождь, Джесси охотно постановила употребить дурной день для посещения семейств Ватсонов, Апербаумов, Гардингов и других неприступных крепостей, где только она, с ее небрежной и беззаботной манерой, могла пограбить, не вызывая особого раздражения, свойственного самомнению, отлитому из золота. Как раз теперь дурная погода кончилась; небо и земля сияли, кричали. Уже с утра Джесси коснулась стрела движения, звукнув над ее ухом, как брошенное на бегу слово. Но по городу ей не хотелось ехать. "Завтра, завтра, не сегодня, - так ленивцы говорят", - рассеянно твердила девушка, начиная расхаживать по дому без цели, но с удовольствием, переходя из помещения в помещение. "А сегодня отдохну, завтра свой урок начну!" Мебель имела выспавшийся, оживленный вид: на лаке блестело солнце; высокие окна соединяли голубизну неба с раздольем паркета или ковром - матовыми лучами, переходящими на полу в золотой блеск. Джесси обошла все нижние комнаты; зашла даже в кабинет Тренгана, стоявший после его смерти нетронутым, и обратила внимание на картину "Леди Годива".

   По безлюдной улице ехала на коне, шагом, измученная, нагая женщина, - прекрасная, со слезами в глазах, стараясь скрыть наготу плащом длинных волос. Слуга, который вел ее коня за узду, шел, опустив голову. Хотя наглухо были закрыты ставни окон, существовал один человек, видевший леди Годиву, - сам зритель картины; и это показалось Джесси обманом. "Как же так, - сказала она, - из сострадания и деликатности жители того города заперли ставни и не выходили на улицу, пока несчастная наказанная леди мучилась от холода и стыда; и жителей тех, верно, было не более двух или трех тысяч, - а сколько теперь зрителей видело Годиву на полотне?! И я в том числе. О, те жители были деликатнее нас! Если уж изображать случай с Годивой, то надо быть верным его духу: нарисуй внутренность дома с закрытыми ставнями, где в трепете и негодовании - потому что слышат медленный стук копыт - столпились жильцы; они молчат, насупясь; один из них говорит рукой: "Ни слова об этом. Тс-с!" Но в щель ставни проник бледный луч света. Это и есть Годива".

   Так рассуждая, Джесси вышла из кабинета и увидела служанок, которые скатывали ковер. "Уже выколачивали третьего дня, - сказала Джесси, - зачем теперь выносить?"

   Джесси не вмешивалась в хозяйство, но если на что-нибудь случайно обращала внимание, ей повиновались беспрекословно, - вздумай она даже отменить приказание Моргианы. Для этого Джесси не делала никаких усилий. Служанки, две молодые женщины, поспешно объяснили, что ковры выносятся ввиду наступающего ремонта. При этом одна из служанок, Герда, машинально взглянула на трещину потолка. Джесси вспомнила землетрясение.

   - Вы у нас уже служили тогда?

   - Я служила, - ответила краснощекая, тугого сложения, Эрмина. - Герда поступила через неделю после того.

   - Ну да, я припоминаю теперь, - сказала Джесси, рассматривая беловолосую Герду и улыбаясь. - Вы обе с севера? Не так ли? А что, у вас бывает землетрясение?

   Служанки переглянулась и рассмеялись.

   - Никогда, - сказала Эрмина. - У нас нет ничего такого: ни моря, ни гор. Зато у нас зима: семь месяцев, мороз здоровый, а снег выше головы - чистое серебро!

   - Какая гадость! - возмутилась Джесси.

   - О, нет, не говорите так, барышня, - сказала Герда, - зимой очень весело.

   - Я никогда не видела снега, - объяснила Джесси, - но я читала о нем, и мне кажется, что семь месяцев ходить по колено в замерзшей воде - удовольствие сомнительное!

   Перебивая одна другую, служанки, как умели, рассказали зимнюю жизнь: натопленный дом, езда в санях, мороз, скрипучий снег, коньки, лыжи и то, что называется: "щеки горят".

   - Но ведь это только привычка, - возразила Джесси, немного сердясь, - поставим вопрос прямо: хочется вам, сию минуту, отправиться на свою родину? Как раз там теперь... что у нас? Апрель; там теперь сани, очаг и лыжи. Отбросьте патриотизм и взгляните на сад, - она кивнула в сторону окна, - тогда, если хватит духа солгать, - пожалуйста!

   - Конечно, здесь о-очень красиво... - протянула Эрмина.

   - Цветов такая масса! - сказала с жадностью Герда. Джесси сдвинула брови.

   - Да или нет? Под знамя юга или в замерзшие болота севера?

   - Что ж, - просто сказала Герда, - мы еще молоды, поживем здесь.

   - Ну, что вы за лукавое существо! - воскликнула Джесси. - Как можете вы, в таком случае, желать, чтобы ваше цветущее лицо было семь месяцев в году обращено к ледяным кучам? Что это? Что это за звуки?!

   Женщины умолкли, прислушиваясь. Через раскрытые окна слышались гневные восклицания и тяжкие, глухие шлепки.

   - Опять! - вырвалось у Эрмины. Джесси внимательно всмотрелась в нее.

   - Это еще что?! - спросила она.

   - Садовник и конюх! - воскликнула Герда, порываясь бежать к окну. - Уж я унимала их вчера! Это из-за Мальвины. Или не знаю почему. Совершенное безобразие!

   - Что? Драка? - немилостиво осведомилась Джесси.

   - О, барышня, не говорите на нас! Джесси успокоила их жестом и быстро направилась к выходу, представляя эффектный гром своего появления.

   Когда, заложив руки за спину, она остановилась на границе закоулка, отделяющего сарай от конюшни, картина представилась ей такая: конюх Билль, без пиджака, засучив рукава рубашки, одолевал отступающего, но все еще стойкого Саватье. Садовник, бледный и окровавленный, смотрел на врага в упор, ловя момент ударить правой рукой, а левой защищаясь от ударов, падавших быстро и тяжело. Что касается Билля, то его здоровенное лицо только раскраснелось, если не считать ссадин на скуле. Оба напоминали собаку и кошку. Саватье, изнемогая, вкладывал в бой все опасные чувства разъяренного мужчины, в то время как Билль, развлекаясь, метко поражал врага. Под их ногами валялись их растоптанные шляпы. Однако Саватье ожидало крупное торжество: Билль открыл голову, и увесистая пощечина садовника смазала его по зазвеневшему уху. Удивленный Билль подступил ближе.

   - Довольно, - сказала Джесси, входя между ними. - Как смеете вы безобразничать в моем доме?

   Бойцы остолбенели и потупились. На них было жалко смотреть. Билль поднял шляпу и стоял, опустив голову. Испуганный Саватье пытался застегнуть ворот рубашки дрожащей рукой; их хриплое, неистовое дыхание звучало гневом и стыдом.

   - Мы... - сказал Билль, - я... он... Извините меня.

   - Из-за чего произошла потасовка? - продолжала Джесси ледяным тоном, рассматривая багровые рубцы под глазами Саватье с гримасой отвращения, как если бы перед ней ели лимон. - Объясните причины. Ревность? Оскорбление? Карты? Стойте, - приказала она, видя, что противники, приложив кулаки к груди, намерены изойти объяснениями и клятвами, - мне, пожалуй, нет дела до этого. Пусть ваша совесть говорит с вами. Нехорошо, Билль! Скверно, Саватье! Кстати, вы, кажется, пострадали более, чем Билль. Не оттого ли, что Билль защищал правое дело? А? Ну, если языки целы, скажите теперь что-нибудь, только не горячитесь.

   - Клянусь Бельгией! - сказал Саватье, сплевывая волос из своего уса, - это был чистый бокс, спорт. Но я, оказывается, не знал, с кем связался. Билль пользуется недозволенным приемом. Он...

   Билль живо вытер руки о штаны и заслонил Саватье, ступив вперед.

   - Достаточно, что Саватье ложно поклялся вам, - заговорил он с откровенностью, имеющей расчетом внушить, что искренность и нечестность - несовместимы. - Конечно, это ссора, и я снова прошу прощения. Ссор без причины не бывает... Но приемы были честные, в этом я могу поклясться Ирландией и Бельгией вместе. Разве только ему показалось, что у меня четыре руки.

   - Хорошо, - сказала Джесси Саватье, - в чем можете вы упрекнуть Билля? Покажите.

   Не осмеливаясь ослушаться, Саватье подошел к Биллю и приставил ему под подбородок ребро ладони.

   - Вот в этом я упрекаю тебя: свинство ударять по горлу. Джесси немедленно раскаялась в своем любопытстве. В жесте, который сделал Саватье, мелькнула расчетливая бесчеловечность, и лицо девушки стало печальным.

   - Все, я поняла, - сказала она тихо, но повелительно, - теперь помиритесь. Подайте друг другу руки.

   Казалось, дыханье остановилось у Билля и Саватье, когда, изумись и озлясь, по лицу Джесси увидели они, что примирение неизбежно. Билль с презрением протянул руку садовнику, но тот, чтобы не видеть осквернения собственной длани, отвернул голову и, не глядя, ответил на рукопожатие; две руки злобно тряхнули одна другую и поспешно расстались.

   Джесси смотрела, сдвинув брови и тревожно полураскрыв рот, но, увидев, как большой палец садовника ткнулся в ладонь конюха, расхохоталась и ушла. В то же время решение задачи с билетами осенило ее: она пришла к себе, сама себе заплатила за десять билетов тройную их стоимость и облегченно вздохнула.

  

  

   Моргиана выехала на одном из двух автомобилей Джесси, которыми пользовалась почти безраздельно, так как ее сестра предпочитала лошадей. Взяв от нотариуса чек на три тысячи, Моргиана получила по нему деньги в банке и направилась в "Зеленую флейту".

   "Зеленая флейта" - место, о котором еще будет время сказать подробнее, - был двухэтажный каменный дом с садом, купленный покойным Тренганом для романтической цели. Менее всего Тренган хотел обидеть Моргиану, завещая ей это владение, но она твердо помнила, что здесь пять лет назад жила белокурая танцовщица, нервная и капризная, с прихотями которой считались - до смехотворного почтительно. О ней иногда рассказывал своим приятелям Гобсон,

   - человек, бывший при доме сторожем, управляющим и посыльным. "Существует мнение, - говорил он, - что Тренган боялся ее любви к танцам, а потому, желая удержать ее при себе, подкупил врачей, и они уверили Хариту Мальком в опасной болезни, которая изуродует ее ноги, если она вернется на сцену. Она поверила и затосковала так, что осунулась. Целый месяц не выходила она из комнат и ела так мало, что на кушаньях оставались лишь царапины вилкой. Так вот, я однажды проходил мимо окна поздно ночью: окно светилось, я заглянул и увидел Хариту Мальком в платье, за которое высек бы свою дочь. Все на ней блестело и разлеталось, - она танцевала сама с собой, и лицо у нее было такое счастливое, что я смотреть больше не стал, и мне сделалось что-то нехорошо".

   Кроме Гобсона с семьей, садовника и рабочих, здесь жила женщина Нетти, на которой лежала обязанность заботиться о порядке и чистоте в доме. Как только Моргиана приехала и вошла в комнаты, Нетти сказал ей: "Вот посылка, получена на ваше имя вчера". Она подала небольшой пакет, зашитый в желтую кожу.

   Без особого волнения взяла Моргиана этот пакет; лишь было у нее странное ощущение, что она держит холодеющую руку сестры.

   Отослав Нетти, припомнила она развитие своего замысла и ничего похожего не нашла в себе по сравнению с чувствами, вызванными впервые ее мрачным решением. Первые эти чувства были - сомнение, отчаяние и страстное, тяжелое наслаждение; лишь постепенно перерабатывались они в привычку, ставшую законом и надеждой помраченной души. Это была давнишняя ненависть, обсуждаемая до мельчайших подробностей; такая отчетливая, что напоминала тщательно уложенные в чемодан - для дальней и трудной дороги - необходимые вещи. Лишь изредка обострялась она. Ни ужаснуться, ни отказаться Моргиана теперь уже не могла, потому что преступная мысль стала частью ее самой. Нет такой мысли, с какой рано или поздно не освоится человек, если она отвечает его природе.

   "Вот и исполнение", - сказала Моргиана, задумчиво рассматривая пакет. Взяв ножницы, она разрезала кожу; под ней оказался ящичек из тонкого дерева, сколоченного гвоздями. Введя ножницы в щель, Моргиана нажала ими дощечку, которая легко отошла, и достала завернутую в вату коричневую коробку. Там был флакон из толстого стекла, какие употребляются для духов, с плотно пригнанной пробкой. На дне флакона было немного бесцветной жидкости, ничем не отличающейся по виду от обыкновенной воды и, несмотря на то, опасной, как гремучая змея, даже более, потому что этот яд, открытый еще лет двести назад, не убивал сразу; но тому, кто выпил его, оставалось жить не дольше месяца и умереть, не зная, от чего умирает. Лишенная вкуса и запаха, жидкость не оставляла пятен, от времени не теряла силы; верная себе, от начала до конца она оставалась бесцветной. Тщетно стали бы искать врачи причин заболевания у человека, не подозревающего, что он отравлен. Отравленный угасал; вялость и апатия сменялись изнуряющим оживлением; он ел все меньше, без всякой охоты, переставал нуждаться в движении; терял интерес ко всяким занятиям; тяжелый сон первых недель сменялся бессонницей, иногда - бредом или потерей рассудка. У действия этого яда не было цвета - только раз он появлялся на сцене, напоминая собой скорее внушение, чем отраву, - и исчезал. Более никто никогда не мог разыскать его, - даже при вскрытии и лабораторном анализе.

   Таково было содержание флакона, который Моргиана держала перед собой в вытянутой руке. Ее дыхание было стеснено характером представлений, бродивших в ней, подобно едкому дыму, наполнившему комнату фантастическими линиями и удушьем. Большей простоты - при подавляющем ум сознании ее страшных качеств

   - никто еще не держал в руках. Моргиана чувствовала стекло флакона так остро, как если бы с ее пальцев была содрана кожа; само прикосновение к флакону казалось опасным, непостижимо действующим на сердце и мозг. Ее мысли текли с быстротой самостоятельно звучащего, чужого голоса, движимого возбуждением, и она только следила за ними. Моргиана подумала, что этот флакон, быть может, еще не так давно был полон духов. Его открывала, скрипя хрустальной затычкой, эластическая рука женщины, и из граненого плена с золотым ярлыком вылетал заманчивый аромат, внушающий нежность и удовольствие. Руки пахли духами. Теперь там была бесцветная смерть, готовая служить последнюю службу тому очарованию, какое ранее, зажмуриваясь, прибегало к флакону, повинуясь истине, общей для цветов и сердец.

   - Ей все! Мне - ничего, - сказала Моргиана, наклоняя флакон так, что яд перелился к пробке. - Для нее даже смерть явится в изысканно-тайном виде; такую смерть, по тем же причинам, какие есть у меня, не назначит мне никогда, никто, - даже в мыслях. Умирая, Джесси все еще будет красива, может быть, даже красивее, чем сейчас: сильнее пахнут срезанные цветы. Возможно, что в последние минуты ее сознание станет ясным; признав конец, она испытает чувства такие прелестные и тонкие, каких никогда не узнать мне, ее тайному палачу. Но ее смерть будет смертью и моей ненависти. Я хочу тебя любить, Джесси. Когда ты исчезнешь, я буду тебя любить сильно и горячо; я буду благодарна тебе. Я отдохну. Быть может, я больна? Нет. Но я много думала - и привыкла; теперь, Джесси, я подкрадываюсь сзади к тебе. Лишь так могу я выразить мою - будущую - к тебе любовь.

   Ее рука задрожала: флакон стукнул о стол и остался стоять, - безмолвный свидетель чувств, достойных милосердного эшафота. Моргиана продолжала говорить, отдаваясь неодолимой потребности в сообщнике, которого не было и не могло быть. Но лишь неясные шепчущие звуки выходили из ее губ, хотя ей казалось, что она говорит явственно. Подняв голову, она увидела в стенном зеркале женщину чужую и бледную. "Там я, - сказала Моргиана, - я вижу себя. Харита Мальком, этот дом - твой опустевший флакон; на месте благоухания твоей жизни - я поселилась здесь, бесцветная и угрюмая, как яд; такая же сильная, как он, потому что живу одной мыслью".

   Она собрала вату, кожу, коробку, сожгла все в камине и начала успокаиваться. Это было дурное, болезненное спокойствие. Тесня ее дыхание, стоял перед ней образ Джесси. "Действительно ли красива она? - размышляла Моргиана, - ее тип довольно распространен. Его можно встретить даже на страницах модных журналов. Подобные лица бывают также у приказчиц и билетерш. Почти каждая девушка двигает плечами, как Джесси".

   Встрепенувшись, со смутной и едкой надеждой, вызвала она образ сестры и принялась изучать его, отводя каждой черте высокомерное, банальное определение, - с тупым удовольствием слепца, который водит концами пальцев по лицу незнакомого человека, создавая линии осязания. Перед ней было как бы многозначное число, цифры которого называя вразброд, она никак не могла получить сумму, большую девяти. Джесси, раздетая и обезличенная, составила собрание отдельных частей, ничем особо не поразительных для Моргианы; но так продолжалось лишь пока не был исчерпан материал критики; едва увидела она опять ее всю, как из нежных ресниц Джесси блеснул стремительный, улыбающийся взгляд; зазвучал ее, полный удовольствия жить голос; припомнились все ее, ей лишь свойственные особенности движений, и Моргиана увидела, что ее сестра хороша, как весна.

   Спрятав флакон в сумку, Моргиана вызвала Гобсона, приказала привести дом в порядок и сообщила, что приедет сюда жить до осени - не позже как через три дня. Она вернулась в город к шести часам, но обедать не вышла, сославшись на головную боль.

  

  

   Скучая обедать одна, Джесси вызвала по телефону свою близкую приятельницу, Еву Страттон, и стала ее просить приехать. "Тем более, - прибавила Джесси, - что сегодня среда; ты знаешь, что у нас по средам гости. Наконец, ты мне просто необходима, так как я хочу говорить. О чем? О жизни и вообще. Моргиана лечит больную голову, сидит у себя. Да, слушаю... нехорошо так говорить, Ева, с... Ну, и так далее, и я тебя жду".

   Ева Страттон была второй дочерью Вальтера Готорна, владельца двух типографий. Старше Джесси лишь двумя годами, Ева уже была замужем. Ее муж занимал должность военного агента в Корее. Они разъехались по молчаливому, безгорестному согласию людей, открывших, что не нуждаются ни друг в друге, ни в брачной жизни. Поэтому их приятельское соломенное вдовство было легким.

   Когда приехала нарядная Ева, не менее нарядная Джесси встретила ее дружеским поцелуем, и они сели за стол в буфетной.

   Ева была высокая, тонкая фигурой, молодая женщина греческого типа, с проницательным выражением рта и глаз. Ее жизненный опыт немногим превышал опыт Джесси, но она умела скрывать это, оставляя впечатление наблюдательности и ранней мудрости. Заметив третий прибор, Ева спросила, кого ждет Джесси.

   - Никого, то есть, вероятно, никого. Это ее прибор, но Моргиана, должно быть, уже пообедала у себя.

   - Надеюсь, - сказала Ева. Джесси обиделась, но сдержалась.

   - Ты постоянно забываешь, Ева, - заметила она спокойно и искренно, - что Мори - моя сестра и что мне могут быть неприятны такие твои слова.

   - Она неприкосновенна?

   - В том смысле - да, какой разумеешь ты. Да! К тому же, - прибавила Джесси, взглядывая на слуг у дверей, - мы не одни. Я знаю, ты ее не любишь,

   - что делать!

   - Я прямолинейна, - возразила Ева, пробуя суп и нимало не тронутая выговором Джесси, - но когда я ехала к тебе, я решила быть прямолинейной до наглости. Твоя жизнь...

   - Тогда поедим сначала, - сказала Джесси, - мне тоже хочется говорить, но я хочу также есть. А ты?

   - Я ем. У тебя всегда очень вкусно. Выпей вина, Джесси. Это хорошее вино; я его знаю, потому что его подают у нас, и год тот же самый; будем, по вину, однолетки.

   - И налижемся, как красноносые старушенции, - добавила Джесси, нюхая свой бокал.

   Она выпила и стала слушать Еву, которая рассказывала городские новости тоном приятного осуждения. Уже коснулись нескольких чужих флиртов с точки зрения: "все это не то", а также расследовали, кто и что думает о себе; уже размолвка Левастора с Бастером попала в пронзительный свет предположений об их прошлогодних встречах "с теми и теми", - как обед незаметно подошел к концу. Слуги принесли кофе, и, стремясь соединить приятное с полезным, потому что любила Джесси, Ева сказала: "Останемся одни, так как нам более ничего не нужно".

   - Мы сами позаботимся о себе, - сказала Джесси прислуге, - Ева, я тебя слушаю.

   - Ты все еще не куришь? - спросила Ева, извлекая длинную папиросу из платинового портсигара.

   - Нет. Не это же ты готовила мне по секрету от слуг?

   - Но у меня, право, нет ничего особенного для тебя. Я, как хочешь, не выношу посторонних, хотя бы и слуг. Ты много теряешь, отказываясь курить.

   - Я люблю смотреть, как курят, - сказала Джесси, приникая щекой к сложенным, локтями на стол, рукам. - Я приметила, что ты куришь с отчаянием,

   - расширив глаза и грудью вперед!

   - Благодарю, я согнусь.

   - Нет, не надо. Вильсон курит осторожно, кряхтя, почти потеет, и весь вид его такой, что это - тяжелая работа. Интересно курит Фицрой. Он положительно играет ртом: и так, и этак скривит его, а один глаз прищурит. По-моему, лучше всех других курит Гленар: у него очень мягкие манеры, они согласуются с его маленькими сигарами. Ему это идет.

   - Тебе нравится Гленар?

   - Он мне нравился. Теперь я нахожу, что он на вкус будет вроде лакрицы. Дай мне папиросу, я попробую.

   Она крепко сжала мундштук губами и серьезно поднесла спичку, причем ее лицо выражало сомнение. Закурив, Джесси случайно выпустила дым через нос, закрыла глаза, чихнула и поспешно положила папиросу на пепельницу.

   - Что-то не так, - сказала она. - Должно быть, это требует мужества.

   Ева рассмеялась.

   - Тебе надо выйти замуж, - вот что я хотела сказать. Нормально ли твое положение? Моргиана значительно старше тебя; кроме того, она ис...

   - ... терична, - мрачно закончила Джесси. - Дальше!

   - Выходит, что нравственно и физически ты одинока, хотя обеспечена и живешь в своем доме.

   - Я размышляла об этом, - сказала Джесси, - но как быть? Я никого не люблю. Любит ли кто меня?..

   - Человек пять.

   - Положим, всего четыре. Говорят - брак вещь суровая. Ты, например, замужем. Расскажи мне о браке.

   - Но... я думаю, ты сама знаешь, - ответила Ева, понимавшая, что в таких вопросах слова обладают свойствами искажать существо явлений, будь то слова самые осторожные и искренние.

   - Знаю и не знаю, - продолжала Джесси, задумчиво смотря на Еву, - но, слушай, я не боюсь слов. Например, - что такое "идеальный брак"?

   - Идеальный брак, - сказала Ева, начиная внутренне ныть, - такой брак требует очень многого...

   - Давай говорить подробно, - предложила Джесси.

   Личный опыт Евы напоминал полудремоту. Слегка краснея, в то время как Джесси оставалась спокойной, Ева продолжала:

   - Очень многого... Хотя мой собственный брак подлежит размышлению, и я, конечно, не могу ставить в пример... Очень, очень большая близость во всем, одинаковость вкусов и так далее.

   - Но ведь должна быть также любовь?

   - Любовь? Конечно.

   - Так расскажи о любви, - о замужней любви.

   - Едва ли это возможно рассказать, - объявила Ева, которой становилось все труднее идти в тон. - Ты... да... или нет... Например: знание географии и подлинное путешествие. Конечно, есть разница.

   - Послушай, - сказала Джесси, - быть любовницей и быть женой - это ведь строго разделено? Или, например: "наложница" и "любовница". Есть ли здесь сходство? Как ты думаешь?

   - Мы лучше это оставим, - осторожно предложила Ева, - так как я положительно не в ударе. Должно быть, обильный обед. Просто я не нахожу выражений.

   Джесси умолкла только потому, что уважила подчеркнутую последнюю фразу и поняла замешательство Евы. Оно ей слегка передалось, в противном случае Джесси охотно продолжала бы рассуждать о таких звучных, красивых словах, как "наложница" или "страсть". Продолжая думать о связи со словом "наложница", она спросила:

   - Не переменишь ли ты свою ложу на ту, что рядом с моей? Она освободилась теперь.

   - Непременно переменю. Но все-таки, Джесси, мое искреннее желание - видеть тебя хорошо устроенной, замужем.

   - Не с кем попало, надеюсь? - заметила Джесси. - Ты дай мне какого-нибудь погибшего человека. Я буду его восстанавливать в его собственных глазах. Вот о чем я мечтаю иногда. Но это глупо. Или хорошо? Отвести от края пропасти и

   - постепенно, неуклонно...