Сологуб Федор - Тяжелые сны

казалось иногда, что вот сейчас встанет, спустится вниз и прибьет Леньку, так, без причины. Но сурово тушил это желание, - и тогда Аннины глаза улыбались ему.

  Поздно вечером сидел у постели мальчика и смотрел на него странно-внимательными глазами. Смуглое лицо, приоткрытый сонным дыханием рот с губами суховато-малинового цвета, и тени над слабыми выпуклостями закрытых глаз, и вихрастые коротенькие волосенки над выпуклым лбом, полуобращенным кверху, между тем как одно ухо и часть затылка тонули в смятых складках подушки, все это казалось запретно-красивым. Из-под расстегнутого ворота виднелся шнурок креста, как прикрепление печати, которую надо сломать, чтобы завладеть чем-то, что-то смять и изуродовать. Логин думал:

  "Это - клевета. Она возмутила меня. А чего тут было возмущаться? Если это наслаждение, то во имя чего я отвергну его законность? Во имя религии? Но у меня нет религии, а у них вместо религии лицемерие. Во имя чистоты? Но моя чистота давно потонула в грязных лужах, а чистота ребенка тонет неудержимо в -таких же лужах; раньше, позже погибнет она, - не все ли равно! Во имя внешнего закона? Но насколько он для меня внешний, настолько для меня он необязателен, а они, другие, клеветники и распространители клевет, для них самих закон - это то, что можно нарушать, лишь бы никто не узнал. Во имя гигиены? Но я сомневаюсь, что этот порок сократит количество моей жизни, да и во всяком случае пикантным опытом только расширятся ее пределы. Вот ребенка мне не хотелось бы подвергать болезням.

  Самое главное-придется иметь его перед глазами, придется прятаться, и он будет осуждать,- и все это унизительно.

  И он сделался бы циничен, груб, ленив, грязен. Это было бы противно. Его бледность и худоба внушала бы жалость-и омерзение в то же время! Но они... если бы они смели, это их не остановило бы!

  Да, здоровое тело-нужно ему, - если он будет жить. Но нужна ли ему жизнь? Что ждет его в жизни?

  Я думаю, что жизнь - зло, а сам живу, не зная зачем, по инерции. Но если жизнь-зло, то почему непозволительно отнимать ее у других?

  Ведь если бы он пролежал там, в лесу, еще несколько часов, он все равно умер бы.

  И если бы мне пришлось выбирать между удовлетворением моего желания и жизнью этого ребенка, то во имя чего я должен был бы предпочесть сохранение чужой жизни пользованию хотя бы одною минутой реального наслаждения?

  Да и невозможно смотреть на человека без вожделения. Каждый смотрит на своего "ближнего", вожделея,- и это неизбежно: мы - хищники, мы обожаем борьбу, нам приятно кого-нибудь мучить. Потому-то мы все так ненавидим стариков, - нам нечего отымать от них!"

  Приподнял одеяло: худенькое-, маленькое- тело мальчика показалось жалким. Кроткое- чувство, внезапно поднявшееся, стало между ним и знойным желанием. Отошел от постели. Кроткие Аннины глаза ласково глянули на него.

  А потом опять тучи набежали на сознание, опять дикие мечты зароились. И долгие часы томился, как на люльке качаясь между искушением и жалостью к ребенку. Усталость и сон победили искушение, и он заснул с кроткими думами, и Аннины глаза опять улыбнулись ему.

  

  Утром Логин спал долго. Леня тихонько подошел к постели и подумал:

  "Надо разбудить".

  Шорохи пробудившегося дня долетали до Логина и разбудили в нем неясное сознание. Приснилось пустынное, печальное место. Гора; пещера у подошвы; вход в пещеру мрачно зияет, приосенен хмурыми соснами. В груди утомленного путника жажда неизведанного счастья. Heчем утолить ее, - источник изпод голых скал, вместо воды, - мутная кровь, горькие слезы. Кто-то сказал:

  - Засни, пока не разбудит тебя беззакатное счастье людей.

  И увидел Логин, как он в изношенной и пыльной одежде вошел в пещеру и лег головою на обомшалом камне. Сон, тяжелый, долгий, долгий. Сквозь сон слышал иногда дикое- завывание бури, шумное падение сосны, - иногда беззаботное щебетание птицы. Сердце страстно замирало и жаждало воли и жизни. Разгоняло по телу горячую кровь, и она шумела в ушах, и шептала знойно, торопливо:

  - Пора вставать, пора!

  Приоткрывал тяжелые ресницы. Унылые сосны печально покачивали вершинами и глухо говорили:

  - Рано!

  Опять смыкались ресницы, сердце опять замирало и трепетно билось. Проносились века, долгие, как бессонная ночь.

  И вот повеяло ароматом беззаботного детства, серебристо зазвенели в лесу белые вешние ландыши, шаловливый луч восходящего солнца звучно засмеялся и заиграл на утомленной сном груди, золотыми огнями вспыхнули песенки неназванных птичек, и кристальным лепетом зажурчал проясневший родник:

  - Пора вставать!

  Леня постоял с минуту, потрогал Логина за плечо и сказал:

  - Василий Маркович, пора вставать!

  Логин открыл глаза. В комнате было светло, весело. Леня улыбался. Лицо его было свежо тою особенною утреннею детскою свежестью, которой не увидишь ни на чьем лице днем или вечером. Логин потянулся, зевнул и заложил руки под голову.

  - А, ты уж встал?

  Леня похлопывал ладонями по краю кушетки. Говорил:

  - Самовар поставлен.

  - Ну ладно, я сейчас тоже встану, - лениво сказал Логин.

  Леня подобрал руки в рукава рубахи, потоптался у постели и побежал вниз. Ступеньки лестницы слегка поскрипывали под его босыми ногами.

  Логин поднялся и сел на постели. Голова слегка закружилась. Опять опустился на подушки. Накрыл глаза и всматривался в темные фигурки, которые быстро вертелись, образовывали целый калейдоскоп лиц, смеющихся и уродливых. Потом круговорот замедлился, выделилось румяное, белое лицо, плотная, широкая фигура, и она делалась все ярче, все живее. Наконец перед сомкнутыми глазами отчетливо нарисовался улыбающийся мальчик, крепкий, высокий, гораздо более объемистый, чем Ленька; он был обведен синими чертами. Логин открыл глаза-тот же образ стоял одно мгновение, еще более отчетливый, только бледный, потом быстро начал тускнеть и расплываться и через полминуты исчез.

  Утром Леня был оживлен и весел. Он с раскрасневшимся лицом внезапно начал рассказывать, как убежал в прошлом году из богадельни, как его нашли в Летнем саду в кустах, вернули в богадельню и наказали. Логин привлек к себе мальчика и обнял его. Леня доверчиво рассказывал, как было больно и стыдно. В воображении Логина встала картина истязаний - обнаженное маленькое-, худенькое- тело, и удары, и багровые полосы, и кровь. Эта картина не казалась отвратительною и влекла жестокое- желание осуществить ее снова, под своими руками услышать крики испуга и боли.

  Заговорил суровым, но срывающимся голосом:

  - Послушай-ка, Ленька, ты зачем у меня вчера книги с этажерки посронял? И все там вверх дном поставил.

  Ленька поднял глаза, открытые и чистые. В их широких просветах мелькнуло выражение привычного испуга. Он виновато улыбнулся и шепнул тихонько:

  - Я нечаянно.

  Тоненькие пальцы его задрожали на колене Логина. Логин понял смысл придирки и безобразие своих мыслей. Жалость тронула его сердце. Губы его сложились в такую же виноватую улыбку, как у Леньки. Он смущенно и ласково сказал:

  - Ну ладно, это не беда. А что, не пора ли тебе идти? В этот день в городском училище был экзамен, и Леня надеялся выдержать его.

  За обедом Логин спрашивал Леню:

  - Ну что, брат, как дела? Срезался?

  - Нет, выдержал, - сказал Ленька, но как-то без всякого удовольствия.

  Помолчал немного, начал:

  - А только...

  И остановился и пытливо посмотрел на Логина.

  - Что только? - спросил Логин.

  - По-разному спрашивали, - ответил Ленька.

  - Как же это по-разному?

  - А так. Егор Платоныч всех одинаково, а другие по-разному

  - Ну, кто ж другие?

  - Кто? Почетный смотритель был, отец Андрей, Галактион Васильевич. Богатых-полегче да ласково, а бедных-погрубее.

  - Сочиняешь ты, Ленька, как я вижу.

  - Ну вот, с чего мне сочинять, других спросите. У нас богатым дивья отвечать, стоит, молчит, в зуб толкнуть не знает, а ему отец Андрей или Галактион Васильевич все и расскажут. А как бедный мальчик запнется, сейчас его Галактион Васильевич обругает: мерзавый мальчишка, говорит, шалишь только, - а у самого глаза как гвоздики станут. А смотритель тоже говорит: гнать, говорит, -таких негодяев надо, - из милости, говорит, тебя только и держат! Так и награды будут давать.

  - Какую ты чепуху говоришь, Ленька! Ну, сам посуди, с чего им так поступать?

  - С чего: кто гуся, кто-что...

  - Ну, уж это...

  - Да они сами говорят, богатенькие-то, хвастают:

  "Мы и не учась перейдем, нам что!.." А у нас на экзамене барышни были сегодня, - учительницы из прогимназии. Ну, при них легче было. И меня при них спросили.

  - Потому-то ты только и ответил?

  Ну да, я и так бы... Вот видишь, знать надо, - никто тебя не обидит.

  - А все-таки зачем же -такие несправедливости?- запальчиво заговорил Леня. - И как не обидят? Они -такие слова придумают... Вот одного у нас спросили сегодня: "Что такое- дикие?" Это в книге о дикарях читали. Ну, а он и не знает сказать, что такое- дикие. Вот батюшка и говорит: "Ну, как ты не знаешь, что такое- дикие, - да вот твой отец дикий!" А у него отец-деревенский. Это он нарочно, чтоб барышень насмешить. Тем забавно, а мальчику обидно,- потом заплакал, как его отпустили. Зачем так? Ведь это неправда! Дикие Богу не молятся, ходят голые, земли не пашут, падаль пожирают. И всегда-то наш батюшка любит так издивляться.

  - Издеваться.

  - Вот, издеваться, - протянул мальчик.

  - Ну что ж, - спросил Логин, - вам, конечно, жалко, что Алексея Иваныча у вас на экзаменах не было.

  - А вот и не жалко. Он самый жестокий. У него и на уроках наплачешься. Я у него на уроках семьдесят два раза на коленях стоял, - да все больше на голые колени ставит,

  - Вот ты как много шалил, - нехорошо, брат!

  - Да, кабы за шалости, а то все больше так здорово живешь.

  Как ни дико было то, что говорил Ленька, Логин верил и имел на то основания: дурною славою в нашем городе пользовалось здешнее городское- училище. Да и в гимназии, где служил Логин, совершались несправедливости, хотя в формах гораздо более мягких, почти незаметных для гимназистов. Учителя в гимназии не гнались так отчаянно за взяткою, как в городском училище, - дорожили больше приятным знакомством. Было также во многих желание угодить директору, а потому и отношения учителя к тому или другому гимназисту сообразовались с отношениями директора. Замечалось у иных стремление доказать малосостоятельным родителям, что напрасно они пихают своих сыновей в гимназию.

  Когда стало темнеть и Логин был один наверху, неясное волнение снова овладело им. Пригрезившийся утром мальчик стоял перед ним, едва он закрывал глаза. Читая, Логин часто бросал книгу, чтобы закрыть глаза и увидеть мальчика. Нестерпимо дразнил его мальчишка румяною, назойливою улыбкою. Казалось, что теперь он румянее и телеснее, чем был раньше, - как будто, рея над Логиным, набирался сил и крови. Когда Логин, погасив свечу и закрываясь одеялом, опустил голову на подушку,- губы мальчика дрогнули, зашевелились, он заговорил чтото быстро, но невнятно, сделался вдруг особенно живым и, все более приближаясь к Логину, начал падать куда-то набок, быстрее, быстрее, опрокинулся и исчез. Логин заснул.

  Утром, в лучах солнца, пыльных и задорных, опять засветились рыжеватые волосы мальчика, опять пригрезилась его улыбка и слова, невнятные, но звонкие, и дольше вчерашнего стоял он перед открытыми гладами Логина и медленно таял.

  Чтоб избавиться от нечистого обаяния, Логин старался представить Анну, и его опять потянуло увидеть и услышать ее.

  

  

  

  

  ГЛАВА ДВАДЦАТЬ СЕДЬМАЯ

  

  Логин вышел из дому. Пусто было на улицах, только в одном месте толпа мещан и тот же парень с оловянными глазами попались навстречу; молча пропустили его. Вышел за город по дороге к усадьбе Ермолиных. Битый час проходил по извилистым тропинкам в лесу, вблизи дома Ермолина, и не решился войти туда. Думал:

  "Что общего между нею, чистою, и мною, порочным? Какая пытка мне быть теперь с нею: безнадежное блуждание у закрытых дверей потерянного рая!"

  Потом он вдруг уличил себя в тайной надежде, что случайно увидит Анну, встретит ее на знакомых ей тропинках. Стало досадно и стыдно, и он быстро пошел домой. У Летнего сада встретил Андозерского. Андозерский хмуро улыбнулся и сказал неискренним голосом:

  - Зайдем, дружище, шары попихаем на шаропихе.

  - Не хочется, - ответил Логин, пожимая его руку. Мягкое и теплое прикосновение этой руки было неприятно.

  - Что так? На охоту, брат, собрался? Смотри не промахнись.

  Андозерский самодовольно захохотал и скрылся в саду. Логин стоял на пыльной дороге и досадливо смотрел ему вслед. Поднялся легкий ветерок, пыль и соломинки повлеклись из города, пошел за ними и Логин.

  Пыльные столбы плясали перед ним, дразнили его, слагались в черты Андозерского: и слова, и фигура-все в Андозерском было противно. Логин сделал усилие не думать об Андозерском, и это удалось. Однако не даром.

  Пыльные столбы все плясали вокруг, и рядом засияла назойливая улыбка, сверкнули лукавые глаза и потухли. Пылью рассыпалась привидевшаяся внезапно знойная серая морока, но что-то коварное было в ее появлении. Логину стало грустно.

  В печальной задумчивости, наклонив голову, шел он по шоссе, потом свернул на тропинку во ржи. Среди шумящей ржи прошел он с полверсты и вдруг встретил Анну. Она была в легком и коротком желтовато-розовом сарафане. Тонкая паутина серой пыли мягко охватывала окрыленные легким и вольным движением ноги. Широкие, отогнутые по бокам вниз поля легкой соломенной шляпы со светло-розовыми лентами бросали тень на ее смуглое лицо. Улыбалась Логину. Сказала:

  - Вот встреча! Вы гуляете здесь, да? А я по делу.

  - Куда, можно спросить?

  - А вот там деревня Рядки,- там у меня дело. Отец послал.

  - Благотворительное? - с жесткою улыбкою спросил Логин, пропуская Анну вперед и идя за нею. Анна засмеялась и спросила:

  - Вы не любите благотворительных дел?

  - Помилуйте, что это за дела! Забава сытых,- отвечал он, угрюмо рассматривая узкие лямки ее сарафана, лежащие на желтоватой белизне открытой сорочки.

  - А я думаю, что это и есть настоящие дела. Только слово нехорошее, книжное И его употребляли слишком много, неразборчиво. А дела помощи... Да у нас, людей сытых, как вы называете, и дел-то других почти быть не может.

  - Есть лучшее дело.

  - Какое-? - спросила Анна, оглядываясь на Логина.

  - Искание правды.

  - Это - отвлеченное дело. А правда-не в добре и не во зле, она-только в любви к людям и к миру, ко всему. Хорошо все любить, и звезду, и жабу.

  - Едва ли много правды в любви, - тихо сказал Логин.

  - А это, однако, так. Люди ищут правды и приходят к любви. Мне представляется, что так дело и шло. Сначала люди жили надеждою. Надежда часто обманывала и отодвигалась все дальше, как марево: евреи ждут Мессии, христиане надеются на загробную жизнь,- и вот люди стали жить верою. Но век веры кончается.

  - Да, кончается, - старые боги умерли. А все-таки сильна потребность в вере. Новые божества еще не родились, и в том и вся наша беда, и вся разгадка нашего пессимизма.

  - Да новые божества и не родятся, - со спокойною уверенностью возразила Анна.

  - Их выдумают!

  - Нет, этого не может быть. Будущее принадлежит любви.

  - Вы, кажется, думаете, что и вера, и надежда мешают любви? - спросил Логин.

  - Да, я так думаю. Мне кажется вот что: надежда - такая беспокойная, эгоистичная, при ней и вере, и любви тесно. Вера слишком точна, - при ней и надежда тает, и любовь смиряется заповедями и догматами. Надеются ведь только тогда, если может быть и так и этак, а тут все ясно, как в сказке: пойдешь направо-коня потеряешь, налево-головы не сносишь, вот и выбирай добро или зло. На что тут надеяться? И любить можно только свободно, а не по заповедям. А потом любовь будет людям как воздух.

  - И земной рай устроит? - насмешливо спросил Логин.

  - Не знаю. Может быть, она будет жестокая. Она будет принята миром, которому не на что надеяться, не во что верить.

  Логин слушал рассеянно. Чувственная раздраженность опять томила его, и смущала близость голых плеч и рук, полуоткрытой груди, дразнили мелькающие из-под короткого сарафана слегка загорелые икры легко идущих по дорожной пыли ног; загоралось желание обнажить это стройное тело, благоухающее зноем амбры и розы, и овладеть им. Сказал томным голосом:

  - Любовь-невозможность. Она-мэон, атрибут Бога, создавшего мир и почившего навеки. Наша любовь-только самолюбие, только стремление расширить свое "я", - неосуществимое стремление,

  - А вы его испытывали?

  - Жажду его! - тоскливо воскликнул Логин. - Ах, Анна Максимовна, скажите, вы верите в ату будущую любовь?

  - Верю, - ответила Анна улыбаясь.

  - Да ведь вера мешает любви? Вы непоследовательны! Но как вы достойны любви! Анна засмеялась.

  - Вот неожиданный комплимент!

  - Нет, нет! Я хотел бы вам сказать... Но все слова- -такие жалкие! О, если б и вы...

  Анна повернулась к Логину и смотрела на него. Ее вспыхнувшее лицо с широко открытыми глазами горело радостным ожиданием. Логин замолчал и шел рядом с нею, и глядел на ее вздрагивающие алые губы.

  - Да, - сказала она смущенно, - может быть...

  - Ах, Нюта! - страстно воскликнул Логин. Губы Анны, алые и трепещущие, были так близки. Знойное облако желаний трепетно пронеслось над ними.

  Далекие, нечистые воспоминания вспыхнули в его душе, зазвенели в ушах грубые слова. Что-то повелительное, как совесть, стало между ним и непорочною улыбкою Анны. А молодая радость, жажда счастия влекли его к ней. Земля и пыль, приставшие к Анниным ногам, напоминали, что она-земная, родная, близкая, возникшая из темного земного радостным цветением, устремлением к высокому Пламени небес. Он мучительно колебался.

  Ее губы горделиво дрогнули, и улыбка их померкла. В ее глазах промелькнуло скорбное выражение. Анна отвернулась и тихонько засмеялась. Холодом повеяло на Логина. Припомнился ему смех русалки на мельничной запруде, тот смех, который слышался ему в одну из его тяжелых ночей. Анна сказала грустно:

  - Вы замечтались под ясным небом, а мне надо торопиться, а то отец... Я слышала, что вы разошлись с Коноплевым.

  Логин рассказал ей о ссоре. Анна выслушала молча и потом сказала:

  - Того и надо было ждать. Что это за человек! Дул ветер с запада, он был нигилистом. Повеяло с востока - стал фанатиком Домостроя. А мог бы сделаться и фанатиком опрощения. Может быть, и сделается. Все это у него случайное. Своего ничего. Он весь как парус, надутый ветром.

  - Странно, - сказал Логин, - что он ни на кого не ссылается, кроме Мотовилова.

  - Мотовилов! Вот человек, который не имеет права жить!

  Логин взглянул в ее лицо. Оно все пылало гневом и негодованием. Логин покорно улыбнулся.

  

  Светло и грустно было в душе Логина, когда он возвращался домой. Косвенные лучи солнца улыбались в малиново-красных отблесках на стеклах сереньких деревянных домишек. Улицы к вечеру начинали быть более людными. Попадались иногда шумные ватажки мещан.

  А вот посреди улицы, из-за угла по дороге от крепости, показалась толпа. Что-то вроде процессии. Окна по пути поспешно отворялись, выглядывали головы обывателей, прохожие останавливались, уличные ребятишки бежали за процессиею с видом чрезвычайного удивления.

  Наконец Логин рассмотрел всех. Шли по самой середине улицы Мотовилов с женою, Крикунов с табакеркою, оба директора, казначей, закладчик и его жена, Гомзин, - великолепные зубы радостно сверкали издали,- еще несколько мужчин и дам, и среди этой толпы Молин, арестованный недавно учитель. Очевидно, его только что выпустили из тюрьмы.

  Логин догадался, что устраивают овацию "невинно пострадавшему", - ведут его с почетом по городу, показать всем, что репутация Молина не пострадала. Лица были торжественные и, как часто бывает в неожиданно-торжественных случаях, довольно-таки глупые. Герой торжества хранил на лице угрюмо-угнетенное и очень благородное выражение и шел ребром. Лет двадцати семи; лицо, покрытое рябинами и прыщами; багровый нос записного пьяницы. Копна курчавых волос приподымала на голове поярковую шляпу. Лоб узок; череп с хорошо развитым затылком казался толстостенным; громадные скулы придавали лицу татарский характер. Синими очками в стальной оправе прикрывались тусклые, близорукие глаза. В руках громадный букет цветов.

  Поравнявшись с этим обществом, Логин приподнял шляпу. Мотовилов сказал:

  - Вот кстати, Василий Маркович, пожалуйте-ка к нам сюда!

  Логин остановился на мостках и спросил:

  - Прогуливаетесь, Алексей Степаныч? Триумфальная толпа приостановилась посреди улицы. Все смотрели на Логина с вызывающей угрюмостью.

  - Да, прогуливаемся, - значительно ответил Мотовилов.

  - Что ж, доброе дело. А меня прошу извинить,- устал. Имею честь кланяться.

  Логин опять приподнял шляпу и пошел дальше. Пожарский догнал его и спросил:

  - Как же это вы в наше триумфальное шествие не впряглись? Ведь вы рассердили этим седого прелюбодея.

  - Глупо это, мой друг. Те, ну чиновники там разные-они... ну, у них связи, боятся, может быть, наконец, просто пешки. А выто зачем? Человек вы независимый, в некотором роде - артист, так сказать, - и вдруг!

  Пожарский добродушно засмеялся.

  - Не ехидничайте, почтеннейший синьор: я единственно из любви к искусству.

  - Это как же?

  - Мимику, значит, изучаю. Нашему брату это необходимо. Ну, да и то еще, грешным делом... знаете сами:

  польсти, мой друг, польсти...

  - Коли не хочешь быть в части? Так, что ли?- закончил Логин.

  - Вот, вот, оно самое и есть. То есть не то что в части, а все же-сборы, ну да и бенефисишко. Эх, почтеннейший, все мы от всех вас в крепостной зависимости обретаемся, вот ей-богу. Да что, батенька, главного-то вы не видели, - много потеряли, ей-богу! У врат обители святой, - то бишь перед острогом, - вот где было зрелище! Мотовилов речь на улице говорил, дамы плакали, барышни ему, герою нашему, цветы поднесли, - видели, букетище! Ната и Нета и подносили. С одной стороны, знаете, ангельская непорочность, а с другой стороны- угнетенная невинность.

  - А со всех сторон глупость и пошлость, - злобно сказал Логин.

  Пожарский захохотал.

  - Злитесь, почтеннейший. А я рад, что вас встретил. Теперь я от них отстал и, кстати, географию города изучать пойду. Барышни Мотовиловы отправились купаться, так мне надо пробраться в ту сторону.

  - Подсматривать? - брезгливо спросил Логин.

  - Ни-ни! На обратном пути Неточку встречу,- только и всего.

  - Вот как, - она вам уж Неточка?

  - Чистейший пыл! Любовная чепуха! Женьпремьерствую под открытым небом: дьявольски выигрышная роль.

  - Значит, дела хороши?

  - С барышней давно поладили, вот как поладили! Прелесть девочка: огонек и душа, - ах, душа! Но сам Тартюф,- увы и ах! И подступиться страшно. Хоть в петлю.

  - Что ж, убегом!

  - И то придется. Только попа где возьмешь, - вот в чем загвоздка!.. Ах, любовь, любовь! Поэзия, восторг! Без вина-пьян, вдохновение так и распирает грудь. Кажется, луну с неба для нее достал бы.

  - А попа достать не можете!

  - Достану, почтеннейший, как пить дам достану!

  Молин поселился временно, пока найдет квартиру, у отца Андрея. Вещи его еще оставались у Шестова.

  Когда все провожавшие разошлись, Молин стал пред отцом Андреем, низко поклонился и произнес:

  - Ну, архиерей, спасли вы с Мотовиловым меня.

  - Ну, чего там-свои люди, - отмахивался отец Андрей.

  Но Молин продолжал:

  - Век не забуду. Спасибо. Чего уж, не умею, не речист, а что чувствую, прямо скажу: спасли! Сослали бы в каторгу, как пса смердящего, - так там и сгнил бы.

  - Ну, будет, чего там причитать!

  - Эх, что тут! Дай-ка, отец-благодетель, водки: целый стакан за ваше здоровье хвачу.

  Водка была подана. Хозяин и гость пили, обнимались, целовались, пили еще и еще, охмелели и плакали. Потом пришли гости. Засели играть в карты и опять пили.

  

  На другой день, когда Шестов вышел из училища, он встретил Молина. Молин подошел к нему, подал руку. Пошли рядом. Молин молчал с тем же вчерашним видом человека, который невинно страдает. Это раздражало Шестова. Шестов не находил что сказать, хотя они встретились первый раз после ареста Молина.

  Молин оттопырил толстые губы и заговорил угрюмо:

  - Вы с вашей тетушкой меня в каторжники записали:

  ну, погодите еще радоваться.

  Шестов покраснел и дрогнувшим голосом сказал:

  - Я очень желаю вам выпутаться из этого дела, - а радостного тут нет ничего.

  Молин хмыкнул, сделал жалкое- и злое лицо и молчал. Молча дошли они до дома отца Андрея. Молин, не говоря ни слова и не прощаясь, повернулся и пошел к воротам. Шестов, не оборачиваясь, пошел дальше. Сердце его забилось от горького чувства и от неловкости и стыда: увидят - посмеются.

  

  Молин вошел в столовую. Отец Андрей собирался обедать.

  Он жил в собственном доме. Небольшой деревянный дом в пять окон на улицу, одноэтажный, с подвалом. Столовая в подвальном этаже, рядом с кухнею. Свет двух небольших окошек недостаточен для столовой; в длину, от окон, она втрое больше, чем в ширину, вдоль окон. В глубине столовой даже и днем сумрачно. Там поставец с настойками. Возле него бочонок дубового дерева с водкою, особо приятного вкуса и значительной крепости. Эту водку отец Андрей выписывал прямо с завода, для себя и некоторых друзей, в складчину. В окна видна поросшая травою поверхность улицы, да изредка чьи-нибудь ноги. Вдоль длинной стены, что против двери в кухню, узкая скамейка, обитая мягкими подушками и снабженная, для вящего комфорта, достаточным количеством мягких валиков. Длинный обеденный стол стоял вдоль комфортабельной лавки. На одном конце, у окна, накрыт белою скатертью. Заметно по многим пятнам, что эта скатерть стелется уже не первый день.

  На лавке возлежал отец Андрей, головою к окошку. Покрикивал на Евгению. Евгения порывисто носилась из столовой в кухню и обратно с тарелками и ножами, потрясала пол тяжелою поступью босых ног и отвечала сердитыми взглядами на сердитые окрики отца Андрея.

  Около стола копошилась матушка Федосья Петровна, маленькая, юркая, лет пятидесяти. Часто выбегала в кухню, потихоньку шпыняла там Евгению и, видимо, была озабочена предстоящим обедом. Из кухни слышались ее хлопотливые восклицания:

  - Ведь ты знаешь, что батюшка не любит. Дура зеленая! Ведь ты знаешь, что Алексею Иванычу... Ах ты, дерево стоеросовое!

  Молин уселся за стол, горько улыбнулся и сказал:

  - Отскочил!

  Отец Андрей посмотрел на него внимательно и спросил:

  О ком это?

  - Да тот, Шестов.

  Матушка с любопытным видом выскочила из кухни и спросила Молина:

  - А что, встретили его?

  - Как же, встретил! - отвечал Молин. Он заколыхал сутуловатым станом, выдавил из него странный, косолапый смех и стал рассказывать отрывисто, словно сердился и на собеседников:

  - Из училища пер. Подскочил, лебезит, руку сует. Так бы по зубам и смазал! Еле сдержался.

  - И следовало бы,- с веселым смешком сказал батюшка. - Эй, Евгения, неси обед!

  - Да еще как следовало бы! - подтвердила матушка. - Евгения, дура косолапая! Где ты пропала?

  - А ну его ко всем чертям! - сердито говорил Молин.- Еще заплачет, ябедничать побежит, фитюлька проклятая!

  - Жена, воскликнул отец Андрей,- где же водка?

  - Евгения, Евгения, - засуетилась матушка, - дурища несосветимая, есть ли у тебя башка на плечах! Евгения вносила в столовую горячий пирог. Кричала:

  - Не разорваться!

  Матушка метнулась к поставцу и в один миг притащила водку и рюмки. Евгения помчалась за супом, а Молин бубнил себе:

  - Юлил за мной. До самых ворот бежал... впритруску... Ну, да я на него нуль внимания. Прикусил язычок, подрал как ошпаренный.

  Отец Андрей зычно захохотал. Матушка налила водку в рюмки и придвинула одну из них Молину. Смотрела на него ласковыми, влюбленными глазами. Отец Андрей и Молин выпили, а матушка меж тем положила Молину громадный кусок пирога с говяжьего начинкою и наполнила его тарелку супом, еще дымным от горячего пара.

  - Ловко! - говорил отец Андрей. - Так их, мерзавцев, и надо учить. Ну что ж, брат, по первой не закусывают. Ась, Алексей Иваныч?

  - Дельно! - одобрил Молин. - Я, признаться, выпью, - в проклятом остроге пришлось попоститься.

  Налили по второй и выпили. Горькие воспоминания преследовали Молина. Он заговорил:

  - Если б он, скотина, был настоящий товарищ, он бы сразу должен был сунуть под хвост той сволочи. Сочлись бы!

  - Известно!

  - Ну, если б она не взяла, да накляузничала бы следователю, я все же был бы в стороне,- не я подкупал, мне что за дело! А то не мне же было ей деньги предлагать.

  - Ну, само собой. Да и мне неловко. Я так и думал, они с теткой обтяпают! А они вон что.

  - Подлейшие твари! - взвизгнула матушка.

  - Ну да ладно, и даром отверчусь.

  Отец Андрей вдруг засмеялся и спросил Молина:

  - На экзамене-то, говорил я вам, что вышло?

  - Нет. А что?

  - Да, да представьте, какая подлость! - закипятилась матушка.

  - На Акимова накинулся, - рассказывал отец Андрей. - Не знает, дескать, геометрии. Единицу поставил. Переэкзаменовку, мол, надо. Ну, да мы еще посмотрим. Почем знать, чего не знаешь.

  - Это, знаете, из зависти, - объясняла матушка,- отец Акимова подарил батюшке на рясу, а ему-шиш. Акимов-купец почтительный, только, конечно, кому следует; ведь всякий видит, кто чего стоит. Батюшка Андрей Никитич, да что ж ты не угощаешь? Видишь, рюмки пустые.

  - И то, - сказал батюшка и налил.

  - Эх! - крикнул Молин. - Руси есть веселие пити, не можем без того быти.

  - Евгения! - крикнул отец Андрей в открытую дверь кухни. - Ты это с кем там тарантишь?

  - Да это, батюшка, мой брат, - ответила Евгения. Мальчишка лет двенадцати опасливо жался к углу кухни. Боялся отца Андрея: учился в городском училище.

  - Брат? Ну и кстати. Пусть посидит там, мне его послать надо. Удивляюсь я только тому, - обратился отец

  Андрей к Молину,- как это наши мальчишки не устроят ему сюрприза за единицы. Пустил бы кто-нибудь камешком из-за угла, - преотличное дело! Ха-ха-ха! Матушка взвизгнула от удовольствия.

  - В загривок! - крикнула она и звонко засмеялась. Молин кивнул головою на открытую дверь кухни. Отец Андрей закричал:

  - Евгения, дверь запри! Ишь напустила чаду, кобыла!

  Евгения стремительно захлопнула дверь. Отец Андрей тихонько засмеялся.

  - Чего там? - сказал он.

  - Все же неловко, - ученик, и все такое.

  - Чудак, да ведь я нарочно, - зашептал отец Андрей,- пусть слышит. Скажет товарищам,- найдется шалун поотчаяннее, да и запустит.

  Отец Андрей снова захохотал и налил по четвертой рюмке. Молин сочувственно захихикал и показал пожелтелые от табака зубы. Он проглотил водку и крикнул:

  - Эх, завей горе веревочкой!

  - Все шляется к Логину, - сказал отец Андрей.

  - А, к слепому черту! Ишь ты, агитатор пустоголовый, нашел себе дурака, пленил кривую рожу. Ну, да он мастак бредки городить.

  - Вожжались с Коноплевым, да расплевались,- сообщила матушка.

  - Ишь ты, лешева дудка, куда полезла! Почуял грош.

  - Ничего, сведется на нет вся их затея, общество это дурацкое, - злорадно сказал отец Андрей.

  - А что? - спросил Молин.

  - Да уж подковырнет их Мотовилов.

  - Подковырнет! - с азартом воскликнула матушка.

  - Уж Мотовилова на это взять, - согласился Молин, - шельмец первой руки.

  - Да, брат,- разъяснял отец Андрей,- ему в рот пальца не клади. С ним дружить дружи, а камень за пазухой держи.

  - Шельма, шельма, одно слово! - восторгалась матушка.

  - Но умная шельма, - поправил Молин.

  - Да я то же и говорю: первостатейная шельма, молодец, - продолжала матушка. - Уж мой Андрей Никитыч хитер, ой хитер, а тот и еще хитрее.

  

  

  

  

  ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВОСЬМАЯ

  

  Логин вернулся из гимназии рано и в вялом настроении. Сел за стол, лениво принялся завтракать. Водка стояла перед ним. Логин посмотрел на бутылку и подумал, что привычка пить каждый день-скверная привычка. Откинулся на спинку стула и продекламировал вполголоса:

  Прощай вино в начале мая,

  А в октябре прощай любовь!

  

  Потом придвинул к себе бутылку и рюмку, налил, выпил. Мысли стали веселы и легки.

  В это время раздался неприятно-резкий стук палкою в подоконник открытого окна. Логин вздрогнул. Досадливо нахмурился, вытер губы салфеткою и подошел к окну.

  - Дома, дружище? - раздался голос Андозерского. Логин сделал вид, что очень рад, и отвечал:

  - Дома, дома. Ну, что ж ты там, - заходи!

  - Водка есть? - оживленно спросил Андозерский.

  - Как не быть!

  Андозерский проворно взбежал на крыльцо. Румяное лицо его казалось измятым. Маленькие глазки были сонны и смотрели с трудом. Голос у него сегодня был хриплый. Шея страдальчески вращалась в узком воротнике судейского мундира. Он сел к столу.

  - Эге, у тебя огурцы! Славно! И редиска,- еще лучше.

  Логин налил по рюмке водки.

  - Опохмелиться со вчерашнего треба? - спросил он.

  - Опохмелялся, дружище, да мало: встал поздно, надо было тащиться в съезд, - сегодня было судебное заседание.

  - Где ж ты это вчера засиделся?

  - В том-то и дело, что нигде. Сидел дома и трескал водку.

  - С кем?

  - Один, брат, по-фельдфебельски. Столько вызудил, что и вспомнить скверно.

  - С горя или с радости?

  - С раздумья, дружище.

  - Ой ли?

  - Да, да, - решился, выбрал... Ну, да что там... Завтра все расскажу.

  - Ну что ж вы, судьи неумытные, наделали сегодня?

  - Наделали мы делов! Мы, брат, сегодня грозный суд творить вздумали.

  Андозерский влил в себя другую рюмку водки и весело засмеялся.

  - Вот теперь на поправку пошло! Знаешь Спирьку? Комичный Отелло.

  - Как не знать! Только какой же это Отелло, ато- Гамлет.

  - Спирька-то Гамлет? Ну уж, скажешь тоже!

  - Ну да, именно Гамлет: он жаждет мести и ненавидит месть, и вот увидишь-отомстит как-нибудь по-своему. Ну, что ж у вас с ним?

  - А видишь, его волостной суд приговорил к пятнадцати розгам; Мотовилов жаловался, а также за мотовство и пьянство, расстраивающие хозяйство. Спирькино хозяйство!

  - Ну, все же! Так вот он нам жалобу. Ну что ж, мы суд судом, дело разобрали, да и решили усилить ему, мерзавцу, наказание, всыпать двадцать!

  Андозерский сказал это очень горячо и с видимым удовольствием.

  - Но, однако, зачем же усиливать? - удивился Ло-гин.

  - А затем: не жалуйся!

  - Ай да Соломоны! Ну, еще что натворили?

  - А еще, дружище, засудили мальчишку. Пожалей, брат, ты к мальчишкам жалостлив.

  - Это какого же мальчишку?

  - А вот тот, Кувалдин, что в огороде Мотовилова попалcя. Его тоже волостной суд присудил к десяти ударам, а он тоже жаловаться. Ну, мы ему и накинули еще пятачек.

  - Да ведь вы знаете, что он попался случайно в шалости, которая здесь в обычае.

  - А кусаться зачем? Да и обычай скверный.

  - Да ведь мальчика вы не могли присудить более, как к половинному наказанию? Выходит, вы закон нарушили.

  - Нарушили? Ну, это буква закона, а мы... Мы, брат, новое наслоение магистратуры. Мы без сантиментов.

  - Несимпатичное наслоение, что и говорить!

  - Несимпатичное! А вам бы по головке гладить всякого шельмеца! Нет, брат, на наших плечах лежит важная задача: подтянуть и упорядочить. Миндальничать нечего: им дай палец, они и руку отхватят. Особенно теперь это необходимо в наших местах: брожение в народе,- того гляди, холерный бунт нам преподнесут. И так черт знает какие слухи ходят.

  - Что ж, сознание законности хотите водворить в населении?

  - Конечно! Давно пора. В наших селах ведь просто жить нельзя: потеряно всякое уважение к властям, к дворянству, к праву собственности, к закону.

  - Постой, брат, как же это вы сумеете вбить в народ сознание законности, когда сами закон нарушаете?

  - Мужика надо приучить к повиновению, к дисциплине. Мы, дворяне, - его естественные опекуны.

  - Скажи, а что же, ваш товарищ прокурора заявил протест?

  - Ас чего ему заявлять протест?

  - Да ведь незаконно!

  - Ну, пусть сам мальчишка жалобу принесет губернскому присутствию. Да не посмеет мальчишка,- побоится, как бы еще не прибавили.

  Андозерский захохотал.

  - И неужели так-таки никто из вас и не спорил? Неужели среди вас не нашлось ни одного порядочного человека?

  Андозерский опять захохотал, весело