Давыдов Денис Васильевич - Г. Серебряков. Денис Давыдов

вали наказать озорника, осмелившегося, дескать, своим зубоскальством затронуть самим государем возвеличенных вельмож. У оскорбленных сановников тут же отыскались ревностные защитники.

   И дело приняло нешуточный оборот. Влиятельные особы, уязвленные Давыдовым, не успокаивались. "Маленькому Денису за пересмешливую сатиру "Сон" мылили голову", - отметит один из современников. Сначала с ним имел строгую беседу командир кавалергардов Павел Кутузов. Потом в ответ на жалобу кого-то из вельмож Давыдова затребовал в свою канцелярию военный губернатор Петербурга Михаил Илларионович Кутузов и, как вспомнит потом Денис, "журил его по-отечески", но, должно быть, вынужден был предупредить, что ежели юный поэт и далее не станет соблюдать должной скромности в отношении высокопоставленных личностей, то это может повлечь за собою последствия весьма пагубные.

   Кстати, это будет чуть ли не последняя "охранительная акция" старого боевого генерала в сей должности. Вскоре Александр I, уже давно недовольный полицейскими порядками в столице, опять же действуя лукаво и за его спиною, освободит Михаила Илларионовича, как сообщалось в указе сената, "от всех должностей по приключившейся ему болезни для поправления здоровья". На его место он тут же назначит фельдмаршала Каменского, а Кутузову, обремененному большою семьею и оставшемуся не у дел, придется отправиться в свое волынское имение Горошки на правах чуть ли не ссылошного... А печальный удел прославленного полководца и дипломата, верного сподвижника Суворова, вызовет резкое возмущение оппозиционно настроенного к государю гвардейского офицерства и, конечно, в их числе Дениса Давыдова.

   Вероятнее всего, что именно вероломное и несправедливое удаление Кутузова послужило главным толчком к написанию новой и, пожалуй, самой дерзостной и обличительной басни Дениса Давыдова "Орлица, Турухтан и Тетерев", после которой за туговатым на ухо Александром I до конца его дней укоренится всеобщее прозвище "Глухой Тетери".

   Любому, даже неискушенному читателю, взявшему в руки басню, сразу же становилось ясно, что под державною Орлицей имеется в виду добрая и мудрая матушка государыня Екатерина II, царствование которой по сравнению с последующими временами выглядело и впрямь чуть ли не "золотым веком":

   Орлица

   Царица

   Над стадом птиц была,

   Любила истину, щедроты изливала,

   Неправду, клевету с престола презирала...

   Не надобно было иметь семи пядей во лбу, чтобы угадать и за обликом драчливого кулика Турухтана, избранного на птичье царство, явившегося на смену Екатерине вздорного и взбалмошного Павла I:

   А он -

   Лишь шаг на трон...

   Кого велит до смерти заклевать,

   Кого в леса дальнейшие сослать,

   Кого велит терзать сорокопуту -

   И всякую минуту

   Несчастья каждый ждал,

   Томился птичий род, стонал...

   Далее все развивалось в соответствии с недавними, столь всем памятными дворцовыми событиями:

   Когда народ, стенёт, всяк час беда, напасть,

   Пернаты, знать, злодейств терпеть не станут боле!

   Им нужен добрый царь, - ты ж гнусен на престоле!

   Коль необуздан ты - твоя несносна власть!

   И птичий весь совет решился,

   Чтоб жизни Турухтан и царствия лишился...

   Однако недальновидные птицы не придумали ничего лучше, как избрать в цари Тетерева - Александра I. На него самого и на плоды его правления Давыдов не жалел желчи:

   И вдруг сомкнулись все, во всех местах запели,

   И все согласно захотели,

   Чтоб Тетерев был царь.

   Хоть он глухая тварь,

   Хоть он разиня бестолковый,

   Хоть всякому стрелку подарок он готовый...

   ...Любимцы ж царство разоряют,

   Невинность гнут в дугу, срамцов обогащают...

   Их гнусной прихотью кто по миру пошел,

   Иной лишен гнезда - у них коль не нашел.

   Нет честности ни в чем, идет все на коварстве,

   И сущий стал разврат во всем дичином царстве.

   Ведь выбор без ума урок вам дал таков:

   Не выбирать в цари ни злых, ни добрых петухов.

   Действие новой басни на умы было еще более ошеломляющим. Даже хитроумный Николай Греч, которого за изворотливость называли "двудонным", подручный Булгарина и недруг Пушкина, однако в ту пору склонный к некоему либерализму, вспоминал впоследствии, делая вид, что об авторстве он не ведает: "Нельзя сказать, чтоб и тогда были довольны настоящим порядком дел... Порицания проявлялись в рукописных стихотворениях. Самое сильное из этих стихотворений было "Орлица, Турухтан и Тетерев", написанное не помню кем".

   То, что басня "Орлица, Турухтан и Тетерев", как и прежние сатирические сочинения Давыдова, сразу же легла на стол Александра I и вызвала его бешенство, несомненно. Мстительный и злопамятный, он не забудет сей обиды никогда и неоднократно сумеет доказать это.

   А пока же над буйною головою Дениса сгущалась и клубилась безмолвная грозовая туча государева гнева.

   На Давыдова за малейшую промашку, а то и без оной одно за другим посыпались дисциплинарные взыскания по службе. От них не было никакого продыха. Наконец, с некоторою оттяжкой, грянул и тяжелый державный гром: 13 сентября 1804 года Денис Давыдов был исключен из гвардии и переведен в Белорусский армейский гусарский полк, расквартированный в глухом местечке Звенигородке Киевской губернии. Подобострастный Павел Кутузов торжествующе снял с Дениса знаки отличия кавалергарда. Отбыть из Петербурга строжайше предписывалось - немедленно.

   По той поре наказание это было весьма суровым, а если точнее - изощренно-суровым, поскольку изгнание из гвардии само собой подразумевало запятнанную честь провинившегося. Считалось, что в армейские полки отсылаются по обыкновению великосветские карточные шулеpa, схваченные за руку казнокрады либо трусы, проявившие перед лицом товарищей заведомое малодушие.

   Дениса как могли утешали на прощанье и Александр Михайлович Каховский, и брат Евдоким, и князь Борис Четвертинский, который клятвенно обещал незамедлительно начать настоятельные хлопоты по возвращении его в гвардию, и прочие друзья-приятели.

   Однако делать было нечего, и Денис, переодевшись покуда в штатский сюртук и взяв с собою Андрюшку, выехал на почтовых в Киевскую губернию.

   Впрочем, все оказалось не таким уж страшным. Звенигородка - большое торговое село, населенное вперемешку украинцами, поляками и евреями, хотя и пыльное, но удивительно песенное и утопающее по плечи в чуть тронутых багрянцем тучных садах, где еще, словно луны, светились поздние яблоки, - Денису понравилось. Новые приятели по полку, до которых, как стало сразу же известно, уже докатилась громкая слава его сатир и басен, встретили восторженно и вперебой искрение предлагали свою дружбу.

   Настроение у Дениса поднялось. Да и молодость (ему недавно исполнилось 20 лет) отнюдь не располагала к унынию. Тем более что в богатых звенигородских домах и окрестных именьях уже гремели осенние хотя и простенькие, но балы, а пышнотелые малороссийки и не отличающиеся строгостью нравов знойные полячки весьма благоволили к гусарам. "Молодой гусарский ротмистр закрутил усы, - напишет он впоследствии о себе, - покачнул кивер на ухо, затянулся, натянулся и пустился плясать мазурку до упаду".

   Очень скоро Давыдов, к своему удивлению, почувствовал себя в полку более своим человеком, чем это было в Петербурге. Если там ему волей-неволей почти всегда приходилось с горечью ощущать ограниченность своих средств по сравнению со своими состоятельными родственниками и друзьями, то здесь в этом плане все были примерно равны. Да и расходы в Звенигородке не шли ни в какое сравнение со столицей: при местной дешевизне даже при скромном достатке Денис с Андрюшкою чувствовали себя чуть ли не королями. Пришелся по сердцу Денису и царивший в гусарском кругу совершенно иной, чем у кавалергардов, дух вольного офицерского братства, с его веселой, бравирующей бесшабашностью, презрением к опасностям и пренебрежением к богатству. Этот веселый и лихой дух всею своею русскою сутью бунтовал и противился против официального формализма и казенщины, против механических "прусских порядков", насаждаемых в армии.

   Живым его воплощением для Дениса явился в первую очередь разбитной и разгульный, отчаянный рубака и бессребреник, троюродный брат Сергея Марина, гусарский поручик Алексей Бурцов, с которым он как-то сразу сошелся более других. Натура его была кипящею и буйной, совершенно не умещающейся в твердые берега здравого смысла. Он мог, например, отдать первому встречному нищему свой последний золотой червонец, потрясти еврея-шинкаря, обиравшего округу, и, потребовав у него под пистолетом долговые книги, изрубить их саблею "в песи"; ворваться на чужую свадьбу, прослышав от кого-то, что невесту выдают против воли, и расстроить вконец сие торжество; въехать на коне на спор в дом дворянского предводителя... Да мало ли чего мог еще забубенная голова Алешка Бурцов, голубоглазый красавец с желтыми пшеничными усами, известный всей армии.

   Ему-то и посвятит Денис Давыдов свои лихие и звонкие гусарские "зачашные песни", которые принесут автору славу не менее громкую, чем его острые политические басни.

   Лихой перезвон гусарских стаканов, перемешанный с дымом бивачных костров, услышит вся Россия:

   Собирайся в круговую,

   Православный весь причёт!

   Подавай лохань златую,

   Где веселие живет!

   Наливай обширны чаши

   В шуме радостных речей,

   Как пивали предки наши

   Среди копий и мечей.

   Бурцов, ты - гусар гусаров!

   Ты на ухарском коне

   Жесточайший из угаров

   И наездник на войне!..

   Однако в веселье гусарских пиров все явственнее входила тревога.

   Ни для кого не было секретом, что Россия стояла на пороге войны. Отношения с Францией, и без того не блестящие после победных суворовских походов, натянулись до предела после известия о том, что Бонапарт сперва объявил себя пожизненным консулом, а затем и императором. Александр I уже обменялся с ним оскорбительными нотами и сколачивал против новоявленного венценосца европейскую коалицию.

   В июле 1805 года стало известно, что император вернул из волынского имения Кутузова и назначил его командующим подольской армией, направляемой в Моравию в помощь австрийской, будто бы выступившей против Наполеона.

   В Белорусском гусарском полку теперь только и разговоров было о вновь открывающейся кампании. Все надеялись принять в ней участие, с нетерпением ждали приказа о выступлении. И каждый готов был снова и снова повторять, как клятву, за своим полковым признанным стихотворцем Денисом Давыдовым:

   Стукнем чашу с чашей дружно!

   Нынче пить еще досужно;

   Завтра трубы затрубят,

   Завтра громы загремят.

   Выпьем же и поклянемся,

   Что проклятью предаемся,

   Если мы когда-нибудь

   Шаг уступим, побледнеем,

   Пожалеем нашу грудь

   И в несчастье оробеем!..

  

  

   КРЕЩЕНИЕ

  

   Пойдемте, братцы, за границу

   Бить отечества врага!

   Сергей Марин.

   "Марш русской гвардии"

  

   Хлопоты друзей, и в первую очередь князя Бориса Антоновича Четвертинского, наконец-то увенчались успехом. В июле 1806 года Денис Давыдов получил известие о том, что он снова переведен в гвардию, в лейб-гусарский полк прежним чином поручика.

   Известие это застало его вблизи границы с дунайскими княжествами, где Белорусский гусарский полк, приведенный в боевую готовность с началом кампании, стоял в ожидании дальнейших приказов. Однако корпус генерала Тормасова, куда входили и белорусские гусары, так и остался в резерве и участия в действиях на военном театре не принял.

   Денис Давыдов с приятелями по полку внимательно следили за тревожно развивающимися европейскими событиями.

   Войну против Наполеона, как известно, с благословения Англии, которой Бонапарт угрожал вторжением, первою начала Австрия, намереваясь вернуть свои вассальные владения в Италии. Александр I уверил венский двор в своей поддержке и двинул в помощь австрийцам свои войска двумя группами под водительством Кутузова и Буксгевдена. Соединившись с цесарским воинством, русские корпуса должны были устремиться на Францию.

   Однако Наполеон опередил союзников. Выступив из булонского лагеря, где он готовил грандиозный десант в Британию, он сам устремился навстречу австрийцам. Под Ульмом и Трахтельфингеном Бонапарт окружил бездарных австрийских военачальников Мака и Вернека и почти без боя заставил их капитулировать. Австрия потеряла свыше 30 тысяч пленными и почти всю наличную полевую артиллерию. Заодно потеряла и захваченную французами Вену. Все это разыгралось до подхода русских корпусов Кутузова и Буксгевдена, которым теперь, по сути, одним предстояло противостоять всей французской армии во главе с Наполеоном. Бонапарт, конечно, приложил все свои силы и уменье, чтобы разбить русские группировки порознь, однако благодаря блистательным действиям Кутузова это ему не удалось. В Ольмюце наши войска соединились, к ним пристал и австрийский 15-тысячный отряд.

   Сюда же вместе с прибывшей из Петербурга гвардией пожаловал и Александр I, возомнивший себя полководцем и возгоревший желанием нанести поражение возмутителю всей Европы - Бонапарту. Фактически устранив Кутузова от главнокомандования и даже не вняв его настоятельным советам хотя бы выяснить предварительно расположение неприятеля и его намерения, русский император в паре с австрийским генерал-квартирмейстером Вейротером поспешили дать генеральное сражение у богемской деревни Аустерлиц. Несмотря на героические усилия, проявленные русскими войсками на поле брани, битва по вине бездарного руководства была позорно проиграна. Этому в немалой степени способствовало и то, как выяснится значительно позднее, что знаменитый наполеоновский шпион Карл Шульмейстер, действовавший по заданию генерала Савари, подкупил австрийских и немецких офицеров в русско-австрийском штабе и сумел заполучить от них подробную диспозицию предстоящего сражения. Русские солдаты и офицеры, стойко умиравшие под тусклым ноябрьским небом Аустерлица (об их стойкости и доблести вспомнит на острове Святой Елены Наполеон), были преданы самым бесчестным образом. Сначала корыстными союзниками, а потом и своим монархом, незадачливым "полководцем" Александром I, бросившим войска в самые решительные минуты и спешно ретировавшимся с поля сражения. "Под Австерлицем он бежал", - презрительно напишет о нем Пушкин.

   Кутузов и князь Багратион сделали все, чтобы спасти армию от полного разгрома и вывести из-под огня оставшиеся полки. И тем не менее урон был громаден: русские потеряли 21 тысячу убитыми и ранеными.

   После сего поражения Австрия тут же вышла из коалиции и подписала в Прессбурге мирный договор с французами. Русские войска были возвращены в свои пределы.

   К терпкой горечи, вызванной этими невеселыми событиями, у Дениса Давыдова подмешивалась и всевозрастающая тревога о судьбе брата Евдокима. Известно было лишь, что вместе с кавалергардским полком он выступил в заграничный поход. С тех пор, около полугода, от него не приходило никаких вестей.

   Предписание следовать к лейб-гусарскому полку прибыло как нельзя кстати: разузнать об участи брата в Петербурге, куда возвратилась гвардия, наверняка будет проще.

   Распрощавшись с друзьями по Белорусскому гусарскому полку, к которым он привязался всею душою, Денис с неизменным своим Андрюшкой выехал в северную столицу, а оттуда почти незамедлительно в Павловск, где квартировал эскадрон, в который он был определен. Эскадронный командир и добрый душевный приятель князь Борис Четвертинский, поблескивая двумя новенькими крестами, встретил его с распростертыми объятиями:

   - Ну, слава богу, снова вместе! Уж не чаял тебя дождаться, брат Денис. Твои же гусарские песни у нас в ходу и большом почете. Идем, представлю тебя господам лейб-гусарам. То-то будет радости! Они о тебе все наслышаны... Да, - спохватился князь Борис, - еще одною доброю вестью хочу тебя порадовать, зная тревогу твою о брате Евдокиме, - теперь доподлинно известно, что он жив и находится в плену у французов. Я наводил справки о нем. Был жестоко ранен под Аустерлицем, теперь, сказывают, лучше. Обмен пленными уже завершается, многие возвернулись, стало быть, и его надобно скоро ждать в Петербурге.

   - Более мне и желать нечего! - радостно воскликнул Денис. - Вовек твоей доброты, Борис Антонович, не забуду!..

   Лейб-гусары действительно встретили Давыдова восторженно. И басни, и гусарские "зачашные песни" были у всех на устах. Это, конечно же, очень льстило его самолюбию. Единственно, что несколько удручало Дениса в кругу новых полковых товарищей, - это их рассказы и шумные обсуждения минувшей кампании. Тут к горячим спорам и резким суждениям своих сослуживцев он ничего не мог добавить. Так уж случилось, вспоминал Давыдов с сожалением позже, что, оставив гвардию, еще не слыхавшую боевого выстрела, он провел два года в полку, бывшем в стороне от военных действий, и вернулся в ту же гвардию, когда она уже пришла из-под Аустерлица.

   Кстати, последняя кампания, завершившаяся, как известно, для наших войск неудачно, оказалась довольно щедрою на награды. Александр I пытался жалованными крестами хоть как-то сгладить горечь поражения...

   Европейские события меж тем становились все более угрожающими.

   После Аустерлица Наполеон, как сам он говорил, "принялся за немецкие дела". Из 16 мелких германских княжеств он создал так называемый Рейнский союз, который сам и возглавил в качестве протектора. В случае войны этому союзу было предписано выставить на сторону французов 63 тысячи человек войска. Полному господству Наполеона в Германии теперь мешала лишь Пруссия, которая в прошлую кампанию так и не склонилась на сторону коалиции и упорно держалась нейтралитета.

   Теперь, как говорится, пришел ее черед. Прусский король - тугодумный и меланхоличный Фридрих-Вильгельм III - с тоскою следил за тем, как Бонапарт сосредоточивал свои войска в Южной Германии, главным образом в Баварии. Было ясно как божий день, что император французов готовится к новому вторжению и следующей его жертвой наверняка должна стать Пруссия.

   На стороне Фридриха-Вильгельма пока числилась одна Саксония. Теперь уповать ему можно было лишь на Россию. После долгих колебаний Александр I наконец решил послать в помощь берлинскому двору экспедиционные войска числом в 70 тысяч человек.

   Узнав об этом и несколько приободрившись, прусский венценосец ничего не придумал лучшего, как направить немедля Наполеону категорическое требование об отводе французских войск за Рейн. Бонапарту, искавшему повода к войне, только того было и надобно. Получив прусский ультиматум, он на следующий же день перешел в наступление.

   Фридрих-Вильгельм, не предполагавший такого крутого поворота событий, смертельно перепугался.

   Да и было отчего. Кто-кто, а уж он-то, видимо, представлял себе, какою реальной силой обладает его армия, занимавшаяся со времен Фридриха II большею частью шагистикой и парадными аллюрами. С первых же дней кампании к королю стали поступать известия о массовом разрыве ружейных стволов в его полках. Это был плачевный результат усердной их чистки толченым кирпичом. Кроме того, множество ружей оказались без мушек. Не в лучшем состоянии была и артиллерия.

   В прусской армии в последние годы более заботились о солдатских косах и буклях да внешнем блеске оружия, чем о настоящей боевой выучке.

   Результаты всего этого не замедлили сказаться.

   Ровно через неделю после начала наступления Бонапарт сообщил в очередном бюллетене своего главного штаба, что прусская 150-тысячная армия рассеялась, "как осенний туман". Путь на Берлин для Наполеона был открыт, куда он и не замедлил войти. Прусская королевская, семья бежала к российским границам.

   Как и в прошлую кампанию, русским войскам, двинутым Александром I на соединение с союзной армией, уже, по сути дела, не с кем было соединяться. Однако царь снова был настроен воинственно. Аустерлиц, видимо, ничему его не научил. Для начальствования над войсками по его настоянию был вытребован из своей орловской деревни престарелый фельдмаршал граф Михаил Федотович Каменский, где он, будучи давно в отставке, занимался последние годы алгебраическими выкладками да истязанием крепостных. Прибывший в столицу и обласканный государем, он тут же пообещал привезти Бонапарта в Петербург в клетке, "ровно Емельку Пугачева".

   Прослышав обо всех этих новостях, которые живо обсуждались в полку, Денис Давыдов твердо решил для себя, что на этот раз он своего шанса не упустит и непременно добьется назначения в действующую армию.

   Дело это оказалось весьма непростым. В военных канцеляриях и ведомствах, куда обращался Давыдов, хвалили его благородный порыв, но ничего определенного не обещали, ссылаясь на то, что государь не любит волонтеров. По этому поводу Денис напишет потом с тонкой язвительной иронией: "Я принимал за клевету такое святотатственное слово насчет государя императора, почитая за сверхъестественное дело, чтобы русский царь не любил тех, кои рвутся вперед..."

   Единственная надежда оставалась на главнокомандующего графа Каменского, который был еще в столице и готовился к отъезду в действующую армию. Всему Петербургу было ведомо, что старый фельдмаршал проживал покуда в 9-м нумере "Северной" гостиницы, где каждое утро с самого ранья его осаждали военные чиновники, интендантские начальники, сиятельные вельможи и частные просители самого разного рода и звания, испрашивавшие должностей и мест при армии для себя либо для своих родных, близких или знакомых. Без подобного протежирования в эту пору ничего не делалось.

   Денис, побывав здесь однажды, с печалью понял, что наверняка затеряется в этой толпе и ничего не добьется. Для решения его участи нужен был хотя бы краткий, но доверительный разговор с фельдмаршалом.

   И Давыдов решился на отчаянный шаг: 16 ноября в четвертом часу пополуночи он пробрался в "Северную" гостиницу. Будучи наслышан о бешеном нраве старика, о необузданных порывах его гнева, во время которых он в действиях своих не отдает себе отчету, Денис страшился лишь одного - попасть к своенравному графу именно под такую горячую руку. Тогда пиши все пропало.

   Терзаемый подобными мыслями и сомнениями, завернувшись в шинель и прислонившись к стене, он коротал томительно тянувшееся время неподалеку от 9-го нумера в тесном низкосводчатом гостиничном зябком коридоре на третьем этаже, тускло освещаемом едва теплившимся фонарем. Кстати, через много лет Давыдов весело расскажет Пушкину о своем ночном похождении к старому фельдмаршалу и о тех чувствах, которые его тогда обуревали. Александр Сергеевич с обычной своей непринужденностью и легкостью будет дотошно выспрашивать его о всех подробностях и деталях сего необычного визита. А потом Денис Давыдов с улыбкою прочитает на удивление знакомое описание столь же томительной и таинственной ночной сцены в его новой повести "Пиковая дама", напечатанной во второй книжке "Библиотеки для чтения" за 1834 год, и порадуется, что любезному Пушкину что-то сгодилось и из его незатейливого рассказа. Подивится и тому, что найдет здесь в качестве эпиграфа к одной из частей и свой шутливый разговор с сестрою бывшего эскадронного командира Бориса Четвертинского - Марией Антоновной Нарышкиной, как-то пересказанный Пушкину...

   Из заветного нумера вдруг выкатился маленький старичок в белом ночном одеянье и весьма озабоченно и бодро зашаркал по коридору, видимо, в сторону отхожего места. Оказалось, что это фельдмаршал.

   Граф Михаил Федорович, узнав, зачем ночной гость пожаловал, разом переменился в лице, весь затрясся и слабо застонал:

   - Да что это за мученье! Замучили меня просьбами, спасу нет! Да кто вы таковы?

   Денис снова повторил свое имя, должно быть, не расслышанное стариком в коридоре.

   - Какой Давыдов?

   - Сын Василия Денисовича, отставного бригадира... Полтавским легкоконным командовал...

   - Знавал отца твоего, - смягчился фельдмаршал, - да и деда Дениса Васильевича помню, в приязни с ним состоял, преважный был вельможа, - и тут же перечислил еще с десяток родственников Давыдова, с которыми он знался либо водил приятельство. Потом, что-то припомнив, неожиданно спросил с весьма добродушным видом: - Ежели не ошибаюсь, то ты против воли должен был однажды выйти из гвардии. За что?

   Давыдов рассказал, как было дело, и даже прочел несколько строк из сатиры "Сон", где были задеты весьма сиятельные лица. Это старику фельдмаршалу даже понравилось, и он теперь, вроде бы окончательно оттаяв, сказал:

   - Ишь ты какой хват. Поглядим, как в деле супротив французов будешь.

   Поутру Каменский всем рассказывал о необычном ночном визите к нему поручика Давыдова, и скоро об этом похождении уже знал весь салонный Петербург. Многие заранее поздравляли Дениса с адъютантской должностью при главнокомандующем. Однако на сей счет должен еще был сказать свое слово государь...

   Когда на следующий день Давыдов в час развода пробился к фельдмаршалу, тот отвел его в сторону и беспомощно развел руками:

   - Я говорил о тебе, любезный Давыдов! Просил тебя к себе в адъютанты в несколько приемов, но мне отказано под предлогом, что тебе надо еще послужить во фронте. - Он понизил голос. - Признаюсь тебе, что по словам и по лицу государя я увидел невозможность выпросить тебя туда, где тебе быть хотелось. Более он и слышать о сем деле не пожелал. А против его воли я ничего не могу. - Он снова беспомощно развел руками.

   У Давыдова потемнело в глазах. Ему показалось, что все его честолюбивые мечты относительно действующей армии теперь окончательно рухнули.

   Впрочем, смелое похождение Давыдова к старому фельдмаршалу, столь известному своим бешеным нравом, не прошло бесследно. В свете об этом говорили с удивлением, похвалою и сочувствием, а имя молодого лейб-гусарского поручика, так горячо и страстно рвущегося навстречу военной опасности, неожиданно обрело в общественном мнении некий романтический ореол. Особенно у дам.

   Сестра Бориса Четвертинского Мария Антоновна Нарышкина, которой, как было всем известно, в последнее время увлекся государь, встретив Дениса у себя вместе с братом, тотчас же спросила, сверкая обворожительной улыбкой:

   - И зачем, Денисушка, друг мой сердечный, тебе так рисковать надо было? Этот старый олух сослепу, либо со страху, либо во гневе своем безумном пальнул бы в тебя из пистолета. И спросу с него не было бы... Слава богу, что все так обошлось. Надо было меня своим адвокатом избрать, - она с непринужденной кокетливостью чуть повела крутым обнаженным плечом, - может быть, желание твое давно бы и решилось. Нет, видно, и впрямь мне самой надобно о тебе похлопотать!..

   Денис с немой благодарностью и восторгом поцеловал ее прелестную руку.

   Через несколько дней Давыдов был вызван из Павловска радостной вестью: вернулся Евдоким. Он, конечно, тут же помчался в Петербург для свидания с братом.

   В кавалергардских казармах уже вторые сутки шло празднество по поводу благополучного возвращения младшего Давыдова из французской неволи. Обмен пленными, как известно, был давным-давно завершен, однако Евдокиму вернуться на родину вместе с другими русскими до сей поры не позволяло состояние здоровья: под Аустерлицем во время знаменитой атаки кавалергардов он получил семь ран - пять сабельных, одну пулевую и одну штыковую. Эти раны, красноречиво свидетельствующие о его храбрости и мужестве в бою, и были причиной того, что в полк Евдоким Давыдов изо всех оставшихся в живых офицеров вернулся самым последним.

   Теперь кавалергарды отдавали должное своему боевому товарищу. В обширной сводчатой зале офицерского собрания голубоватым огнем пылали пуншевые чаши, пенилось шампанское, клубился табачный дым и, почти беспрестанно, сменяя друг друга, заливались два хора песельников.

   Евдоким, в новом, блестящем, с иголочки мундире, сидел в центре дружеского круга, неестественно бледный, похудевший, с левою рукою на черной шелковой перевязи, с лихорадочно горящими, глубоко запавшими глазами, видимо, безмерно усталый и безмерно счастливый.

   Денис, сердечно обнявший и расцеловавший брата, был встречен всеобщими радостными кликами и тут же усажен за стол рядом с Евдокимом. От него начали требовать стихов.

   - Погодите, господа, - улыбнулся Давыдов-старший, - все будет, и стихи, само собою, обещаю вам. Однако прежде хочу услышать о злоключениях младшего брата своего, о коих мне ничего не ведомо.

   - Справедливо! - рассудили кавалергарды и в который уж, видимо, раз заставили Евдокима снова рассказать о том, что выпало на его долю после Аустерлица.

   Получив многочисленные жестокие раны, он, как оказалось, рухнул на поле битвы замертво вместе с конем и был завален целою грудою окровавленных трупов. Здесь его никто не отыскал, да и, видимо, не до того тогда и было. Очнулся уже глубокой ночью, с великим трудом, превозмогая боль, выбрался из страшного завала и кое-как добрался до мерцавшего неподалеку огня, возле которого нашел других русских раненых. Здесь, к его радости, оказались и двое кавалергардов - Арапов и Барковский, тоже помятые и порубанные, но не так сильно, как он. Товарищи по полку оказали Евдокиму посильную помощь. Посовещавшись, решили, покуда смогут, двигаться за отступающей русскою армией. Однако вскоре их настиг французский конно-гренадерский эскадрон, патрулировавший местность. Раненые кавалергарды были объявлены пленными и отправлены в Брюн, где тогда находилась главная квартира Наполеона.

   Тут, однако, силы окончательно покинули Евдокима. Идти далее он уже не мог. И сопровождавший их французский поручик Серюг проявил редкое великодушие: он уступил тяжелораненому русскому офицеру своего коня, поделился едою, а в ближайшем же селении приказал местному пастору снарядить для впадавшего в забытье Евдокима специальную повозку. В Брюне этот же поручик помог разместить его в полевой французский госпиталь и посоветовал в случае нужды обращаться за помощью и защитой к дяде своему, министру Маре, находящемуся при главной императорской квартире. Сего поручика Серюга Евдоким теперь по справедливости считал своим спасителем.

   В госпитале в Брюне Давыдов-младший пролежал довольно долго. Здесь, кстати, демонстрируя свою заботу о раненых и страждущих и заботясь об упрочении авторитета человеколюбивого монарха, в окружении пышной свиты побывал Наполеон. Заглянул он и в помещение, отведенное для русских офицеров. А Евдокима удостоил даже краткой беседы. Завидев его, почти всего запеленутого в повязки и лубки, он подошел и спросил: "Combien de blessures, monsieu?" - "Sept, cire", - ответил Евдоким. "Autant de marques d'honneur!" ¹ - сказал Бонапарт в явном расчете на эффект и проследовал дальше. Эту беседу дословно воспроизводили потом многие европейские газеты...