Достоевский Федор Михайлович - Униженные и оскорбленные

bsp;   - Послушай, - прервал я его, - неужели ты думаешь, что Нелли знает...

   - Что?

   - Что она дочь князя?

   - Да ведь ты сам знаешь, что она дочь князя, - отвечал он, глядя на меня с какою-то злобною укоризною, - ну, к чему такие праздные вопросы делать, пустой ты человек? Главное не в этом, а в том, что она знает, что она не просто дочь князя, а законная дочь князя, - понимаешь ты это?

   - Быть не может! - вскричал я.

   - Я и сам говорил себе "быть не может" сначала, даже и теперь иногда говорю себе "быть не может"! Но в том-то и дело, что это быть может и, по всей вероятности, есть.

   - Нет, Маслобоев, это не так, ты увлекся, - вскричал я. - Она не только не знает этого, но она и в самом деле незаконная дочь. Неужели мать, имея хоть какие-нибудь документы в руках, могла выносить такую злую долю, как здесь в Петербурге, и, кроме того, оставить свое дитя на такое сиротство? Полно! Этого быть не может.

   - Я и сам это думал, то есть это даже до сих пор стоит передо мной недоумением. Но опять-таки дело в том, что ведь Смитиха была сама по себе безумнейшая и сумасброднейшая женщина в мире. Необыкновенная она женщина была; ты сообрази только все обстоятельства: ведь это романтизм, - всё это надзвездные глупости в самом диком и сумасшедшем размере. Возьми одно: с самого начала она мечтала только о чем-то вроде неба на земле и об ангелах, влюбилась беззаветно, поверила безгранично и, я уверен, с ума сошла потом не оттого, что он ее разлюбил и бросил, а оттого, что в нем она обманулась, что он способен был ее обмануть и бросить; оттого, что ее ангел превратился в грязь, оплевал и унизил ее. Ее романтическая и безумная душа не вынесла этого превращения. А сверх того и обида: понимаешь, какая обида! В ужасе и, главное, в гордости она отшатнулась от него с безграничным презрением. Она разорвала все связи, все документы; плюнула на деньги, даже забыла, что они не ее, а отцовы, и отказалась от них, как от грязи, как от пыли, чтоб подавить своего обманщика душевным величием, чтоб считать его своим вором и иметь право всю жизнь презирать его, и тут же, вероятно, сказала, что бесчестием себе почитает называться и женой его. У нас развода нет, но de facto ¹ они развелись, и ей ли было после умолять его о помощи! Вспомни, что она, сумасшедшая, говорила Нелли уже на смертном одре: не ходи к ним, работай, погибни, но не ходи к ним, кто бы ни звал тебя (то есть она и тут мечтала еще, что ее позовут, а следственно, будет случай отметить еще раз, подавить презрением зовущего, - одним словом, кормила себя вместо хлеба злобной мечтой). Много, брат, я выпытал и у Нелли; даже и теперь иногда выпытываю. Конечно, мать ее была больна, в чахотке; эта болезнь особенно развивает озлобление и всякого рода раздражения; но, однако ж, я наверно знаю, через одну куму у Бубновой, что она писала к князю, да, к князю, к самому князю...

  

   ¹ фактически (лат.).

  

   - Писала! И дошло письмо? - вскричал я с нетерпением.

   - Вот то-то и есть, не знаю, дошло ли оно. Раз Смитиха сошлась с этой кумой (помнишь, у Бубновой девка-то набеленная? - теперь она в смирительном доме), ну и посылала с ней это письмо и написала уж его, да и не отдала, назад взяла; это было за три недели до ее смерти... Факт значительный: если раз уж решалась послать, так всё равно, хоть и взяла обратно: могла другой раз послать. Итак, посылала ли она письмо или не посылала - не знаю; но есть одно основание предположить, что не посылала, потому что князь узнал наверно, что она в Петербурге и где именно, кажется, уже после смерти ее. То-то, должно быть, обрадовался!

   - Да, я помню, Алеша говорил о каком-то письме, которое его очень обрадовало, но это было очень недавно, всего каких-нибудь два месяца. Ну, что ж дальше, дальше, как же ты-то с князем?

   - Да что я-то с князем? Пойми: полнейшая нравственная уверенность и ни одного положительного доказательства, - ни одного, как я ни бился. Положение критическое! Надо было за границей справки делать, а где за границей? - неизвестно. Я, разумеется, понял, что предстоит мне бой, что я только могу его испугать намеками, прикинуться, что знаю больше, чем в самом деле знаю...

   - Ну, и что ж?

   - Не дался в обман, а, впрочем, струсил, до того струсил, что трусит и теперь. У нас было несколько сходок; каким он Лазарем было прикинулся! Раз, по дружбе, сам мне всё принялся рассказывать. Это когда думал, что я всё знаю. Хорошо рассказывал, с чувством, откровенно - разумеется, бессовестно лгал. Вот тут я и измерил, до какой степени он меня боялся. Прикидывался я перед ним одно время ужаснейшим простофилей, а наружу показывал, что хитрю. Неловко его запугивал, то есть нарочно неловко; грубостей ему нарочно наделал, грозить ему было начал, - ну, всё для того, чтоб он меня за простофилю принял и как-нибудь да проговорился. Догадался, подлец! Другой раз я пьяным прикинулся, тоже толку не вышло: хитер! Ты, брат, можешь ли это понять, Ваня, мне всё надо было узнать, в какой степени он меня опасается, и второе: представить ему, что я больше знаю, чем знаю в самом деле...

   - Ну, что ж наконец-то?

   - Да ничего не вышло. Надо было доказательств, фактов, а их у меня не было. Одно только он понял, что я все-таки могу сделать скандал. Конечно, он только скандала одного и боялся, тем более что здесь связи начал заводить. Ведь ты знаешь, что он женится?

   - Нет...

   - В будущем году! Невесту он себе еще в прошлом году приглядел; ей было тогда всего четырнадцать лет, теперь ей уж пятнадцать, кажется, еще в фартучке ходит, бедняжка. Родители рады! Понимаешь, как ему надо было, чтоб жена умерла? Генеральская дочка, денежная девочка - много денег! Мы, брат Ваня, с тобой никогда так не женимся... Только чего я себе во всю жизнь не прощу, - вскричал Маслобоев, крепко стукнув кулаком по столу, - это - что он оплел меня, две недели назад... подлец!

   - Как так?

   - Да так. Я вижу, он понял, что у меня нет ничего положительного, и, наконец, чувствую про себя, что чем больше дело тянуть, тем скорее, значит, поймет он мое бессилие. Ну, и согласился принять от него две тысячи.

   - Ты взял две тысячи!..

   - Серебром, Ваня; скрепя сердце взял. Ну, двух ли тысяч такое дело могло стоить! С унижением взял. Стою перед ним, как оплеванный; он говорит: я вам, Маслобоев, за ваши прежние труды еще не заплатил (а за прежние он давно заплатил сто пятьдесят рублей, по условию), ну, так вот я еду; тут две тысячи, и потому, надеюсь, всё наше дело совершенно теперь кончено. Ну, я и отвечал ему: "Совершенно кончено, князь", а сам и взглянуть в его рожу не смею; думаю: так и написано теперь на ней: "Что, много взял? Так только, из благодушия одного дураку даю!" Не помню, как от него и вышел!

   - Да ведь это подло, Маслобоев! - вскричал я, - что ж ты сделал с Нелли?

   - Это не просто подло, это каторжно, это пакостно... Это... это... да тут и слов нет, чтобы выразить!

   - Боже мой! Да ведь он по крайней мере должен бы хоть обеспечить Нелли!

   - То-то должен. А чем принудить? Запугать? Небось не испугается: ведь я деньги взял. Сам, сам перед ним признался, что всего страху-то у меня на две тысячи рублей серебром, сам себя оценил в эту сумму! Чем его теперь напугаешь?

   - И неужели, неужели дело Нелли так и пропало? - вскричал я почти в отчаянии.

   - Ни за что! - вскричал с жаром Маслобоев и даже как-то весь встрепенулся. - Нет, я ему этого не спущу! Я опять начну новое дело, Ваня: я уж решился! Что ж, что я взял две тысячи? Наплевать. Я, выходит, за обиду взял, потому что он, бездельник, меня надул, стало быть, насмеялся надо мною. Надул, да еще насмеялся! Нет, я не позволю над собой смеяться... Теперь я, Ваня, уж с самой Нелли начну. По некоторым наблюдениям, я вполне уверен, что в ней заключается вся развязка этого дела. Она всё знает, всё... Ей сама мать рассказала. В горячке, в тоске могла рассказать. Некому было жаловаться, подвернулась Нелли, она ей и рассказала. А может быть, и на документики какие-нибудь нападем, - прибавил он в сладком восторге, потирая руки. - Понимаешь теперь, Ваня, зачем я сюда шляюсь? Во-первых, из дружбы к тебе, это само собою; но главное - наблюдаю Нелли, а в-третьих, друг Ваня, хочешь не хочешь, а ты должен мне помогать, потому что ты имеешь влияние на Нелли!..

   - Непременно, клянусь тебе, - вскричал я, - и надеюсь, Маслобоев, что ты, главное, для Нелли будешь стараться - для бедной, обиженной сироты, а не для одной только собственной выгоды...

   - Да тебе-то какое дело, для чьей выгоды я буду стараться, блаженный ты человек? Только бы сделать - вот что главное! Конечно, главное для сиротки, это и человеколюбие велит. Но ты, Ванюша, не осуждай меня безвозвратно, если я и об себе позабочусь. Я человек бедный, а он бедных людей не смей обижать. Он у меня мое отнимает, да еще и надул, подлец, вдобавок. Так я, по-твоему, такому мошеннику должен в зубы смотреть? Морген-фри!

   Но цветочный праздник наш на другой день не удался. Нелли сделалось хуже, и она уже не могла выйти из комнаты.

   И уж никогда больше она не выходила из этой комнаты.

   Она умерла две недели спустя. В эти две недели своей агонии она уже ни разу не могла совершенно прийти в себя и избавиться от своих странных фантазий. Рассудок ее как будто помутился. Она твердо была уверена, до самой смерти своей, что дедушка зовет ее к себе и сердится на нее, что она не приходит, стучит на нее палкою и велит ей идти просить у добрых людей на хлеб и на табак. Часто она начинала плакать во сне и, просыпаясь, рассказывала, что видела мамашу.

   Иногда только рассудок как будто возвращался к ней вполне. Однажды мы оставались одни: она потянулась ко мне и схватила мою руку своей худенькой, воспаленной от горячечного жару ручкой.

   - Ваня, - сказала она мне, - когда я умру, женись на Наташе!

   Это, кажется, была постоянная и давнишняя ее идея. Я молча улыбнулся ей. Увидя мою улыбку, она улыбнулась сама, с шаловливым видом погрозила мне своим худеньким пальчиком и тотчас же начала меня целовать.

   За три дня до своей смерти, в прелестный летний вечер, она попросила, чтоб подняли штору и отворили окно в ее спальне. Окно выходило в садик; она долго смотрела на густую зелень, на заходящее солнце и вдруг попросила, чтоб нас оставили одних.

   - Ваня, - сказала она едва слышным голосом, потому что была уже очень слаба, - я скоро умру. Очень скоро, и хочу тебе сказать, чтоб ты меня помнил. На память я тебе оставлю вот это (и она показала мне большую ладонку, которая висела у ней на груди вместе с крестом). Это мне мамаша оставила, умирая. Так вот, когда я умру, ты и сними эту ладонку, возьми себе и прочти, что в ней есть. Я и всем им сегодня скажу, чтоб они одному тебе отдали эту ладонку. И когда ты прочтешь, что в ней написано, то поди к нему и скажи, что я умерла, а его не простила. Скажи ему тоже, что я Евангелие недавно читала. Там сказано: прощайте всем врагам своим. Ну, так я это читала, а его все-таки не простила, потому что когда мамаша умирала и еще могла говорить, то последнее, что она сказала, было: "Проклинаю его", ну так и я его проклинаю, не за себя, а. за мамашу проклинаю... Расскажи же ему, как умирала мамаша, как я осталась одна у Бубновой; расскажи, как ты видел меня у Бубновой, всё, всё расскажи и скажи тут же, что я лучше хотела быть у Бубновой, а к нему не пошла...

   Говоря это, Нелли побледнела, глаза ее сверкали и сердце начало стучать так сильно, что она опустилась на подушки и минуты две не могла проговорить слова.

   - Позови их, Ваня, - сказала она наконец слабым голосом, - я хочу с ними со всеми проститься. Прощай, Ваня!..

   Она крепко-крепко обняла меня в последний раз. Вошли все наши. Старик не мог понять, что она умирает; допустить этой мысли не мог. Он до последнего времени спорил со всеми нами и уверял, что она выздоровеет непременно. Он весь высох от заботы, он просиживал у кровати Нелли по целым дням и даже ночам... Последние ночи он буквально не спал. Он старался предупредить малейшую прихоть, малейшее желание Нелли и, выходя от нее к нам, горько плакал, но через минуту опять начинал надеяться и уверять нас, что она выздоровеет. Он заставил цветами всю ее комнату. Один раз купил он целый букет прелестнейших роз, белых и красных, куда-то далеко ходил за ними и принес своей Нелличке... Всем этим он очень волновал ее. Она не могла не отзываться всем сердцем своим на такую всеобщую любовь. В этот вечер, в вечер прощанья ее с нами, старик никак не хотел прощаться с ней навсегда. Нелли улыбнулась ему и весь вечер старалась казаться веселою, шутила с ним, даже смеялась... Мы все вышли от нее почти в надежде, но на другой день она уже не могла говорить. Через два дня она умерла.

   Помню, как старик убирал ее гробик цветами и с отчаянием смотрел на ее исхудалое мертвое личико, на ее мертвую улыбку, на руки ее, сложенные крестом на груди. Он плакал над ней, как над своим родным ребенком. Наташа, я, мы все утешали его, но он был неутешен и серьезно заболел после похорон Нелли.

   Анна Андреевна сама отдала мне ладонку, которую сняла с ее груди. В этой ладонке было письмо матери Нелли к князю. Я прочитал его в день смерти Нелли. Она обращалась к князю с проклятием, говорила, что не может простить ему, описывала всю последнюю жизнь свою, все ужасы, на которые оставляет Нелли, и умоляла его сделать хоть что-нибудь для ребенка. "Он ваш, - писала она, - это дочь ваша, и вы сами знаете, что она ваша, настоящая дочь. Я велела ей идти к вам, когда я умру, и отдать вам в руки это письмо. Если вы не отвергнете Нелли, то, может быть, там я прощу вас, и в день суда сама стану перед престолом божиим и буду умолять Судию простить вам грехи ваши. Нелли знает содержание письма моего; я читала его ей; я разъяснила ей всё, она знает всё, всё..."

   Но Нелли не исполнила завещания: она знала всё, но не пошла к князю и умерла непримиренная.

   Когда мы воротились с похорон Нелли, мы с Наташей пошли в сад. День был жаркий, сияющий светом. Через неделю они уезжали. Наташа взглянула на меня долгим, странным взглядом.

   - Ваня, - сказала она. - Ваня, ведь это был сон!

   - Что было сон? - спросил я.

   - Всё, всё, - отвечала она, - всё, за весь этот год. Ваня, зачем я разрушила твое счастье? И в глазах ее я прочел: "Мы бы могли быть навеки счастливы вместе!"

  

  

  

  

   Впервые опубликовано в журнале "Время" (1861. N 1-7) с подзаголовком: "Из записок неудавшегося литератора" и посвящением M. M. Достоевскому. Отдельным изданием роман вышел в Петербурге в 1861 г. При жизни Достоевского переиздавался в 1865 и 1879 гг.

   Возникновение замысла "Униженных и оскорбленных", очевидно, следует отнести к 1857 г. 3 ноября этого года Достоевский из Семипалатинска сообщил брату Михаилу о намерении написать "роман из петербургского быта вроде "Бедных людей" (а мысль еще лучше "Бедных людей")". После переезда в Петербург весной 1860 г. Достоевский непосредственно приступил к работе над романом, о чем уведомил А. И. Шуберт 3 мая 1860 г.: "Воротился я сюда и нахожусь вполне в лихорадочном положении. Всему причиною мой роман. Хочу написать хорошо, чувствую, что в нем есть поэзия, знаю, что от удачи его зависит вся моя литературная карьера. Месяца три придется теперь сидеть дни и ночи. Зато какая награда, когда кончу! Спокойствие, ясный взгляд кругом, сознание, что сделал то, что хотел сделать, настоял на своем".¹ Однако работа над романом протекала медленно. "...приступаю к писанию и не знаю еще, что будет, но решаюсь работать не разгибая шеи", - жаловался Достоевский А. П. Милюкову 10 сентября 1860 г.² Писатель работал над "Униженными и оскорбленными" более года. Как свидетельствует дата в конце журнальной публикации, роман был завершен писателем 9 июля 1861 г. 16 июля 1861 г. M. M. Достоевский писал в связи с этим Я. П. Полонскому: "Он (Федор Михайлович. - Ред.) только что отделался, то есть кончил роман свой".³

  

   ¹ Достоевский Ф. М. Полн. собр. соч.: В 30 т. Л., 1985. Т. 28₂. С. 9.

   ² Там же. С. 15.

   ³ Достоевский: Статьи и материалы. Пб., 1922. Сб. 1. С. 459.

  

   Повествование в "Униженных и оскорбленных" ведется от первого лица. Иван Петрович - начинающий бедный петербургский литератор, разночинец - является одновременно рассказчиком и действующим лицом романа. Образ этот отчасти носит автобиографический характер. Рассказ о литературном дебюте Ивана Петровича, восторженная оценка его первого романа "критиком Б." (т. е. В. Г. Белинским), взаимоотношения молодого писателя с его "антрепренером" (издателем) - эти и некоторые другие факты восходят к биографии молодого Достоевского, автора "Бедных людей", блистательно вступившего в 1846 г. на литературное поприще и обласканного самим Белинским. Неожиданный и необъясненный в романе крах - после удачного дебюта - литературных надежд Ивана Петровича является также косвенным отражением биографии молодого Достоевского.

   В "Униженных и оскорбленных" романист отказался от соблюдения строгого хронологического принципа, характерного для его последующих романов. Хронология романа, как это неоднократно отмечали исследователи, сбивчива, а исторический фон, на котором совершаются события, условен. Действие романа происходит в течение полутора лет, однако его начало приурочено к середине 40-х годов, а в дальнейшем в романе упоминаются события и факты исторической, общественной и литературной жизни России вплоть до конца 1850-х годов.

   Ироническое описание кружка "передовой" молодежи, собирающейся по средам "у Левеньки и Бореньки" (сами эти имена, вызывающие в памяти читателя Левона и Бореньку, друзей Репетилова в комедии Грибоедова "Горе от ума", свидетельствуют о пародийном характере изображения кружка), - пример преднамеренного смещения Достоевским хронологических границ и сближения различных эпох.

   Проблемы отвлеченного философского характера, обсуждавшиеся в кружке Левеньки и Бореньки, заставляют вспомнить о "пятницах" М. В. Петрашевского, которые посещал молодой Достоевский в конце 1840-х годов. Споры же Алешиных друзей "по поводу современных вопросов" ("Мы говорим о гласности, о начинающихся реформах, о любви к человечеству, о современных деятелях...") были характерны для разночинно-демократической среды конца 1850-х - начала 1860-х годов, в преддверии буржуазных преобразований России.

   Смещение хронологии позволило Достоевскому создать произведение с более широким, чем предполагалось первоначально, охватом частной и общественной жизни России той эпохи, а также выразить мысль о преемственной связи в идейной и культурной жизни России 1840-х и 1850-х годов.

   "Униженные и оскорбленные" - первый большой роман Достоевского после каторги. В нем отразилась идейно-художественная эволюция писателя, вынесшего из Сибири убеждение о трагической оторванности передовой русской интеллигенции от "почвы", неверие в революционный путь преобразования русской действительности.

   Иван Петрович изображен как литератор школы Белинского и идейный единомышленник критика. Однако тот гуманистический идеал братства, добра и справедливости, которому верен герой, в отличие от идеалов Белинского не носит активного, действенного характера. Отношение героев к литературному первенцу Ивана Петровича как бы служит критерием их нравственной сущности. Гуманистический пафос "Бедных людей" близок Ихменевым, но совершенно чужд Валковскому, способному испытывать к обездоленному "маленькому человеку" лишь чувство высокомерного презрения, свойственного аристократической среде.

   Нередкие упоминания в романе о "Бедных людях", Белинском и эпохе 1840-х годов далеко не случайны. Гуманистическое направление русской литературы 1840-х годов было построено на вере, что "самый забитый, последний человек есть тоже человек и называется брат мой".¹ Эта вера составляет также этическое основание романа "Униженные и оскорбленные".

  

   ¹ Слова старика Ихменева, выражающие его впечатление от романа Ивана Петровича (а по существу определяющие идейную суть "Бедных людей"). Этими словами, очевидно, навеяно заглавие статьи Добролюбова "Забитые люди", посвященной анализу "Униженных и оскорбленных".

  

   О внутренней связи между "Бедными людьми" и "Униженными и оскорбленными" свидетельствует своеобразная перекличка заглавий обоих романов. Эпитет "бедные" в заглавии первого романа Достоевского многозначен. "Бедные" - это не только лишенные материального достатка или необходимых средств к существованию люди, но и люди несчастные, обездоленные, униженные, а тем самым вызывающие к себе сочувствие и сострадание. В этом смысле понятия "бедные", "униженные", "оскорбленные" - синонимы.

   Описываемые в романе события происходят в Петербурге. Писатель стремился к точному воспроизведению топографии северной столицы. Вознесенский проспект (ныне - проспект Майорова), Большая Морская (улица Герцена), Гороховая (улица Дзержинского), Шестая линия Васильевского острова, Шестилавочная улица (ныне - улица Маяковского), Литейный проспект, Фонтанка, Семеновский, Вознесенский, Торговый мосты и т. д. - все это исторически конкретные приметы Петербурга, который изображен как типичный большой город той эпохи с присущими ему социальными противоречиями и контрастами. Здесь "самый главный князь Ротшильд", символизирующий власть денег, определяет человеческие судьбы и отношения.

   Антикапиталистическая тема, трактуемая Достоевским с гуманистических позиций, проходит через весь роман.

   История Нелли позволила Достоевскому изобразить петербургские трущобы и притоны с их обитателями, жизнь городского социального "дна", где господствуют нищета, болезни, пороки, преступления. "Маленький человек", затерявшийся в этом страшном мире, обречен на нищету, позор, физическую и нравственную гибель.

   "Мрачная это была история, - так характеризует Иван Петрович судьбу Нелли, - одна из тех мрачных и мучительных историй, которые так часто и неприметно, почти таинственно, сбываются под тяжелым петербургским небом, в темных, потаенных закоулках огромного города, среди взбалмошного кипения жизни, тупого эгоизма, сталкивающихся интересов, угрюмого разврата, сокровенных преступлений, среди всего этого кромешного ада бессмысленной и ненормальной жизни..." (наст. том. С. 164).

   Не менее трагичны судьбы и других героев романа, "униженных и оскорбленных". Гибнут ограбленные и обманутые Валковским мать и дедушка Нелли; несчастья обрушились на семью Ихменевых, разоренную и опозоренную тем же Валковским; разрушились личная жизнь и литературные планы Ивана Петровича.

   Всесильное и торжествующее зло представлено в романе князем Валковским, у которого, по меткому замечанию Н. А. Добролюбова, "душа совсем вынута".¹ Валковский - теоретик и практик откровенного, цинического, хищнического эгоизма и индивидуализма. К этой зловещей фигуре тянутся все сюжетные линии романа. Он причина несчастий и страданий "униженных и оскорбленных".

  

   ¹ Добролюбов Н. А. Собр. соч.: В 9 т. М.; Л., 1963. Т. 7. С. 235.

  

   Валковский - новый для писателя тип. Этот герой-идеолог - литературный предшественник более сложных и художественно совершенных героев того же плана - "подпольного парадоксалиста", Раскольникова, Свидригайлова, Ставрогина. Образ Валковского еще не обладает той психологической и философской усложненностью, которая свойственна, например, наиболее ему родственным Свидригайлову и Ставрогину, в душах которых, однако, происходит мучительная борьба между злом и добром.

   Образ князя Валковского имеет определенные аналогии в западноевропейских литературах - в произведениях Шодерло де Лакло, маркиза де Сада, Шиллера, Гофмана, Э. Сю, Ф. Сулье, Бальзака, изображающих утонченных циников, апологетов и проповедников аморализма, в философии М. Штирнера, автора нашумевшей книги "Единственный и его собственность".² Но аморализм Валковского имел жизненные истоки и в русской действительности того времени, в современной Достоевскому буржуазной индивидуалистической этике. Деньги для Валковского - главный двигатель и вершитель человеческих судеб. Причем князь - гедонист, стремящийся наслаждаться жизнью, к которой он относится потребительски. "Жизнь - коммерческая сделка, - утверждает в беседе с Иваном Петровичем Валковский, - даром не бросайте денег, но, пожалуй, платите за угождение, и вы исполните все свои обязанности к ближнему, - вот моя нравственность <...> Идеалов я не имею и не хочу иметь <...> В свете можно так весело, так мило прожить и без идеалов..." (наст. том. С. 244).

  

   ² Роман "Униженные и оскорбленные" "литературен". Исследователи отмечали его глубокую и многостороннюю связь с традициями западноевропейских литератур - немецкой (Гете, Гофман, Шиллер), английской (Диккенс), французской (Ж. Санд, Э. Сю, Бальзак и др.). Подробнее об этом см.: Достоевский Ф. М. Полн. собр. соч.: В 30 т. 1972. Т. 3. С. 525-527 (комментарий И. З. Сермана).

  

   Если Валковский принадлежит к "хищному типу", то его сын Алеша относится к числу добрых, но слабых, безвольных людей. Детскость, простодушие, "невинность" придают Алеше своеобразное обаяние и отчасти роднят его с Алешей Карамазовым. В противоположность отцу Алеша не является сознательным носителем зла, однако его бездумный эгоизм, легкомыслие, безответственность в своих поступках объективно содействуют злу.

   Рисуя мир "униженных и оскорбленных", Достоевский не идеализирует внутренних возможностей своих героев. Это не только хорошие, благородные, несчастные и страдающие люди, достойные любви и участия. Они в то же время нравственно больны, ущербны, потому что постоянное оскорбление человеческого достоинства не проходит безнаказанно, но калечит душу человека, озлобляет его.

   Проблему эгоизма в ее социальном и этическом аспектах, занимающую центральное место в романе, Достоевский исследует всесторонне, с большой психологической и философской глубиной. Эгоизм в его разнообразных видах и проявлениях рисуется ему большим социальным злом, источником "неблагообразия" мира и человеческих отношений. Эгоизм разъединяет, разобщает даже самых близких, дорогих друг другу людей (семья Ихменевых), препятствует их человеческому взаимопониманию и единению.

   Валковский - носитель самого страшного - хищнического, цинического, волчьего эгоизма. Алеша Валковский и Катя представляют в романе эгоизм наивный, непосредственный. Наташе присущ эгоизм больной, исключительной, жертвенной любви к недостойному избраннику, делающий ее глухой к страданиям близких людей (родителей, Ивана Петровича). Ей же, как и Нелли, в высшей степени свойствен эгоизм страдания, в котором она гордо и ожесточенно замыкается. Эгоизм страдания характерен также для старика Ихменева и отчасти для Ивана Петровича.

   Выход из ненормального, болезненного состояния, разъединяющего и разобщающего людей, Иван Петрович видит в любви, прощении, нравственной стойкости и духовном единении "униженных и оскорбленных". Эту идею трогательно и наивно выражает в конце романа старик Ихменев: "О! Пусть мы униженные, пусть мы оскорбленные, но мы опять вместе, и пусть, пусть теперь торжествуют эти гордые и надменные, унизившие и оскорбившие нас! Пусть они бросят в нас камень!.. Мы пойдем рука в руку..." (см. с. 313).

   Разумеется, Достоевский понимал, что подобное нравственное единение не уничтожает социального зла, которое в романе торжествует в лице Валковского. В финале романа - трагически разрушенные судьбы его героев. Писатель-гуманист правдиво показал трагически неразрешимые конфликты своей эпохи.

   "Униженные и оскорбленные" - во многом переходное в творчестве Достоевского произведение. Это - первый, еще не вполне художественно совершенный опыт нового для писателя "идеологического романа". В нем содержатся зачатки многих идей, образов, поэтики зрелого Достоевского.

   Чернышевский сочувственно откликнулся в "Современнике" на появление в печати первой части "Униженных и оскорбленных": "Нельзя угадать, как разовьется содержание в следующих частях, потому скажем теперь только, что первая часть возбуждает сильный интерес ознакомиться с дальнейшим ходом отношений между тремя главными действующими лицами: юношею, от имени которого ведется рассказ (роман имеет форму автобиографии), девушкою, которую он горячо любит, которая и сама ценит его благородство, но отдалась другому, очаровательному и бесхарактерному человеку. Личность этого счастливого любовника задумана очень хорошо, и если автор успеет выдержать психологическую верность в отношениях между ним и отдавшейся ему девушкою, роман его будет одним из лучших, какие являлись у нас в последние годы. В первой части, по нашему мнению, рассказ имеет правдивость: это соединение гордости и силы в женщине с готовностью переносить от любимого человека жесточайшие оскорбления, одного из которых было бы, кажется, достаточно, чтобы заменить прежнюю любовь презрительною ненавистью, - это странное соединение в действительности встречается у женщин очень часто. Наташа с самого начала предчувствует, что человек, которому отдается она, не стоит ее; предчувствует, что готов бросить ее, - и все-таки не отталкивает его, напротив, бросает для него свою семью, чтобы удержать его любовь к себе, поселившись вместе с ним. <...> К несчастию, слишком многие из благороднейших женщин могут припомнить в собственной жизни подобные случаи, и хорошо, если только припомнить как минувшую уже чуждую их настоящего историю".¹

  

   ¹ Чернышевский Н. Г. Полн. собр. соч. М., 1957. Т. 7. С. 951-952.

  

   Начало публикации романа "Униженные и оскорбленные" в журнале "Время" приветствовал А. Н. Плещеев, который писал: "Новый роман его напомнил нам его прежние произведения: те же хватающие за сердце ноты слышны в нем... даже и тот фантастический колорит, который так любит г-н Достоевский, колорит, как будто навеянный на него одним из любимых его писателей, Гофманом, встречается здесь в первой же сцене <...> Первая глава нового романа, где являются странный старик с своей собакой, по нашему мнению, превосходна".²

  

   ² Моск. ведомости. 1861. 17 янв. N 13 (подписано: П).

  

   Роман Достоевского после выхода его в свет привлек внимание критиков различных направлений. Расходясь в оценке идейно-художественных достоинств романа, критики, однако, почти единодушно признали увлекательность, занимательность нового произведения писателя.

   В журнале "Сын отечества" появилась статья А. Хитрова, в которой были отмечены высокие художественные достоинства романа. "Автор - удивительный мастер оттенять характеры выводимых им лиц и класть особый оттенок на каждого из них, класть не с нескольких приемов, а с одного разу, - писал А. Хитров. - Герои романа - не какие-нибудь бледные тени, но живые люди, говорящие каждый по своим убеждениям, согласно своему взгляду. Как живого вы видите перед собой и этого несчастного Смита, который, кажется вам, и теперь еще сидит у Миллера и смотрит бессмысленно холодным взглядом на горячего немца <...> как живого видите и этого несчастного Ихменева, скрывающего от людей свои чувства, а в тиши - плачущего о своей Наташе".³ Критик отмечает художественную достоверность созданных Достоевским образов. "Вообще в этом отношении есть у автора многие великолепные, мастерские страницы. Одна сцена - и перед вами весь человек. Не забудем при этом и того, что характеры, выбранные автором, не из легких".⁴ Главное же достоинство романа Достоевского, по мнению критика, состоит в общей гуманистической идее романа, в глубоком сочувствии автора всем "униженным и оскорбленным".

  

   ³ Сын отечества. 1861. N 9. С. 1094.

   ⁴ Там же.

  

   Критик "Русского слова" Г. А. Кушелев-Безбородко, напротив, подчеркнул художественное несовершенство нового произведения Достоевского, отметил слабую сторону в "художественной постройке" романа, натянутость и придуманность сюжетных ситуаций, неестественность поведения персонажей романа и др. Так, например, критику представляются неправдоподобным отношение Ивана Петровича к покинувшей его Наташе и ее возлюбленному; старика Ихменева - к обманувшему его доверие Ивану Петровичу; неоправданно бездушно ведет себя Наташа по отношению к родителям.

   Непонятной и необъяснимой кажется критику любовь Наташи и Кати к Алеше. Обе они любят самоотверженно "самого бестолкового молодого человека, еще мальчишку", "фразера до невероятности, болтуна, самодура и вместе с тем глупого донельзя".¹ По мнению Кушелева-Безбородко, автор "не обрисовал, не очертил, не разъяснил ни одного живого лица, ни одного настоящего типа".² Заглавие романа "вовсе не оправдывает его содержания". "Униженные и оскорбленные! - восклицает критик. - Сколько ужасных драм кроется в этих двух словах, сколько и вправду есть униженных, сколько оскорбленных!". В романе же Достоевского, считает критик, "собственно говоря, унижен и оскорблен только разве старик Ихменев". Остальные же герои, "если оскорбляются, то решительно для собственного развлечения".³

  

   ¹ Рус. слово. 1861. N 9. С. 44-45.

   ² Там же. С. 46.

   ³ Там же.

  

   Однако, несмотря на все недостатки, замечает Кушелев-Безбородко, роман читается с увлечением благодаря "мастерскому способу рассказа". Достоевскому присуще "неподражаемое искусство рассказывать; у него свой оригинальный рассказ, свой оборот фраз, совершенно своеобразный и полный художественности". Своеобразный слог Достоевского не уступает по своим достоинствам слогу Тургенева, Гончарова, Писемского. Критик называет роман "Униженные и оскорбленные" "превосходным сказочным романом".⁴

  

   ⁴ Там же. С. 45.

  

   Наиболее обстоятельный и содержательный анализ романа "Униженные и оскорбленные" дан в известной статье Н. А. Добролюбова "Забитые люди", опубликованной в сентябрьской книжке "Современника" за 1861 г.

   Добролюбов отнес роман Достоевского к "лучшим литературным явлениям года" ⁵ и с сочувствием упомянул о приверженности Достоевского "гуманистическому" направлению 1840-х годов. "То было направление живое и действенное, - пишет критик, - направление истинно гуманистическое, не сбитое и не расслабленное разными юридическими и экономическими сентенциями. Тогда к вопросу о том, отчего человек злится или ворует, относились так же, как и к вопросу, зачем он страдает и всего боится: с любовью и болью начинали приниматься за патологическое исследование подобных вопросов, и если бы продолжалось это направление, оно, без сомнения, было бы плодотворнее всех, за ним последовавших".⁶

  

   ⁵ Добролюбов Н. А. Собр. соч.: В 9 т. Т. 7. С. 228.

   ⁶ Там же. С. 244.

  

   Добролюбов отметил, что в "Униженных и оскорбленных" "очень много живых, хорошо отделанных частностей, герой романа, хоть и метит в мелодраму, но по местам выходит недурен, характер маленькой Нелли обрисован положительно хорошо, очень живо и натурально очеркнут также характер старика Ихменева. Все это дает право роману на внимание публики".¹

  

   ¹ Добролюбов Н. А. Собр. соч.: В 9 т. Т. 7. С. 230.

  

   Однако в целом роман не удовлетворил критика, заявившего, что "Униженные и оскорбленные" - "ниже эстетических требований".

   "Эта бедность и неопределенность образов, эта необходимость повторять самого себя, это неуменье обработать каждый характер даже настолько, чтоб хоть сообщить ему соответственный способ внешнего выражения, - пишет Добролюбов, - все это, обнаруживая, с одной стороны, недостаток разнообразия в запасе наблюдений автора, с другой стороны, прямо говорит против художественной полноты и цельности его создания".²

  

   ² Там же. С. 239.

  

   К числу художественных неудач романа Добролюбов относит образ главного героя, который, по мнению критика, из "всех униженных и оскорбленных <...> унижен и оскорблен едва ли не более всех". "Действие романа, - замечает критик, - продолжается какой-нибудь месяц, и тут Иван Петрович беспрерывно на побегушках <...> Но вот и все; что именно у него на душе, мы этого не знаем, хотя и видим, что ему нехорошо. Словом, перед нами не страстно влюбленный, до самопожертвования любящий человек <...> перед нами просто автор, неловко взявший известную форму рассказа, не подумав о том, какие она на него налагает обязанности. Оттого тон рассказа решительно фальшивый, сочиненный; и сам рассказчик, который, по сущности дела, должен бы быть действующим лицом, является нам чем-то вроде наперсника старинных трагедий".³ Критике подверглись и другие персонажи романа. "Силлогизмы Наташи поразительно верны, как будто она им в семинарии обучалась, - иронизирует Добролюбов. - Психологическая проницательность ее удивительна, постройка речи сделала бы честь любому оратору, даже из древних. Но согласитесь, ведь очень приметно, что Наташа говорит слогом г. Достоевского? И слог этот усвоен большею частию действующих лиц".⁴ Критик недоумевает, "как может смрадная козявка, подобная Алеше, внушить к себе любовь подобной девушки". ⁵ Достоевский не разъяснил этого. "Сердце героини от нас скрыто, и автор, по-видимому, смыслит в его тайнах не больше нашего".⁶

  

   ³ Там же. С. 231-232.

   ⁴ Там же. С. 238.

   ⁵ Там же. С. 234.

   ⁶ Там же. С. 235.

  

   По мнению критика, Достоевский не сумел также "заглянуть в душу" Валковского. "Как и что сделало князя таким, как он есть? Что его занимает и волнует серьезно? Чего он боится и чему, наконец, верит? А если ничему не верит <...> то каким образом и при каких посредствах произошел этот любопытный процесс".⁷ Общий характер замечаний Добролюбова свидетельствует, что он оценивал роман Достоевского прежде всего с позиций поэтики Гоголя и "натуральной школы" 1840-1850-х годов, предусматривавшей социальную мотивировку характеров и поведения героев. Поэтому критик не мог полностью оценить художественного новаторства Достоевского, прокладывавшего путь к идеологическому роману.¹ Название статьи Добролюбова непосредственно связано с его истолкованием идейного содержания романа. Критик относит "униженных и оскорбленных" героев Достоевского к числу "забитых людей", квалифицируя их "забитость" как "отречение от собственной воли, от собственной личности".²

  

   ⁷ Там же.

   ¹ Подробнее об оценке Добролюбовым романа "Униженные и оскорбленные" см.: Туниманов В. А. Творчество Достоевского: 1854-1862. Л., 1980. С. 156-192.

   ² Добролюбов Н. А. Собр. соч.: В 9 т. Т. 7. С. 266.

  

   Однако для Добролюбова "забитые люди" это не "мертвые души": "живы эти люди и жива душа их", "искра божья все-таки тлеется в них и никакими средствами, пока жив человек, невозможно потушить ее". Размышляя о положении "забитых, униженных и оскорбленных личностей", которых "у нас много в среднем классе", Добролюбов приходит к выводу, что, несмотря на внешнее примирение со своим положением, "они чувствуют его горечь", "жаждут выхода". "Где этот выход, когда и как - это покажет жизнь".⁴

  

   ³ Там же.

   ⁴ Там же. С. 274.

  

   Критик смотрит с известным оптимизмом на будущее "забитых людей", так как со времени появления "Макара Ивановича с братией" жизнь уже шагнула вперед, и в обществе налицо "общее стремление к восстановлению человеческого достоинства и полноправности во всех и каждом". "Может быть, - заключает Добролюбов, - здесь уже и открывается выход из горького положения загнанных и забитых, конечно, не их собственными усилиями, но при помощи характеров, менее подвергшихся тяжести подобного положения, убивающего и гнетущего. И вот этим-то людям, имеющим в себе достаточную долю инициативы, полезно вникнуть в положение дела, полезно знать, что большая часть этих забитых, которых они считали, может быть, пропавшими нравственно, - все-таки крепко и глубоко, хотя и затаенно даже для себя самих, хранит в себе живую душу и вечное, неисторжимое никакими муками сознание своего человеческого права на жизнь и счастье".⁵

  

   ⁵ Там же. С. 275.

  

   В ноябрьской книжке "Русской речи" за 1861 г. была опубликована статья Е. Тур ""Униженные и оскорбленные", роман г. Достоевского".⁶

  

   ⁶ Рус. речь. 1861. 5 нояб. N 89. С. 573-576.

  

   Е. Тур, как и другие критики, особо подчеркивает гуманистическую направленность романа Достоевского, присущую его творчеству в целом. По словам Е. Тур, "ни года, ни безвестная для нас жизнь его (Достоевского. - Ред.) не изменили ни его воззрений, ни его гуманности, ни его сочувственной любви ко всему, что носит имя человека. Та же теплота чувства, та же любовь, та же нежность в отношении несчастных! Как велико и широко должно быть то сердце, которое диктует страницы, исполненные смягчающего чувства, исполненные высокой свежести и самой трогательной чувствительности".⁷ Из этих качеств, как полагает Е. Тур, вытекают и недостатки произведений Достоевского, в которых рядом с тонким психологизмом и глубоким проникновением в жизнь встречаются наивные, детские представления о ней. "Самый выпуклый, самый цельный, самый верный жизни и действительности характер" в романе, по мнению критика, - князь Валковский - "квинтэссенция всякой гнили, произведение особого слоя общества, в котором не осталось не только свежих соков, но даже тени чего-нибудь, что м