Булгарин Фаддей Венедиктович - Воспоминания

и подоспели на помощь. Голешев возвратился в полк, неся фальконет на плече!

   Я упоминал о двух молодых лифляндцах, прапорщиках 3-го Егерского полка, Вильбоа и Штакельберге. Земляки и едва ли не родственники, они были неразлучны. Все офицеры любили их за скромность, благородство и необыкновенную храбрость. В одном авангардном деле шведы перестреливались с нашими егерями, засев за камнями. Сражающихся разделял не широкий, но быстрый ручей, с шумом и пеной текущий по острым камням. На берегу ручья стояло высокое и толстое дерево. Под градом пуль Вильбоа и Штакельберг, командовавшие в этом месте нашею цепью, велели срубить дерево, и когда оно перевалилось через ручей, они первые бросились на него, чтоб перебежать на другую сторону. Вильбоа шел впереди, и на половине дерева поражен был пулей в грудь. Он упал в объятия друга своего Штакельберга, и в ту самую минуту, когда тот хотел отдать драгоценную ношу егерям, вторая пуля ударила в висок Штакельберга, и оба друга, обнявшись, уже мертвые упали в воду. Наши егеря, чтобы отомстить за смерть своих офицеров, без начальников бросились по дереву на другой берег, ударили отчаянно в штыки л перекололи всех, кто не успел уйти. Тела храбрых офицеров отнесло течением за версту. Их похоронили с честью, и в безлюдной долине между скалами поставили деревянный крест над могилою, скрывшей блистательные надежды!

   Во время одной перестрелки две роты пехоты и полэскадрона улан поставлены были в лощине, чтобы поддержать нашу стрелковую цепь, если бы она подалась в тыл. Пули перелетали безвредно над нашими головами. Капитан Верещагин (не помню Низовского или Азовского полка), лихой малый, сел на камень, поставил перед собою барабан и сказал: "Господа, я закладываю банк - не угодно ли поиграть перед смертью?" Нашлись охотники, и началась игра, которая продолжалась с полчаса, пока выстрелы не стали усиливаться. Тогда Верещагин попросил одного из неигравших товарищей дометать за него банк, и сказав: "Пойду взглянуть, что наверху делается", - взошел на возвышенную окраину лощины, взлез на камень и посмотрев в поле, обернулся к нам лицом и сказал игравшим: "Конец игре..." Шведская пуля не дала ему кончить, и он свалился в лощину. Лекарь, игравший также в банк, подошел к нему, осмотрел рану и сказал: "Убит сонник!" Пуля раздробила несчастному Верещагину череп и засела в мозгу. Игра кончилась, игравшие рассчитались, и деньги Верещагина взял старший капитан для отдачи полковому казначею на сохранение, а между тем прибежал унтер-офицер из стрелковой цепи, требуя помощи. Резерв вступил в дело, и Верещагин остался навеки на месте. Ужасно, когда видишь человека здорового и веселого, который через минуту уже не существует! Но наконец и к этому привыкнешь. Бывало, когда полки и команды сойдутся на биваках, после сражения, приятели ищут друг друга, и получив в ответ: "Приказал долго жить", - безмолвно возвращаются к своему огню с грустью в сердце, с мрачной мыслью в душе. Но спустя несколько часов все забыто, потому что подобная участь ожидает каждого!

   В корпусе графа Каменского присланы были из Петербурга военным министром, графом Аракчеевым, поручики Белавин и Брозе, не помню какого пехотного армейского полка. Они общими силами написали сатирические стишки под заглавием "Весь-гом"[161]. Надобно знать, что прежде командовали: "Весь-кругом", - и что это движение, фронтом в тыл, делалось медленно, в три темпа, с командой: раз, два, три, а потом стали делать в два темпа по команде в два слога: весь-гом. Эта маловажная перемена послужила армейским поэтам предметом к критическому обзору Аустерлицкой и Фридландской кампаний. В службе не допускаются ни сатиры, ни эпиграммы, и молодых поэтов наказали справедливо и притом воински. Военный министр прислал их к графу Каменскому без шпаг, т.е. под арестом, предписав: "Посылать в те места, где нельзя делать весь-гом". Эти офицеры были прекрасные, образованные молодые люди. В первом сражении граф Каменский прикомандировал их к передовой стрелковой цепи, однако ж, без шпаг. Поэты отличились, и не смея прикоснуться ни к какому оружию, потому что считались под арестом, вооружились дубинами и полезли первые на шведские шанцы. Граф Каменский после сражения возвратил им шпаги, и написал к военному министру, что "стихи их смыты неприятельскою кровью". Граф Аракчеев позволил им возвратиться в полк, но они не согласились и остались в корпусе графа Каменского до окончания кампании, отличаясь во всех сражениях.

   Русские и шведы дрались отчаянно, но взаимно уважали друг друга. Граф Каменский, узнав, что шведы не грабят наших пленников, запретил нашим солдатам пользоваться военною добычей, и приказание его соблюдалось свято и ненарушимо. О пленных и раненых мы пеклись едва ли не более, как о своих. С пленными шведскими офицерами мы обходились, как с товарищами, разделяя с ними последнее. Однажды у пленного шведского офицера пропали часы на биваках. Швед промолчал из деликатности. Когда стали собираться в поход, наш улан, отыскивая что-то, нашел в песке часы, которые, вероятно, выпали из кармана у шведа во время беспокойного сна, и отдал их ротмистру. Он, держа часы над головою, спросил, кому они принадлежат. Тогда швед объявил, что часы его, признался откровенно, что не смел объявить о пропаже часов, и просил в этом извинения. Он сознался, что наше с ним обхождение и этот случай истребили в нем совершенно невыгодное мнение, внушенное ему с малолетства о русских, промолвив, что где бы он ни был, всегда с уважением будет отзываться о русских воинах.

   Но каждая война сопряжена с бедствиями, которые оставляют глубокие следы в памяти пострадавших. Я был свидетелем нескольких ужасных сцен, которые до сих пор живо представляются моему воображению. Мы стояли с егерями 3-го Егерского полка на аванпостах. Один из передовых пехотных часовых стоял на опушке леса на вершине. Внизу протекала речка, а за него стоял шведский пикет, также укрытый в лесу. Русский часовой увидел шагах в полутораста шведского солдата, который переправлялся на лодке с нашей стороны на свою. Это показалось нашему егерю подозрительным: он подкрался между кустами, прицелился, выстрелил, и шведский солдат, правивший лодкою стоя, упал в нее. На выстрел выбежали шведы из лесу, и наш пикет стал под ружье, но с обеих сторон не начинали перестрелки, видя, что ни шведы, ни русские не наступают. Между тем лодку, оставленную на произвол воды, прибило течением к нашему берегу. В ней лежал в предсмертных судорогах шведский солдат, а возле него сидели двое детей: один мальчик лет пяти, другой лет трех. Старший плакал, а младший дергал за мундир отца, как будто желая его разбудить. Пуля пробила череп несчастного шведского солдата, и он в страшных мучениях и беспамятстве зажал пальцем рану; мозг с кровью тек по руке... Лицо его страшно искривлялось судорогами, глаза выкатились из-под век, на губах застыла пена, но он еще шевелился... Ужасное зрелище!.. Вдруг из леса выбежала молодая женщина и опрометью кинулась к умирающему, с пронзительным воплем. Это была жена солдата, мать малюток, которые ухватились за нее с криком и плачем... Я не мог выдержать и ускакал. После сказали мне, что шведский солдат, родом финн, находясь поблизости своего дома, решился навестить семейство, и не смея долго оставаться, взял с собой двух своих малюток, чтоб натешиться ими, сказав жене, что оставит их у приятеля, дом которого находился в нескольких стах шагов от шведского пикета по ту сторону реки. Жена провожала его до опушки леса и видела, как он упал... Пехотный офицер, командовавший нашим пикетом, велел отвезти тело солдата на своей верховой лошади в его дом, находившийся в версте от нас... Жену его вынуждены были связать и нести на носилках, потому что она впала в бешенство и бросалась на наших солдат со страшными проклятиями... Несчастные!..

   После жаркого авангардного дела, в котором шведов вытеснили картечью из засек, я шел со взводом в голове авангарда, постоянно имея в виду отступающего неприятеля. Возле самой большой дороги стоял порядочный крестьянский дом. Я поскакал вперед, чтоб посмотреть, не засели ли тут шведы, и увидел на дворе шведскую таратайку, запряженную в одну лошадь, и верховую лошадь, а при них двух шведских драгун верхом. Когда они увидели меня, один из них, вывесив белое полотенце на палаш, стал махать им и кричал изо всей силы: "Мир, мир!" Я дал знак рукою, чтоб он приблизился, и саволакский драгун спешился, вышел безоружный за ворота и сказал мне, что в доме лежит раненый шведский офицер, при котором оставили лекаря и двух драгун для конвоя. Я вошел в избу. На окровавленной кровати лежал молодой шведский офицер с закрытыми глазами; возле кровати стояла на коленях женщина, не сводя глаз с больного, а подле нее мальчик лет пяти... Шведский лекарь без мундира, с засученными рукавами рубахи мыл и вытирал инструменты; ему помогал фельдшер. Доктор говорил по-немецки и сказал мне, что этому офицеру раздробило картечью обе ноги, что он в эту минуту кончил операцию, отрезал обе ноги, и поручает больного человеколюбию русских, надеясь, что его и драгун отпустят без задержания к шведскому войску. "Офицер родом финляндец, - примолвил доктор, - а это жена его с сыном; она следовала за своим мужем..." При этом лекарь сделал сомнительный знак, показывавший, что положение больного весьма плохое. Я подошел к женщине и сказал ей по-французски, что с нашей стороны будут употреблены все средства к спасению ее мужа... Но она быстро отскочила, страшно взглянула и обеими руками оттолкнула меня от кровати, сказав тихо, каким-то диким голосом: "Прочь, прочь отсюда, русский! Прочь или я убью и тебя, и себя!.." Я содрогнулся от этого взгляда, и молча вышел в сени, растроганный положением несчастной. Доктор вышел за мною, и я велел ему поскорее убираться со своею свитой, приставив к воротам конного улана, чтоб известить обо всем Кульнева, когда он прибудет на место с авангардом. - Женщина была прекрасная, но страшный взгляд ее и звук ее голоса, в которых выражались ненависть, жажда мести и отчаяние, превращали ее в какое-то ужасное существо. Такова должна была быть Медея, когда готовилась из мщения убить собственных детей!.. Но ни Жорж, ни Дюшенуа, ни Семенова никогда не возвышались до такой страшной натуры!

   Шведскою кавалерией, т.е. саволакскими драгунами, командовал капитан Фукс, человек лет за сорок, храбрый воин, веселый и откровенный. Он подружился с Кульневым, и часто приезжал к нему на аванпосты. Неустрашимый, неутомимый Кульнев был по душе Фуксу, и если он мог достать курительного табаку, рому или другого аванпостного лакомства, то или присылал Кульневу через своего драгуна, или сам привозил на наши пикеты. Саволакские драгуны одеты были в синие куртки, а голову покрывали железными круглыми шляпами. Амуниция у них была желтого цвета. Лошади их были малорослые, финской породы, но крепкие и быстрые. - Капитан Фукс был всегда в синем сюртуке и в круглой пуховой шляпе. Наши казаки гродненские гусары и уланы так свыклись с саволакскими драгунами, что в авангарде вовсе с ними не перестреливались без крайней нужды, т.е. когда не надлежало дать знак

   Стр. 604

   к наступлению. Через час явился ко мне саволакский драгун с письмом к Кульневу от капитана Фукса, в котором он просил своего великодушного противника приберечь раненого офицера. Кульнев похвалил меня за то, что я отпустил немедленно шведского лекаря и конвойных солдат.

   Гвардейские батальоны и эскадроны пошли разными путями в Петербург. Наш эскадрон пошел берегом до Вазы, а оттуда через Куопио и Нейшлот в Выборг. На этом пути мы уже находили магазины с провиантом и фуражом. В Куопио я навестил нашу добрую хозяйку. Сыновья ее возвратились в город вместе с прочими жителями, и в городе был порядок, как в мирное время. На мое изъявление благодарности и на извинение, что мы слишком самовластно распоряжались в ее доме, хозяйка и ее сыновья отвечали еще большим изъявлением благодарности за наше ласковое с ней обхождение и сбережение собственности в военное время. Финны думали прежде, что мы идем грабить их, как бывало во времена древних войн с Великим Новгородом!

   В Нейшлоте жизнь моя подвергалась опасности, не легче, чем в самом кровопролитном сражении. Возвращаясь поздно на квартиру, я нашел калитку незапертою, и лишь только просунул голову, огромный водонос свистнул перед моим лицом на палец расстояния, так что меня обдало ветром. Поспешно вскочил я на двор, запер калитку, и став при ней, начал скликать улан, чтоб отыскать разбойника. Денщик выбежал на крыльцо со свечою, и в это самое время послышался робкий голос возле забора: "Простите, ваше благородие, виноват, без умысла!" - Мы схватили виновного. Это был сын хозяина, русского торговца, парень лет двадцати двух. Он бросился мне в ноги и стал умолять о пощаде. Я ввел его в мою комнату и стал расспрашивать о причине покушения на мою жизнь. Он клялся и божился, что вовсе не имел против меня злого умысла и рассказал мне свою историю. В доме у них жила вдова с дочерью, красавицею, в которую молодой купчина был страстно влюблен. Красавица не чуждалась его любви, пока не вмешался между ними писарь гарнизонного батальона, которому она отдала преимущество. Мало того что этот писарь похитил у него сердце красавицы, он еще раза два поколотил купчину, когда тот не хотел впускать его в дом, и донес адъютанту о поздних отлучках писаря. Мучимый ревностью и злобой, купчина решился проучить своего соперника, и подслушав, что красавица обещала писарю оставить в эту ночь калитку отпертой, засел с водоносом у забора, чтоб попотчевать писаря, не зная, что я в городе, а может быть, и не подумав обо мне в разгар страстей. Писарь не явился, вероятно, по какому-нибудь необыкновенному случаю, и я едва не получил определенного ему гостинца. -"Знаешь ли, чему бы ты подвергнулся, если бы убил меня или писаря?" - спросил я купчину. - "Помилуйте, ваше благородие; я вовсе не хотел убивать ни вас, ни писаря; я хотел только постращатьего!" - Купчина не мог постигнуть, что ударом водоноса со всего размаха можно убить человека. Я разбудил его отца, рассказал о случившемся, и советовал на другой же день спровадить красавицу со двора, и простил купчину, приняв в уважение, как французские присяжные, облегчительные обстоятельства (circonstances allenuantes), а именно? любовь, ревность и - глупость соперника.

   Гвардейский отряд, соединившись за один переход до Петербурга, расположился в деревнях, ожидая новой обмундировки. Ежедневно привозили из города мундиры, обувь, амуницию, примеряли ее, перешивали и т.п. Это было в марте 1809 года, следовательно, мы почти год были в походе. Из Петербурга к нам приезжали гости, но нам запрещено было отлучаться от команд. Офицеры часто съезжались по вечерам и проводили время по-военному. Тут случилось в нашем отряде трагическое происшествие, глубоко тронувшее всех нас. Кто из современников не знал графа Ф.И.Т***, прозванного Американцем, или кто не слыхал о нем! Он служил тогда поручиком в Преображенском полку, в том батальоне, который был в Финляндии. О графе Ф.И.Т*** можно было б написать целую книгу, если бы собрать все, что о нем рассказывали и рассказывают, хотя в этих рассказах много несправедливого, особенно в том, что относится к его порицанию. Так обыкновенно ведется на свете: о хорошем умалчивают, а к дурному прибавляют выдумки, чтоб серое сделать черным! Граф Т*** был, как ныне говорят, человек эксцентрический, т.е. имел особый характер, выходивший из обыкновенных светских форм, и во всем любил одни крайности. Все, что делали другие, он делал вдесятеро сильнее. Тогда было в моде и в нравах, как я уже говорил, молодечество - и граф Ф.И.Т*** довел его до отчаянности! Он поднимался на воздушном шаре с Гарнеренем, и полонтером пустился в путешествие вокруг света с Крузенштерном. Вмешавшись в спор Крузенштерна с капитаном Лисянским, он довел доброго и скромного Крузенштерна до того, что тот вынужден был оставить графа Ф.И.Т*** в наших американских колониях, и не взял с собою на обратном пути кораблей "Надежда" и "Нева" в Россию. Граф Ф.И.Т*** пробыл некоторое время в Америке, объездил от скуки Алеутские острова, посетил дикие племена Галошей, с которыми ходил на охоту, и возвратился через Петропавловский порт сухим путем в Россию. С этих пор его прозвали Американцем, потому что дома он одевался по-алеутски, и стены его увешаны были оружием и орудиями дикарей, обитающих по соседству с нашими американскими колониями. Граф Т*** много рассказывал о своих американских похождениях, а между прочим и то, будто Галоши предлагали ему быть их царем!

   Страсть его была дуэли! Но он был опасный соперник, потому что стрелял превосходно из пистолетов, фехтовал не хуже Севербрика (общего учителя любителей фехтования того времени) и рубился мастерски на саблях. При этом граф Ф.И.Т*** был точно храбр и, невзирая на пылкость характера хладнокровен и в сражении и на поединке. Тогда велась повсюду большая карточная игра, особенно в войске; играли обыкновенно в азартные игры, и граф Ф.И.Т*** всегда был в выигрыше. Он играл преимущественно в те игры, в которых характер игрока дает преимущество над противником и побеждает самое счастье. Любимые игры его были: квинтич, гальбецвельве и русская горка, т.е. те игры, где надобно прикупать карты. Поиграв несколько времени с человеком, он разгадывал его характер и игру, по лицу узнавал, к каким мастям или картам он прикупает, а сам был тут для всех загадкою, владея физиономией по произволу. Этими стратагемами он разил своих картежных совместников, выигрывал большие суммы, жил открыто и роскошно.

   Не знаю, есть ли подобный гастроном в Европе, каким был граф Ф.И.Т***. Он не предлагал большого числа блюд своим гостям, но каждое его блюдо было верхом поваренного искусства. Столовые припасы он всегда закупал сам. Несколько раз он брал меня с собою при этом, говоря, что первый признак образованности - выбор припасов кухонных и что хорошая пища облагораживает животную оболочку человека, из которой испаряется разум. Например, он покупал только ту рыбу в садке, которая сильно бьется, т.е. в которой более жизни. Достоинства мяса он узнавал по его цвету, и т.п.

   Граф Ф.И.Т*** был небольшого роста, плотен и силен, имел круглое, полное, смуглое лицо и черные волосы. Черные глаза его блестели, как раскаленные уголья, и когда он бывал сердит, то страшно было заглянуть ему в глаза. Он был прекрасно образован, говорил на нескольких языках, любил музыку, литературу, много читал и охотно сближался с артистами, литераторами и любителями словесности и искусств. Умен он был как демон и удивительно красноречив. Он любил софисмы и парадоксы, и с ним трудно было спорить. Впрочем, он был, как говорится, добрый малый; для друга готов был на все, охотно помогал приятелям, но и друзьям и приятелям не советовал играть с ним в карты, говоря откровенно, что в игре, как в сражении, он не знает ни друга, ни брата, и кто хочет перевести его деньги в свой карман, у того и он имеет право их выиграть. Граф Ф.И.Т*** дослужился до полковничьего чина, но за дуэли и проступки противу субординации был разжалован несколько раз в солдаты; находясь в отставке солдатом, пошел в ратники в 1812 году, и отчаянною храбростью снова заслужил полковничий чин и ордена, которых лишен был по суду. С окончанием войны граф Ф.И.Т*** поселился в Москве, а летом проживал в своей подмосковной деревне. Мне пришлось с ним свидеться в Могилеве в 1836 году, когда я ездил в мою белорусскую вотчину, а потом я часто виделся с ним в Петербурге, где он прожил около года в 1840 году со своим семейством.

   Следуя во всем своему оригинальному взгляду на свет и на дела человеческие, граф Ф.И.Т***, поселившись в Москве, женился на цыганской певице и был с нею счастлив. Теперь графа Ф.И.Т*** нет уже в живых, и я вспоминаю о нем, как о необыкновенном явлении даже в тогдашнее время, когда люди жили не по календарю, говорили не под диктовку, и ходили не по стрункам, т.е. когда какая-то рыцарская необузданность подчиняла себе и этикет и образованность.

   Преображенский батальон стоял в Большом Парголове, и множество офицеров собрались к графу Ф.И.Т*** на вечер. Разумеется, что стали играть в карты. Граф Ф.И.Т*** держал банк в гальбецвельве. Прапорщик Лейб-егерского полка И.А.Н., прекрасный собою юноша, скромный, благовоспитанный, образованный, пристал также к игре. В избе было жарко, и многие гости по примеру хозяина сняли мундир. - Покупая карту, Н*** сказал графу Т***: "Дай туза!" Граф И*** положил карты, засучил рукава рубахи и, выставя кулаки, возразил с улыбкой: "Изволь!" - Это была шутка, но неразборчивая, и Н*** обиделся грубым каламбуром, бросил карты и, сказав: "Постой же, я дам тебе туза!" - вышел из комнаты. Мы употребляли все средства, чтоб успокоить Н***, и даже убедили графа Ф.И.Т*** извиниться и письменно объявить, что он не имел намерения оскорбить его. Но Н*** был непреклонен и хотел непременно стреляться, говоря, что если б другой сказал ему это, то он первый бы посмеялся: но от известного дуэлиста, который привык властвовать над другими страхом, он не стерпит никакого неприличного слова. Надобно было драться. Когда противники стали на место, Н*** сказал графу Т***: "Знай, что если ты не попадешь, то я убью тебя, приставив пистолет ко лбу! Пора тебя кончить!" - Первый выстрел принадлежал графу Т***, потому что он был вызван, и он вспыхнул от слов Н***. - "Когда так, так вот же тебе!" - отвечал граф Т***, протянул руку, выстрелил, и попал в бок Н***.

   Рана была смертельная: Н*** умер на третий день.

   Это происшествие наделало много шуму в городе. Графа Ф.И.Т*** посадили в крепость и выписали, не помню, в армию или в дальний гарнизон. Через несколько дней мы вступили в город торжественно, как победители. После Аустерлицкой и Фридландской кампаний гвардия впервые вступала в столицу с победою из завоеванного края.

   Вот результаты кампании 1808 года, какие сообщил главнокомандующий граф Буксгевден дежурному генералу П.П.Коновницыну 23 декабря того же года. В течение десяти месяцев завоевана вся Финляндия, состоявшая из шести губерний, вмещающая в себя около 300 000 квадратных верст и более миллиона жителей, 6 губернских городов, 17 уездных и купеческих с 18-ю пригородными портами, в которых находилось до 200 купеческих судов, принадлежавших жителям. Покорено пять крепостей: Свеаборг, Швартгольм, Кронсберг, Абовский замок и Гангеуд. В это время кроме ежедневных почти перестрелок и аванспостных дел русское войско дало 34 сухопутных и 6 морских прибрежных сражений, а из этого числа два сражения были для нас несчастные (Вуича на Аландских островах и Булатова) и 5 неудачных. Русские взяли 61 медную пушку и 3 316 чугунных пушек, шведских знамен" 14, ружей 17 464; в плен взято 12 042 человека, а сколько убито наверное неизвестно, но полагают до 20 000 человек[162]. Мы лишились двух знамен (Могилевского мушкетерского полка, бывшего с Булатовым), 4-х медных пушек и на канонирских лодках 4-х чугунных пушек и 9-ти Фальконетов; ружей 6424. Русских в плен взято и без вести пропало 1394 человека, убито 1943, ранено 5459 человек. Взято, сожжено и затоплено шведских судов 199. У нас потонули в сражении 2 кононирские лодки и отбита одна яхта. О делах морского флота, действовавшего вне Финляндии, здесь не упоминается.

   После этого можно повторить слова главнокомандующего из приказа его по армии от 4-го декабря 1808 года в Улеаборге: "Изъявляя мою благодарность всем чинам армии от гг. генералов до последнего солдата, за мужество одних, за расторопность и решительность других, за храбрость последних и ревность к славе отечества всех вообще повелеваю по всей армии 12-го числа сего месяца в высокоторжественный для России день, Богу нашему, содетелю всех благ, нам в боях благоволившему, принести благодарственное с коленопреклонением молебствие и провозгласить в новозавоеванной стране многолетие монарху".

  

   ЧАСТЬ ПЯТАЯ. ГЛАВА IV

  

   Перемены в финляндской армии. - Заслуги графа Аракчеева. - Переход Барклая-де-Толли по льду через пролив Кваркен в Швецию. - (Эпизод.) - Какие чувства остались во мне к народам, с которыми мы воевали.

  

   Находясь в Улеаборге, мы не знали, что государь император недоволен был Олькиокской конвенциею, по которой генерал Клеркер уступил нам Финляндию. Высочайший рескрипт государя к графу Буксгевдену по этому предмету напечатан в описании Финляндской войны А.И.Михайловским-Данилевским. Весьма справедливо, что если бы граф Буксгевден усилил корпус графа Каменского хотя половиною отряда князя Голицына, и не согласился на перемирие, а приказал действовать, то все остальное войско Клеркера или положило бы оружие и сдалось, или было бы истреблено. Может быть, генерал Сандельс, решительный и мужественный воин, успел бы спастись, идя на пробой с отчаяннейшими из шведов, но все же корпус Клеркера, состоявший только из 8000 человек, был бы уничтожен. В то же время государь император приказывал перейти немедленно в Швецию, занять провинцию Вестерботнию и принудить короля к миру.

   Но граф Буксгевден упорствовал, представляя невозможность исполнения этого предначертания, и потому на его место был назначен главнокомандующим генерал от инфантерии Кнорринг, который, находясь в Петербурге, критиковал все планы графа Буксгевдена, а особенно заключенное им перемирие, генерал Кнорринг приехал в Улеаборг во второй половине декабря 1808 года с повелением двинуть войска в Швецию и с полною инструкциею и принял армию от графа Буксгевдена.

   Состав русской армии был тогда следующий: Улеаборгский корпус генерала Тучкова I имел под ружьем всех чинов 11 358 человек и 20 орудий; Вазский корпус князя Голицына, 13 197 человек и 22 орудия; Абоский корпус князя Багратиона, 10 284 человека и 20 орудий; Наландский графа Витгенштейна, 9 245 человек и 25 орудий; Куопиоский отряд состоял в ведении генерал-губернатора старой Финляндии, генерала Обрезкова, и имел 1373 человека и 12 орудий; резервной артиллерии, расположенной в Тавастгусе, было 104 человека и 28 орудий; Морского ведомства 2917 человек. Всего 48 478 человек, в том числе 2730 конницы и 127 орудий.

   Граф Каменский, как я уже упомянул, уехал в Петербург. После него сказались больными и оставили армию генералы Тучков I, князь Голицын и граф Витгенштейн. Все они, основываясь на недостатке продовольствия и полагая число войска недостаточным для внесения войны в самую Швецию, не хотели принять на себя ответственности в столь важном деле. На место Тучкова I назначен корпусным командиром генерал-адъютант граф Шувалов, князя Голицына заменил Барклай-де-Толли, а графа Витгенштейна генерал Багговут (правильнее Баггогевут). Главнокомандующий генерал Кнорринг, осмотревшись на месте, стал повторять то же самое, что прежде критиковал в графе Буксгевдене, т.е. отказывался от всякого действия, требуя для войска отдыха, продовольствия и одежды.

   План вторжения в Швецию, утвержденный государем императором, был следующий. Граф Шувалов с 5000 должен был следовать на Торнео, разбить остатки войска генерала Клеркера, взять его магазины и идти быстро в Умео, город, лежащий на шведском берегу, в прямой линии против Гамлекарлеби. Барклай-де-Толли должен был с 5000 человек перейти по льду через пролив Кваркен в Умео и соединиться с графом Шуваловым. Князю Багратиону с 20000 человек назначалось выйти из Або и, пройдя по льду на Аландские острова, истребить находившееся там под начальством генерала Дебельна шведское войско, обезоружить жителей и идти на шведский берег. Три корпуса, соединяясь на шведском берегу, должны были быстро проникнуть к Стокгольму, сжечь зимовавший здесь шведский флот, и занять такую позицию, в которой можно было бы держаться и по вскрытии льда. Корпусных командиров повелно было снабдить деньгами и печатными прокламациями на шведском языке, в которых было объявлено, что русские войска вступили в Швецию не для покорения страны, но для завоевания мира, выгодного для обоих государств.

   Это решительное предприятие не могло быть исполнено иначе, как зимой, когда лед надежен; но главнокомандующий представлял государю императору различные к тому неудобства, из которых главнейшим приводил недостаток продовольствия, и провел в бездействии драгоценнейшее время, а именно половину декабря 1808 года, весь январь и начало февраля следующего года. Государь требовал настоятельно исполнения своей воли, но Кнорринг решительно отказался и написал государю: "Привыкши, как добрый и послушный солдат, исполнять все повеления Вашего Императорского Величества, я в долге, однако ж, признаться в недостатках моих, и для того, ежели Вам, Всемилостивейший Государь, угодно настоятельно требовать исполнения плана, то осмеливаюсь всеподданейше просить о Всемилостивейшем моем увольнении от службы".

   Вот второй главнокомандующий оставляет службу, почитая себя не в силах исполнить высочайшую волю! Оба старика, изжившие свой век, они видели одни опасности предприятия, не рассчитывая выгод, и управляли армией, как говорится, по бумагам, не входя лично в исследование всех донесений. Государь выслал военного министра с повелением исполнить немедленно высочайшую волю, двинуть войско в Швецию и следовать с ним. 20-го февраля граф Аракчеев прибыл в Або, где была главная квартира, перенесенная из Улеаборга.

   Главнокомандующий генерал Кнорринг, граф Шувалов и Барклай-де-Толли представили свои возражения против удобоисполнимости плана. Граф Аракчеев сбил все их доводы, нашел и продовольствие на месте, и определенное число людей к переходу в Швецию, и приказал немедленно действовать. Замечательны слова графа Аракчеева в его опровержении возражений Барклая-де-Толли, который, между прочим, жаловался на недостаток наставлений от главнокомандующего. "Насчет объяснения вашего", - писал граф Аракчеев, - что вами очень мало получено наставлений от главнокомандующего, то генерал с вашими достоинствами в оных и нужды не имеет. Сообщу вам только, что государь император к 16-му марта прибудет в Борго, и я уверен, что вы постараетесь доставить к нему на сейм шведские трофеи. На сей раз я желал бы быть не министром, а на вашем месте, ибо министров много, а переход Кваркена провидение предоставило одному Барклаю-де-Толли". Воля ваша, а это отзывается Древним Римом!

   На представление главнокомандующего об опасности для войска во время пребывания на льду в жестокий мороз в течение шести суток граф Аракчеев отвечал: "Усердие и твердость русских войск все преодолеют".

   Графу Шувалову, представлявшему о недостатке продовольствия и о затруднениях в Швеции, где весна бывает позже, граф Аракчеев отвечал: "Для 5000 человек продовольствие сыскать нетрудно, и вы, верно, уже им запаслись, а о будущих затруднениях беспокоиться не следует заранее. Тогда напишете, когда они встретятся на месте".

   Читая это и исследовав действия графа Аракчеева в это время в Финляндии, нельзя не удивляться твердости его характера, безусловному повиновению воле государя и пламенной любви к славе русского имени! В этом отношении граф Аракчеев безукоризнен.

   Из всех генералов только ученик Суворова и его авангардный генерал князь Багратион не представлял никаких возражений. Когда граф Аракчеев объявил ему повеление идти на Аланд и спросил, что он на это скажет, князь Багратион отвечал хладнокровно: "Что тут рассуждать - прикажете - пойдем!" А.И.Михайловский-Данилевский справедливо говорит, что графу Аракчееву принадлежит слава перенесения русского оружия в Швецию. Точно, что без его понуждения и решительных мер переход верно бы не состоялся; однако ж, и исполнители этого предначертания имеют право на славу.

   Обратимся теперь к исполнению самого затруднительного перехода. Повторяю, что я ни у кого не заимствовал, и первый в России напечатал о переходе через Кваркен за одиннадцать лет до появления в свете Описания Финляндской войны 1808 и 1809 годов генерал-лейтенанта АИ.Михайловского-Данилевского, написав по рассказам очевидцев, товарищей моих в Финляндской войне, и по официальным бумагам, которыми я пользовался только для чисел. Ушло с тех пор много времени - и я рассказываю этот подвиг с некоторыми изменениями.

   Ботнический залив, начинающийся у города Торнео, расширяясь постепенно в обе стороны при своем начале, суживается между финляндским городом Вазою и шведским Умео, и образует род пролива шириной около 100 верст, называемого Кваркен. Между обоими берегами находятся группы островов; большая часть их состоит из голых необитаемых скал. Летом Кваркен опасен для мореходцев по множеству отмелей и по неровности дна; зимой он замерзает и представляет сухопутное сообщение между противолежащими берегами. Но этот зимний путь всегда опасен и затруднителен: огромные полыньи и трещины во льду, прикрываемые наносным снегом, на каждом шагу угрожают сокрытыми безднами. Часто случается, что внезапные бури разрушают этот ненадежный помост суровой зимы и уносят его в море. Даже в этом году (1809) лед два раза ломался на Кваркене от вихрей и морского волнения.

   До вступления генерала Барклая-де-Толли в командование Вазовским корпусом, начальствовавший им генерал-лейтенант князь Голицын 5 посылал через Кваркен войска донского старшину Киселева 2 с 10-ю отборными казаками для разведки о неприятеле и собрания сведений об этом пути. Сей отличный офицер, с величайшей трудностью спешившись, пробрался по льдинам к острову Гадепу, напал нечаянно на шведский пикет (ночью 15-го февраля), взял всех в плен, возвратился благополучно с пленными и между прочими известиями донес, что переход сопряжен с величайшими трудностями, и должен почитаться невозможным для целого отряда с обозами и артиллерией. Так думали сами шведы и жители Финляндии. Опыт доказал противное и удостоверил, что для русских воинов ничего нет невозможного.

   Когда генерал Барклай-де-Толли заступил на место князя Голицына (23-24 февраля), весь Вазовский корпус составлял не более 5500 человек пехоты под ружьем; при нем находилось 300 человек казаков и 32 орудия разного калибра. Из этого числа для перехода через Кваркен нельзя было употребить более 3000 человек. Ожидали подкрепления из Улеаборгского корпуса, но оно не могло прийти в надлежащее время по причине трудностей пути и дальности.

   По слухам и полученным от пленных известиям в Умео неприятельские силы состояли из 4-х рот регулярных войск и 400 человек милиции; но ежедневно ожидали из окрестностей Торнео от 3-х до 4-х тысяч войска, которое не могло оставаться там по недостатку продовольствия. Сверх того, поселяне могли вооружиться и составить сильные воинственные отряды, чему видели уже примеры в Саволаксе, Карелии и на Аландских островах.

   Но генерал Барклай-де-Толли, которого предвидение простиралось на дальнейшие следствия экспедиции, помышлял не о числе врагов, а о средствах удерживаться в неприятельской земле в том случае, если б вскрытие льда на Кваркене отрезало его от сообщения с Вазой. Тогда недостаток в продовольствии и трудность переправ через широкие реки в земле неприятельской, при отступлении от Умео для соединения под Торнео с графом Шуваловым могли бы привести отряд в величайшую опасность. Генерал Барклай-де-Толли, тщательно скрывая от своих подчиненных все эти опасения, откровенно изложил перед начальством свои мысли и заключения насчет затруднительного положения, в котором бы он находился, если б ему надлежало оставаться для дальнейших операций с столь малыми силами на шведском берегу по вскрытии Кваркена. Но за получением решительного предписания выступить в Швецию Барклаю-де-Толли нельзя было медлить, и он приступил к исполнению высочайшей воли, объявленой графом Аракчеевым.

   Диспозиция генерала Барклая-де-Толли была следующая. Отряд для перехода через Кваркен разделялся на два отделения: первое под начальством полковника Фелисова состояло из сотни казаков с войсковым старшиной Киселевым, 2-х батальонов Полоцкого мушкетерского полка и двух орудий артиллерии; второе отделение под начальством генерал-майора Берга составляли полки: Лейб-гренадерский и Тульский мушкетерский, две сотни казаков и 6 орудий артиллерии. Всем этим войскам надлежало собраться на прилежащие к финскому берегу Кваркенские острова 5-го и 6-го марта.

   В городе Вазе оставался шеф Лейб-гренадерского полка генерал майор Лобанов с Пермским мушкетерским полком. Он должен был занять город и Кваркенские острова, наблюдать за спокойствием жителей, и по прибытии в Вазу идущих на помощь Навагинского и Тенгинского мушкетерских, 24-го 25-го Егерских полков, приказать им немедленно переходить через Кваркен на шведский берег для соединения с отрядом генерала Барклая-де-Толли. Сверх того генерал Лобанов должен был содействовать комиссионерам к успешному заготовлению продовольствия для войска, чтоб при первом требовании немедленно доставить в Умео, а обо всем прочем относиться к главнокомандующему в главную квартиру в городе Або.

   Вследствие диспозиции отряд собрался в назначенное время на Кваркенских островах: один лишний день надлежало промедлить в ожидании подвод, проводников и продовольствия. Войско провело 7-го марта на биваках на необитаемом острове Вальгрунде, лежащем в 20-ти верстах от берега. Взор терялся в необозримых снежных степях, и остров Вальгрунд, составленный из одних гранитных скал, казался надгробным камнем мертвой природы. Здесь не было никакого признака жизни и прозябания: ни одно деревцо, ни один куст тростника не оживляли этой картины бесплодия. Зима царствовала здесь со всеми ужасами, истребив все средства к защите от ее могущества. Стужа простиралась до 15-ти градусов, и войско оставалось на биваках без огней и шалашей.

   За 36 часов до наступления в поход всего отряда выслана была передовая партия из 60-ти казаков и 50-ти отборных стрелков Полоцкого мушкетерского полка на санях, под начальством войскового старшины Киселева 2-го, уже знавшего путь через Кваркен. Киселеву поручено было сделать нечаянное нападение на передовые неприятельские посты, расположенные по островам, прилежащим к шведскому берегу, отрезать их и захватить в плен, и таким образом скрыть движение целого отряда.

   8-го марта в 5 часов утра весь отряд выступил с острова Вальгрунда в открытое море. Первое отделение шло впереди, за ним второе, при котором находился сам Барклай-де-Толли. Вся артиллерия следовала за вторым отделением. Резерв состоял из батальона Лейб-гренадерского полка и 20-ти казаков.

   С первого шага в замерзшее море открылись трудности, которые для всякого, кроме русского войска, показались бы непреодолимыми. Свирепствовавшая в эту зиму жестокая буря, сокрушив толстый лед на Кваркене, разметала его на всем пространстве огромными ледяными обломками, которые, подобно диким утесам, возвышались в разных направлениях, то пересекая путь, то простираясь вдоль его. Вдали эти гряды льдин представляли необыкновенное зрелище: казалось, будто волны морские замерзли мгновенно, в минуту сильной зыби. Трудности похода увеличивались на каждом шагу. Надлежало то карабкаться по льдинам, то сворачивать их на сторону, то выбиваться из глубокого снега, покрытого облоем. Пот лился с чела воинов от крайнего напряжения сил, и в то же время пронзительный и жгучий северный ветер стеснял дыхание, мертвил тело и душу, возбуждая опасение, чтоб, превратившись в ураган, не взорвал ледяной твердыни. Кругом представлялись ужасные следы разрушения, и эти, так сказать, развалины моря напоминали о возможности нового переворота.

   Артиллерия замедляла движение отряда. К шести орудиям, поставленным на полозьях, отрядили 200 человек рабочих, и наконец оставили пушки позади под прикрытием резерва. После этого распоряжения отряд быстро продолжал свое шествие.

   Между тем передовая партия под начальством войского старшины Киселева 2-го уже была в деле. Киселев напал ночью (3-го марта) на неприятельский пикет, находившийся на острове Гросгрунде, разбил его и взял в плен несколько человек. В следующую ночь Киселев напал на другой офицерский пикет, состоявший из 50-ти человек финляндских войск. Они защищались отчаянно, и все погибли на месте, исключая взятых в плен одного офицера и девяти человек солдат. Это происшествие возбудило тревогу в шведском отряде, находившемся в Умео, и показало русским, что неприятель намерен упорно защищаться. Наши воины пылали желанием сразиться.

   Наконец после изнурительного перехода в продолжении 12-ти часов отряд к 6-ти часам вечера достиг островов, лежащих у шведского берега. Первое отделение расположилось биваками на острове Гросгрунде, второе на Гадене. Артиллерия едва пришла в полночь и примкнула к первому отделению.

   Эти острова так же бесплодны, как и лежащие у финского берега. С трудом можно было достать несколько дров для согревания воинов, усталых и ослабших от чрезвычайных трудов. Все войско провело ночь без огней.

   Генерал Барклай-де-Толли вознамерился сделать нападение на город Умео с двух сторон. Первому отделению приказано было следовать прямым путем на твердую Землю через остров Гольмо, завязать дело с находившимся там неприятелем, и не напирать сильно, рассчитывая время таким образом, чтоб второе отделение успело между тем прибыть к устью реки Умео. В полночь второе отделение, при котором находился сам генерал Барклай-де-Толли, выступило с острова Гадена.

   Все представлявшиеся доселе трудности казались забавой в сравнении с этим переходом: надлежало идти без дороги, по цельному снегу выше колена, в стужу свыше 15-ти градусов, и русские перешли таким образом 40 верст в 18 часов!!! Достигнув устья реки Умео, изнуренные воины едва могли двигаться от усталости. Невозможно было ничего предпринять, и войско расположилось биваками на льду в версте от неприятеля, находившегося в деревне Текнес. Из числа шести кораблей, зазимовавших в устье, два были разломаны на дрова, и войско оживилось при благотворной теплоте бивачных огней, которые почитались тогда величайшею роскошью. Казаки того же вечера вступили в дело и после сильной перестрелки отошли в свой лагерь.

   Между тем первое отделение, при котором оставалась вся артиллерия, нашло неприятеля, готового к сильной обороне, на острове Гольме. Меткие карельские и саволакские стрелки и Вазовский полк занимали крепкую позицию в лесу, защищаясь окопами, сделанными из снега. Русские напали на них с фронта (9-го марта в 5 часов утра), и встретили отчаянное сопротивление. После сильной перестрелки полковник Филисов послал две роты гренадер в обход, чтобы напасть на шведскую позицию с тыла. Тогда шведы начали быстро отступать по дороге к Умео, теряя множество убитыми и ранеными. Но трудность в движении артиллерии препятствовала первому отделению быстро преследовать неприятеля, и оно едва успело к вечеру достигнуть селения Тефте, лежащего на твердой земле в 15-ти верстах от города Умео.

   Дав отдохнуть утружденным воинам, генерал Барклай-де-Толли с утра (10-го марта) повел атаку вторым отделением на деревню Текснес, и после жаркого дела принудил шведов к отступлению. Казаки и стрелки, выбившись из глубокого снега, с необыкновенной радостью и быстротою преследовали неприятеля по ровной проселочной дороге. Когда русский авангард находился в версте от города Умео, прибыл парламентер от шведского главнокомандующего с объявлением желания его вступить в переговоры. Генерал Барклай-де-Толли отвечал, что войско русское не может быть удержано в своих успехах никакими предлогами или колебаниями; но если шведы желают получить пощаду, то сам генерал их должен немедленно явиться к нему и объявить условия. Вследствие такого решительного ответа прибыл к Барклаю начальник шведских войск, граф Кронштедт, убедительно просил его прекратить военные действия, уверяя, что вся Швеция желает мира, что король Густав, упорствовавший в войне, лишился престола, и дядя бывшего короля, герцог Зюдерманландский вступил в управление государством. Печатные манифесты убедили генерала Барклая-де-Толли в этой истине, и он, жертвуя собственным славолюбием общей пользе, достиг цели предначертания своего без пролития крови. Ему легко было одержать блистательную победу над изумленным неприятелем, но он предпочел средства человеколюбивые. По заключенному с графом Кронштедтом условию город Умео и вся Вестерботния, составляющая почти третью часть всего шведского королевства, уступлены русскому оружию. Того же дня (10-го марта) русское войско вступило с торжеством в город; в стенах его в первый раз развевались победоносные неприятельские знамена, и впервые слышались звуки русского голоса. Шведы с удивлением смотрели на русских: каждый воин казался им героем.

   И в самом деле, одни только герои могли совершить этот подвиг, единственный в военной истории. Русские перешли в двое суток около ста верст через ледяные громады, глубокие снега, без всякого следа в жестокую стужу; опрокинули неприятеля при первой встрече, и одним появлением своим покорили целую область.

   Граф Кронштедт признался чистосердечно, что он ошибся в своих стратегических расчетах, и никогда не полагал, чтоб русские могли с такой быстротою и смелостью совершить этот переход, который он почитал чудесным.

   Наш век - век чудес и славы воинской! Революционная война Франции и знаменитая борьба России с могуществом Наполеона отвратили внимание удивленной Европы от посторонних подвигов, которые не имели особенного влияния на участь большого европейского семейства. История, поэзия, живопись, ваяние истощились в изобретении памятников славы и доблести. Но придет время, что художники обратят свое внимание и на чудесное покорение Финляндии. Тогда вспомнят и о Кваркене. Надежнее и вернее всех искусственных памятников самый Кваркен сохраняет предание о неимоверной неустрашимости русского воинства. Благородные потомки не забудут славных дел; они станут повторять с гордостью имена героев, прославивших русское оружие, и с благодарностью скажут: Его предок был с Барклаем на Кваркене[163]!

   Не имея намерения писать историю Финляндской войны, я умалчиваю о всех военных действиях 1809 года до заключения Фридрихсгамского мира. Занятие Аландских островов князем Багратионом, подвиги Кульнева, счастливые действия графа Шувалова, принудившего шведского генерала Гриппенберга положить оружие с 7000 корпусом, и наконец появление снова в Финляндии героя этой войны графа Н.М.Каменского и блистательные его подвиги в самой Швеции - все это прекрасно, верно и занимательно описано А.И.Михайловским-Данилевским. Я описал только то, что сам видел и испытал, что передано мне друзьями моими и товарищами и что осталось навсегда запечатленным в моей памяти. Скажу в заключение о Финляндской войне, что из Финляндии вынес я уважение и даже более, любовь к шведскому и финскому народам, удостоверясь в их храбрости и честности, и до сих пор сохранил ненарушимо эти чувстования. В 1838 году я нарочно ездил в Финляндию и Швецию, чтоб доставить душе моей наслаждение, и лестный прием, оказанный мне почетнейшими гражданами, учеными, литераторами и даже военными людьми, еще глубже утвердил в душе моей привязанность к шведам и финнам. Финляндия уже счастлива - дай Бог, чтоб и Швеция была всегда благополучн