Писемский Алексей Феофилактович - Люди сороковых годов

ела в ней, несмотря на присутствие горничной, вся заплаканная; Женя тоже был заплакан: ему грустней всего было расстаться с Симоновым; а второе - то, что к зданию присутственных мест два нарядные мужика подвели нарядного Ивана.

  Он был заметно выпивши и с сильно перекошенным лицом. Они все трое прямо полезли было на лестницу, но солдат их остановил.

  - Погодите, вызовут, не ваша еще череда.

  Мужики и Иван остановились на крыльце; наконец, с лестницы сбежал голый человек. "Не приняли! Не приняли!" - кричал он, прихлопывая себя, и в таком виде хотел было даже выбежать на улицу, но тот же солдат его опять остановил.

  - Дьявол этакой, оденься, прежде чем бежать-то! - сказал он.

  Парень проворно надернул на себя штанишки, рубашку и, все-таки не надев кафтана и захватив его только в руки, побежал на улицу.

  - Хлопкова! - раздался голос сверху.

  Иван вздрогнул. Это была его фамилия, и его вызывали.

  Нарядные мужики ввели его в сени и стали раздевать его. Иван дрожал всем телом. Когда его совсем раздели, то повели вверх по лестнице; Иван продолжал дрожать. Его ввели, наконец, и в присутствие. Председатель стал спрашивать; у Ивана стучали зубы, - он не в состоянии даже был отвечать на вопросы. Доктор осмотрел его всего, потрепал по спине, по животу.

  - Этот малый славный! - сказал он.

  Иван только дико посмотрел на него.

  Его подвели под мерку.

  - Четыре и три четверти! - дискантом произнес стоявший у меры солдат.

  - Лоб! - крикнул председатель.

  - Лоб! - крикнул за ним и солдат - и почти выпихнул Ивана в соседнюю комнату. Там дали ему надеть только рубашку и мгновенно остригли под гребенку.

  - Желаем службы благополучной и здоровья! - сказал ему цирюльник, тоже солдат.

  Иван продолжал дико смотреть на него; затем его снова выпустили в сени и там надели на него остальное платье; он вышел на улицу и сел на тумбу. К нему подошли его хозяева, за которых он шел в рекруты.

  - Благодарим покорно-с! - говорили они, неуклюже протягивая к нему руки для пожатия.

  - Ничего-с!.. - отвечал им что-то и Иван.

  Страх отнял у него и последнее сознание; он, по-видимому, никак не ожидал, чтобы его забрили.

X

ГУМАННЫЙ ГУБЕРНАТОР

  Часов в десять утра к тому же самому постоялому двору, к которому Вихров некогда подвезен был на фельдъегерской тележке, он в настоящее время подъехал в своей коляске четверней. Молодой лакей его Михайло, бывший некогда комнатный мальчик, а теперь малый лет восемнадцати, франтовато одетый, сидел рядом с ним. Полагая, что все злокачества Ивана произошли оттого, что он был крепостной, Вихров отпустил Михайлу на волю (он был родной брат Груши) и теперь держал его как нанятого.

  Когда въехали на двор под ворота, Михайло проворно выскочил из экипажа, сбегал наверх, отыскал там номер и пригласил барина.

  Вихров вошел; оказалось, что это был тот самый номер, в котором он в первый приезд свой останавливался.

  Вихров послал в ту же самую цирюльню за цирюльником для себя, и тот же самый цирюльник пришел к нему (в провинции редко и нескоро меняются все публичные предметы). Вихров и на этот раз заговорил с цирюльником о губернаторе.

  - Ну, а нынешний губернатор каков? - спросил он.

  - Генерал обходительный, очень даже! - отвечал цирюльник (он против прежнего модней еще, кажется, стал говорить).

  - А где же прежний?

  - В Москве он жил.

  - А дама его сердца?

  - Попервоначалу она тоже с ним уехала; но, видно, без губернаторства-то денег у него немножко в умалении сделалось, она из-за него другого стала иметь. Это его очень тронуло, и один раз так, говорят, этим огорчился, что крикнул на нее за то, упал и мертв очутился; но и ей тоже не дал бог за то долгого веку: другой-то этот самый ее бросил, она - третьего, четвертого, и при таком пути своей жизни будет ли прок, - померла, говорят, тоже нынешней весной!

  "Сколько из тех людей, - невольно подумалось Вихрову, - которых он за какие-нибудь три - четыре года знал молодыми, цветущими, здоровыми, теперь лежало в могилах!"

  При этой мысли он взглянул и на себя в зеркало: голова его была седа, лицо испещрено морщинами; на лбу выступили желчные пятна, точно лет двадцать или тридцать прошло с тех пор, как он приехал в этот город, в первый раз еще в жизни столь сильно потрясенный.

  - А где Захаревские? - спросил он в заключение цирюльника.

  - Старший-то в Петербурге остался, - большое место там получил; а младший где-то около Варшавской железной дороги завод, что ли, какой-то завел!.. Сильно, говорят, богатеет - и в здешних-то местах сколько ведь он тоже денег наприобрел - ужасно много!

  Вихров, по старому знакомству, дал цирюльнику на чай три рубля серебром, чем тот оставшись крайне доволен, самомоднейшим образом раскланялся с ним и ушел.

  Герой мой оделся и поехал к губернатору.

  Каждая улица, каждый переулок, каждая тумба, мимо которых он проезжал, были до гадости ему знакомы; но вот завиднелось вдали и крыльцо губернаторского дома, выкрашенное краской под шатер.

  Сколько раз и с каким тяжелым чувством подъезжал Вихров к этому крыльцу, да и он ли один; я думаю, все чиновники и все обыватели то же самое чувствовали! Ему ужасно захотелось поскорей увидать, как себя Абреев держал на этом посту.

  В передней, из которой шла парадная лестница, он не увидел ни жандарма, ни полицейского солдата, а его встретил благообразный швейцар; лестница вся уставлена была цветами.

  - Сергей Григорьич принимает? - спросил Вихров.

  - Принимает-с! Пожалуйте вверх, - отвечал каким-то необыкновенно ласковым голосом швейцар: ему вряд ли не приказано было как можно вежливей принимать посетителей.

  Вихров пошел и в той зале, где некогда репетировался "Гамлет", он тоже не увидал ни адъютанта, ни чиновника, а только стояли два лакея в черных фраках, и на вопрос Вихрова: дома ли губернатор? - они указали ему на совершенно отворенный кабинет.

  Вихров вошел и увидел, что Абреев (по-прежнему очень красивый из себя) разговаривал с сидевшей против него на стуле бедно одетой дамой-старушкой.

  - А, Павел Михайлович! - воскликнул он, увидев Вихрова. - Как я рад вас видеть; но только две-три минуты терпенья, кончу вот с этой госпожой...

  Вихров нарочно отошел в самый дальний угол.

  - Ваше превосходительство, - говорила старушка. - мне никакого сладу с ним нет! Прямо без стыда требует: "Отдайте, говорит, маменька, мне состояние ваше!" - "Ну, я говорю, если ты промотаешь его?" - "А вам, говорит, что за дело? Состояние у всех должно быть общее!" Ну, дам ли я, батюшка, состояние мое, целым веком нажитое, - мотать!

  Абреев усмехнулся на это.

  - Что ж я для вас в этом случае могу сделать? - спросил он.

  - Да вы, батюшка, вызовите его к себе, - продолжала старушка, - и пугните его хорошенько... "Я, мол, тебя в острог посажу за то, что ты матери не почитаешь!.."

  - Никакого права не имею даже вызвать его к себе! Вам гораздо бы лучше было обратиться к какому-нибудь другу вашего дома или, наконец, к предводителю дворянства, которые бы внушили ему более честные правила, а никак уж не ко мне, представителю только полицейско-хозяйственной власти в губернии! - говорил Абреев; он, видимо, наследовал от матери сильную наклонность выражаться несколько свысока.

  - Ваше превосходительство, в ком же нам и защиты искать! - возражала старушка. - Я вон тоже с покойным моим мужем неудовольствия имела (пил он очень и буен в этом виде был), сколько раз к Ивану Алексеичу обращалась; он его иногда по неделе, по две в частном доме держал.

  Абреев опять пожал плечами.

  - То было, сударыня, одно время, а теперь другое! - произнес он.

  - Времена, ваше превосходительство, все одни и те же... Я, конечно что, как мать, не хотела было и говорить вам: он при мне, при сестрах своих кричит, что бога нет!

  - И в этом случае вините себя: зачем вы его так воспитали.

  - Что же я его воспитала: я его в гимназии держала до пятого класса, а тут сам же не захотел учиться; стал себя считать умней всех.

  - Попросите теперь священника, духовника вашего, чтобы он направил его на более прямой путь.

  - Послушает ли уж он священника, - возразила с горькою усмешкою старушка, - коли начальство настоящее ничего не хочет с ним делать, что же может сделать с ним священник?

  Абреев и на это только усмехнулся и молчал; молчала также некоторое время и старушка, заметно недовольная им.

  - Извините, что обеспокоила вас, - произнесла она, наконец, привставая.

  - Извиняюсь и я, что ничем не в состоянии помочь вам, - отвечал ей Абреев, вежливо раскланиваясь.

  Старушка ушла.

  Сергей Григорьич сейчас же обратился к Вихрову.

  - Я надеюсь, что вы приехали разделить со мной тяжелое бремя службы, - сказал он.

  - Нет, Сергей Григорьич, - возразил Вихров, - я просто приехал повидаться с вами и пожить здесь некоторое время.

  - А, это еще любезнее с вашей стороны, - подхватил Абреев, крепко и дружески пожимая его руку.

  В это время в кабинет вошел молодой человек и не очень, как видно, умный из лица, в пиджаке, с усами и бородой.

  - Сергей Григорьич, - сказал он совершенно фамильярно Абрееву, - у вас тут осталось предписание министра?

  - Нет, - отвечал Абреев.

  - Да как же нет, оно у вас на столе должно быть, - продолжал молодой человек и начал без всякой церемонии рыться на губернаторском столе, однако бумаги он не нашел. - В канцелярии она, вероятно, - заключил он и ушел.

  Вихров в эти минуты невольно припомнил свое служебное время и свои отношения к начальству, и в душе похвалил Абреева.

  - Это, вероятно, ваш правитель канцелярии? - спросил он.

  - Да, - отвечал тот, - когда меня назначили сюда, я не хотел брать какого-нибудь старого дельца, а именно хотел иметь около себя человека молодого, честного, симпатизирующего всем этим новым идеям, особенно ввиду освобождения крестьян.

  - А уж есть об этом мысль?

  - Больше, чем мысль; комиссия особая на днях об этом откроется!

  - То-то мою повесть из крестьянского быта пропустили, - проговорил Вихров.

  - Читал я ее; прекрасная вещь, прекрасная! - сказал Абреев.

  На эти слова его один из лакеев вошел и доложил:

  - Преосвященнейший владыко приехал!

  - Проси в гостиную! - проговорил торопливо Абреев. - Pardon! - обратился он к Вихрову и вслед за тем сейчас же прибавил: - Надеюсь, что вы сегодня приедете ко мне обедать?

  - Очень рад! - отвечал Вихров.

  Они расстались. Проходя зало, Вихров увидел входящего архиерея. Запах духов чувствительно раздался за ним.

  Вихров уехал в свой номер.

  Обеденное общество Абреева собралось часам к пяти и сидело в гостиной; черноглазая и чернобровая супруга его заметно пополнела и, кажется, немножко поумнела; она разговаривала с Вихровым.

  - Вы из Петербурга теперь? - спрашивала она его своим мятым языком.

  - Нет, из деревни, - отвечал Вихров.

  - Что же, вы в деревне и живете?

  - Да, жил.

  - А теперь где же будете жить? - продолжала хозяйка.

  - Теперь, вероятно, буду жить в Петербурге, - отвечал Вихров, решительно недоумевавший, зачем это ей так подробно нужно знать, а между тем он невольно прислушивался к довольно оживленному разговору, который происходил между Абреевым и его правителем канцелярии.

  - Тут-с дело не в справедливости, - толковал с важностью молодой человек, - а в принципе.

  Фигура Абреева выражала вся как бы недоумение.

  - Каким же образом писать это в донесении, когда все факты говорят противное? - произнес он.

  - Факты представляют временную, случайную справедливость, а принцип есть представитель вечной и высшей справедливости, - возражал ему правитель канцелярии.

  Абреев все-таки, как видно, недоумевал.

  - Поставьте вопрос так-с! - продолжал правитель канцелярии и затем начал уж что-то такое тише говорить, так что Вихров расслушать даже не мог, тем более, что из залы послышались ему как бы знакомые сильные шаги.

  Вихров с любопытством взглянул на дверь, и это, в самом деле, входил Петр Петрович Кнопов, а за ним следовал самолюбивый Дмитрий Дмитрич, бывший совестный судья, а ныне председатель палаты.

  Абреев нарочно пригласил их, как приятелей Вихрова.

  - Знакомить, кажется, нечего! - сказал он всем с улыбкою.

  - Знаем-с друг друга, знаем-с, - подхватил Кнопов, целуясь с Вихровым.

  Председатель тоже с ним расцеловался.

  - Что батюшка, друг мой милый, - продолжал Петр Петрович плачевным голосом, - нянюшка-то твоя умерла, застрелил, говорят, ее какой-то негодяй?

  Вихрова эти слова рассердили.

  - Такими вещами не шутят! - проговорил он.

  - Не шучу, а плачу, уверяю тебя! - произнес Петр Петрович и обратился уже к губернаторше.

  - Никак, ваше превосходительство, не могу я здесь найти этого прекрасного плода, который ел в детстве и который, кажется, называется кишмиш или мишмиш?

  - Ах, это нам из Астрахани возили с шепталой, - подхватила с видимым удовольствием хозяйка.

  - Ваше превосходительство, - отнесся Кнопов уже к самому Абрееву, - по случаю приезда моего друга Павла Михайловича Вихрова, который, вероятно, едет в Петербург, я привез три карикатуры, которые и попрошу его взять с собой и отпечатать там.

  - Какие же это? - спросил Абреев, подходя к столу, около которого уселся Петр Петрович.

  К тому же столу подошли председатель, Вихров и молодой правитель канцелярии. Кнопов вынул из кармана бережно сложенные три рисунка.

  - Первая из них, - начал он всхлипывающим голосом и утирая кулаком будто бы слезы, - посвящена памяти моего благодетеля Ивана Алексеевича Мохова; вот нарисована его могила, а рядом с ней и могила madame Пиколовой. Петька Пиколов, супруг ее (он теперь, каналья, без просыпу день и ночь пьет), стоит над этими могилами пьяный, плачет и говорит к могиле жены: "Ты для меня трудилась на поле чести!.." - "А ты, - к могиле Ивана Алексеевича, - на поле труда и пота!"

  - Я не понимаю этого, - сказала хозяйка, раскрывая на него свои большие черные глаза, - что такое на поле чести?

  - Честно уж очень она трудилась для него и деньги выработывала, - отвечал Кнопов.

  - Не понимаю, - повторила хозяйка. - Ну, а это что же опять, на поле труда и пота? - продолжала она.

  - Ведь трудно, знаете, в некоторые лета трудиться, - объяснил ей Кнопов.

  - Не понимаю! - произнесла еще раз губернаторша.

  - Ну, и не трудитесь все понимать, - перебил ее муж. - Вторая карикатура...

  - Вторая карикатура на друга моего Митрия Митрича, - отвечал Кнопов, - это вот он хватает за фалду пассажира и тащит его на пароход той компании, которой акции у него, а то так-то никто не ездит на их пароходах.

  - Тебе хорошо смеяться! - произнес со вздохом председатель.

  - Наконец, третья карикатура, собственно, на вас, ваше превосходительство! - воскликнул Кнопов.

  - Покажите! - сказал Абреев, а сам, впрочем, немножко покраснел.

  - Это вот, изволите видеть, вы!.. Похожи?

  - Похож!

  - А перед вами пьяный и растерзанный городовой; вы стоите от него отвернувшись и говорите: "Мой милый друг, застегнись, пожалуйста, а то мне, как начальнику, неловко тебя видеть в этом виде" - и все эти три карикатуры будут названы: свобода нравов.

  - Такою карикатурою, какую вы нарисовали на Сергея Григорьича, - вмешался в разговор правитель канцелярии, - каждый скорее может гордиться; это не то, что если бы представить кого-нибудь, что он бьет своего подчиненного.

  - Да ведь это смотря по вкусу, - отвечал ему Петр Петрович, - кто любит сам бить, тот бы этим обиделся; а кто любит, чтобы его били, тот этим возгордится.

  - Эх, mon cher, mon cher! - воскликнул со вздохом и ударив Кнопова по плечу губернатор. - На всех не угодишь! Пойдемте лучше обедать! - заключил он, и все за ним пошли.

  Обед был прекрасно сервирован и прекрасно приготовлен. Несколько выпитых стаканов вина заметно одушевили хозяина. Когда встали из-за стола и все мужчины перешли в его кабинет пить кофе и курить, он разлегся красивым станом своим на диване.

  - Удивительное дело! - начал он с заметною горечью. - Ума, кажется, достаточно у меня, чтобы занимать мою должность; взяток я не беру, любовницы у меня нет; а между тем я очень хорошо вижу, что в обществе образованном и необразованном меня не любят! Вон Петр Петрович, как умный человек, скорее попал на мою слабую сторону: я действительно слаб слишком, слишком мягок; а другим я все-таки кажусь тираном: я требую, чтобы вносили недоимки - я тиран! Чтобы не закрывали смертоубийств - я тиран! Я требую, чтобы хоть на главных-то улицах здешнего города было чисто - я тиран.

  - Этим вы не за себя наказуетесь! В обществе ненависть к администраторам - историческая, за разных прежних воевод и наместников! - сказал как бы в утешение Абрееву его юный правитель канцелярии.

  - Не знаю, это так ли-с! - начал говорить Вихров (ему очень уж противна показалась эта битая и избитая фраза молодого правителя канцелярии, которую он, однако, произнес таким вещим голосом, как бы сам только вчера открыл это), - и вряд ли те воеводы и наместники были так дурны. Я, когда вышел из университета, то много занимался русской историей, и меня всегда и больше всего поражала эпоха междуцарствия: страшная пора - Москва без царя, неприятель и неприятель всякий, - поляки, украинцы и даже черкесы, - в самом центре государства; Москва приказывает, грозит, молит к Казани, к Вологде, к Новгороду, - отовсюду молчание, и потом вдруг, как бы мгновенно, пробудилось сознание опасности; все разом встало, сплотилось, в год какой-нибудь вышвырнули неприятеля; и покуда, заметьте, шла вся эта неурядица, самым правильным образом происходил суд, собирались подати, формировались новые рати, и вряд ли это не народная наша черта: мы не любим приказаний; нам не по сердцу чересчур бдительная опека правительства; отпусти нас посвободнее, может быть, мы и сами пойдем по тому же пути, который нам указывают; но если же заставят нас идти, то непременно возопием; оттуда же, мне кажется, происходит и ненависть ко всякого рода воеводам.

  Речь эта Вихрова почему-то ужасно понравилась правителю канцелярии.

  - Я с вами совершенно согласен, совершенно! - подхватил он.

  - А я так ничего и не понял, что он говорил! - сказал Петр Петрович, осмотрев всех присутствующих насмешливым взглядом. - Ты, Митрий Митрич, понял? - спросил он председателя.

  - Отчего же не понять! - отвечал тот, немного, впрочем, сконфузясь.

  - Врешь, не понял, - подхватил Кнопов.

  - Понять очень просто, что русский человек к порядку не склонен и не любит его, - пояснил Абреев.

  - Нет-с, это не то, что нелюбовь к порядку, а скорей - стремление к децентрализации! - объявил ему опять его юный правитель.

  Вихров между тем, утомленный с дороги, стал раскланиваться. Абреев упросил его непременно приехать вечером в театр; Петр Петрович тоже обещался туда прибыть, председатель тоже. Молодой правитель канцелярии пошел провожать Вихрова до передней.

  - Я всегда был ваш читатель, - сказал он, пожимая ему руку, - и, конечно, во многом с вами не согласен, но все-таки не могу вам не передать моего уважения.

  Герой мой около этого времени напечатал еще несколько своих новых вещей.

  - И вот ваше мнение, которое вы сейчас высказали, показывает, что вы славянофил, - продолжал молодой человек.

  - Может быть, и славянофил! - отвечал ему Вихров.

  Он очень уж хорошо видел, что молодой человек принадлежал к разряду тех маленьких людишек, которые с ног до головы начинены разного рода журнальными и газетными фразами и сентенциями и которыми они необыкновенно спешат поделиться с каждым встречным и поперечным, дабы показать, что и они тоже умные и образованные люди.

  - Это единственная из всех старых русских литературных партий, которую я уважаю! - заключил с важностью молодой человек.

  "Очень нужно этим партиям твое уважение и неуважение!" - подумал Вихров и поспешил уехать.

XI

СКОРБИ ГУМАННОГО ГУБЕРНАТОРА

  Едучи в театр, Вихров вспомнил, что у него в этом городе еще есть приятель - Кергель, а потому, войдя в губернаторскую ложу, где застал Абреева и его супругу, он первое же слово спросил его:

  - А что, скажите, где Кергель?

  - А вот он, - отвечал Абреев, показывая головой на стоявшего в первом ряду кресел военного.

  - Вы его в военного преобразили?.. - спросил Вихров.

  - Да, непременно просил: "В полувоенной форме меня, говорит, подчиненные будут менее слушаться!" А главное, я думаю, чтобы больше нравиться женщинам.

  - А он этим занимается до сих пор?

  - Только этим и занимается, больше ничем - решительно Сердечкин. Теперь вот влюблен в эту молоденькую актрису и целые дни сидит у нее, пишет ей стихи! Вы хотите его видеть?

  - Очень!

  Абреев позвал лакея и велел тому пригласить к нему полицеймейстера. Услыхав зов губернатора, Кергель сейчас же побежал и молодецки влетел в ложу; но, увидев перед собою Вихрова, весь исполнился удивления.

  - Какими судьбами! - воскликнул он и начал Вихрова целовать так громко, что губернаторша даже обернулась.

  Кергель сейчас же отдал ей глубокий поклон. Он и за ней был бы не прочь приволокнуться, но боялся губернатора.

  - А вы все пожираете глазами madame Соколову (фамилия актрисы)? - спросил его Абреев.

  - По обязанности службы я надо всем должен наблюдать, - отвечал Кергель.

  - Вы скорее во вред вашей службе очень уж усердно наблюдаете за госпожою Соколовой.

  - Нельзя же, она девушка молодая, одинокая, приехала в незнакомый город! Нельзя же не оберегать ее, - отшучивался Кергель.

  Кергель, изъявивши еще раз свой восторг Вихрову, что встретился с ним, снова спешил уйти вниз, чтобы быть ближе к предмету страсти своей.

  - Да посидите тут, - сказал было ему Абреев.

  - Нет уж, позвольте мне туда, - сказал Кергель и мгновенно исчез.

  - Попробовал бы с Иваном Алексеевичем полицеймейстер так пошутить!.. - невольно вырвалось у Вихрова.

  - Но и я скоро буду делать ему замечания; невозможно в такие лета так дурачиться, - произнес как бы и сердитым голосом Абреев.

  На сцене между тем, по случаю приезда петербургского артиста, давали пьесу "Свои люди сочтемся!"{419}. Петербургский артист играл в этой пьесе главную роль Подхалюзина. Бездарнее и отвратительнее сыграть эту роль было невозможно, хотя артист и старался говорить некоторые характерные фразы громко, держал известным образом по-купечески большой палец на руке, ударял себя при патетических восклицаниях в грудь и прикладывал в чувствительных местах руку к виску; но все это выходило только кривляканьем, и кривляканьем самой грубой и неподвижной натуры, так что артист, видимо, родился таскать кули с мукою, но никак уж не на театре играть.

  Вихров видеть его не мог.

  - Как он ужасно играет! - говорил он, невольно отворачиваясь от сцены.

  - Он мало что актер скверный, - сказал Абреев, - но как и человек, должно быть, наглый. На днях явился ко мне, привез мне кучу билетов на свой бенефис и требует, чтобы я раздавал их. Я отвечал ему, что не имею на это ни времени, ни желания. Тогда он, пользуясь слабостью Кергеля к mademoiselle Соколовой, навалил на него эти билеты, - ужасный господин.

  Вихров между тем с грустью смотрел на сцену. Там каждый актер и каждая актриса только и хлопотали о том, чтобы как-нибудь сказать поестественнее, даже писать и есть они старались так же продолжительно, как продолжительно это делается в действительной жизни, - никому и в голову не приходило, что у сцены есть точно действительность, только своя, особенная, одной ей принадлежащая. Вместо прежнего разделения актеров на злодеев, на первых трагиков, первых комиков, разделения все-таки более серьезного, потому что оно основывалось на психической стороне человека, - вся труппа теперь составлялась так: я играю купцов, он мужиков, третий бар, а что добрые ли это люди, злые ли, дурные, никто об этом думушки не думал. Вихров очень хорошо видел в этом направлении, что скоро и очень скоро театр сделается одною пустою и даже не совсем веселою забавой и совершенно перестанет быть тем нравственным и умственным образователем, каким он был в святые времена Мочалова, Щепкина и даже Каратыгина, потому что те стремились выразить перед зрителем человека, а не сословие и не только что смешили, но и плакать заставляли зрителя!

  Возвратившись из театра в свой неприглядный номер, герой мой предался самым грустным мыслям; между ним и Мари было условлено, что он первоначально спросит ее письмом, когда ему можно будет приехать в Петербург, и она ему ответит, и что еще ответит... так что в этой переписке, по крайней мере, с месяц пройдет; но чем же занять себя в это время? С теперешним обществом города он совершенно не был знаком. Из старых же знакомых Кнопов, со своим ничего не разбирающим зубоскальством, показался ему на этот раз противен, Кергель крайне пошл, а сам Абреев несколько скучноват; и седовласый герой мой, раздумав обо всем этом, невольно склонил голову на руки и начал потихоньку плакать. При таком душевном настроении он, разумеется, не спал всю ночь, и только было часам к девяти, страшно утомленный, он начал забываться, как вдруг услышал женский голос:

  - Ничего, я подожду, посижу тут! - говорила какая-то дама его Михайлу.

  Вихров, к ужасу своему, и сквозь сон еще сознал, что это был голос г-жи Огаркиной, супруги станового.

  "Зачем это она пришла ко мне?" - думал он, желая в это время куда-нибудь провалиться. Первое его намерение было продолжать спать; но это оказалось совершенно невозможным, потому что становиха, усевшись в соседней комнате на диване, начала беспрестанно ворочаться, пыхтеть, кашлять, так что он, наконец, не вытерпел и, наскоро одевшись, вышел к ней из спальни; лицо у него было страшно сердитое, но становиха этим, кажется, нисколько не смутилась.

  - Что, батюшка, больно долго спишь? - спросила она его самым фамильярным голосом.

  - Ах, это вы! Что вам угодно от меня? - спросил ее, в свою очередь, сколько возможно сухо, Вихров.

  - Что угодно? Повидаться с тобой пришла. Что, надолго ли сюда приехал?

  - Завтра еду, - отвечал Вихров и дал себе клятву строжайшим образом приказать Михайле ни под каким видом не принимать г-жи Огаркиной.

  - Ну, если завтра, так это еще ничего. Я бы и не знала, да сынишко у меня гимназист был в театре и говорит мне: "В театре, говорит, маменька, был сочинитель Вихров и в ложе сидел у губернатора!" Ах, думаю, сокол ясный, опять к нам прилетел, сегодня пошла да и отыскала.

  Вихров на все это молчал.

  - Губернатор-то, видно, знакомый тебе, приятель, что ли? - продолжала становая расспрашивать.

  - Знакомый, - отвечал Вихров угрюмо.

  - Ну, так вот что, он вытурил мужа моего вон. Попроси, чтобы он опять взял его на службу.

  - Никакого права я не имею просить его ни о ком и ни о чем, - отвечал Вихров.

  - Да полно! Что за пустяки, никакого права не имею! Что у тебя язык отломится от слова-то, что ли?.. Неужели и в самотко не попросишь?

  - И в самом деле не попрошу.

  - За это тебе бог самому счастья-то не даст в жизни; смотри-ка, какой старый-престарый стал.

  Вихров молчал.

  - Нам с мужем пить-есть нечего, - без шуток! - продолжала становая, думая этим его разжалобить.

  Но Вихров продолжал молчать.

  - Что он других-то становых терпит? Разве они лучше мужа-то моего? Попроси, сделай милость, душенька!

  - Не стану я просить, отвяжитесь вы от меня! - крикнул, наконец, Вихров, окончательно выведенный из себя.

  - Ну, паря, люди ныне стали, - продолжала становая, но уходить, кажется, все-таки не думала.

  - Михайло, - крикнул Вихров, - дай мне шубу и палку, я сейчас пойду.

  - Куда же это идешь? - спросила становая, несколько уже и сконфуженная таким оборотом дела.

  - Куда нужно, - отвечал тот, проворно надевая шинель и уходя из своего номера.

  - Так не скажешь губернатору? - крикнула ему вслед становиха.

  - Нет, не скажу! - отвечал Вихров, садясь на первого попавшегося извозчика, и велел себя везти, куда только он хочет.

  - Тьфу, окаянный человек! - проговорила становиха и пошла, как бы несолоно хлебав, по тротуару.

  К вечеру, впрочем, в герое моем поутихла злоба против нее, так что он, приехав к Абрееву, рассказал тому в комическом виде всю эту сцену и даже прибавил:

  - Действительно, я думаю, другие становые не лучше же его!

  - Во-первых, все-таки получше, а во-вторых, супруг таких не имеют, так что они в стану вдвоем управляли и грабили!

  Вихров ничего не нашелся возражать против этого. Абреев потом, как бы вспомнив что-то такое, прибавил:

  - Ко мне сейчас почтмейстер заезжал и привез письмо на ваше имя, которое прислано до востребования; а потом ему писало из Петербурга начальство его, чтобы он вручил его вам тотчас, как вы явитесь в город.

  Вихров догадался, что письмо это было от Мари; он дрожащими руками принял его от Абреева и поспешно распечатал его. Мари писала ему:

  "Мой дорогой друг! Я выдержала первую сцену свидания с известным тебе лицом - ничего, выучилась притворяться и дольше быть и не видеть тебя не могу. Приезжай сейчас; а там, что будет, то будет.

  

  

  

  

  

  

  

  

   Твоя Мари".

  - Вероятно, приятное письмо? - спросил Абреев, видя, что лицо Вихрова заблистало восторгом.

  - Очень! Завтра я еду в Петербург.

  - Зачем же так скоро? Погостите еще у нас.

  - Нет, мне нужно получить там довольно значительные деньги и сделать некоторые распоряжения по своему имению, - болтал что-то такое Вихров, почти обезумевший от радости.

  Ему казалось, что все страдания его в жизни кончились и впереди предстояла только блаженная жизнь около Мари. Он нарочно просидел целый вечер у Абреева, чтобы хоть немного отвлечь себя от переживаемой им радости. Абреев, напротив, был если не грустен, то серьезен и чем-то недоволен.

  - Завидую вам, что вы едете в Петербург, - проговорил он.

  - Что же, надоела, видно, провинциальная жизнь? - спросил Вихров.

  - Не то что жизнь провинциальная, но эта служба проклятая, - какое обстоятельство у меня вышло: этот вот мой правитель канцелярии, как сами вы, конечно, заметили, человек умный и образованный, но он писать совсем не умеет; пустой бумажонки написать не может.

  - Он не привык еще, вероятно, к тому.

  - Нет, не то что не привык, а просто у него голова мутна: напичкает в бумагу и того и сего, а что сказать надобно, того не скажет, и при этом самолюбия громаднейшего; не только уж из своих подчиненных ни с кем не советуется, но даже когда я ему начну говорить, что это не так, он отвечает мне на это грубостями.

  - Что же вам с ним церемониться, перемените его.

  - Не могу я этого сделать, - отвечал Абреев, - потому что я все-таки взял его из Петербурга и завез сюда, а потом кем я заменю его? Прежних взяточников я брать не хочу, а молодежь, - вот видели у меня старушку, которая жаловалась мне, что сын ее только что не бьет ее и требует у ней состояния, говоря, что все имения должны быть общие: все они в таком же роде; но сами согласитесь, что с такими господами делать какое-нибудь серьезное дело - невозможно!

  Вихров грустно усмехнулся.

  - Удивительное дело, какой у нас все безобразный характер принимает, - проговорил он.

  - Да, а в то же время, - подхватил Абреев, - мы имеем обыкновение повально обвинять во всем правительство; но что же это такое за абстрактное правительство, скажите, пожалуйста? Оно берет своих агентов из того общества, и если они являются в службе негодяями, лентяями, дураками, то они таковыми же были и в частной своей жизни, и поэтому обществу нечего кивать на Петра, надобно посмотреть на себя, каково оно! Я вот очень желаю иметь умного правителя канцелярии и распорядительного полицеймейстера, но где же я их возьму? В Петербурге нуждаются в людях, не то что в провинциях.

  Вихров был почти согласен с Абреевым.

  При прощании он просил его передать поклон Кнопову, председателю и Кергелю и извиниться перед ними, что он не успел у них быть.

  - А желаете с женой проститься? - спросил его уже сам Абреев.

  - О, непременно! - воскликнул Вихров, совершенно и забывший о существовании m-me Абреевой.

  Абреев провел его на половину своей супруги.

  - Что прикажете сказать от вас Петербургу? Не скучаете ли вы? - спросил Вихров губернаторшу, чтобы что-нибудь ей сказать.

  - Нет, не скучаю! Кланяйтесь от меня Петербургу, - как-то простонала она.

  - Она везде жить может! - подхватил Абреев, и горькая усмешка как бы невольно промелькнула на его красивом лице.

XII

ГЕНЕРАЛ ЭЙСМОНД

  Вихров, по приезде своем в Петербург, сейчас же написал Мари письмо и спрашивал ее, когда он может быть у них. Мари на это отвечала, что она и муж ее очень рады его видеть и просят его приехать к ним в, тот же день часам к девяти вечера, тем более, что у них соберутся кое-кто из их знакомых, весьма интересующиеся с ним познакомиться. Из слов Мари, что она и муж ее очень рады будут его видеть, Вихров понял, что с этой стороны все обстояло благополучно; но какие это были знакомые их, которые интересовались с ним познакомиться, этой фразы он решительно не понял! Надобно сказать, что Эйсмонд так же, как некогда на Кавказе, заслужил и в Севастополе имя храбрейшего генерала; больной и израненный, он почти первый из севастопольских героев возвратился в Петербург. Общество приняло его с энтузиазмом: ему давали обеды, говорили спичи; назначен он был на покойное и почетное место, получил большую аренду. Все это сильно утешало генерала. Он нанял, как сам выражался, со своей Машурочкою, отличную квартиру на Английской набережной и установил у себя jours fixes*. Вечер, на который они приглашали Вихрова, был именно их установленным вечером. Когда тот приехал к ним, то застал у них несколько военных в мундирах и несколько штатских в черных фраках и в безукоризненном белье. Все они стояли кучками и, с явным уважением к дому, потихоньку разговаривали между собой. В гостиной Вихров, наконец, увидел небольшую, но довольно толстенькую фигуру самого генерала, который сидел на покойных, мягких креслах, в расстегнутом вицмундире, без всяких орденов, с одним только на шее Георгием за храбрость. Рукав на правой руке у него был разрезан и связан ленточками. Узнав Вихрова, Эйсмонд радостно воскликнул:

  ______________

  * приемные дни для гостей (франц.).

  - А, мой милейший родственничек, здравствуйте!

  Мари только последнее время довольно ясно объяснила ему, что Вихров им родственник, и даже очень близкий, - по Есперу Иванычу.

  - Супруга моя целый месяц у вас прогостила! - продолжал генерал.

  - Д-да! - протянул Вихров.

  Мари прогостила у него два с половиною месяца; но генералу, видно, было сказано, что только месяц.

  Вслед за тем вбежал Женичка и бросился обнимать Вихрова.

  - Здоров ли, дядя, Симонов? - спросил он прежде всего.

  - Здоров, - отвечал ему тот.

  Мари, тоже вышедшая в это время из задних комнат, увидав Вихрова, вскрикнула даже немного, как бы вовсе не ожидая его встретить.

  - Ах, Поль! Это ты! Здравствуй! - говорила она и, видимо, старалась, по своей прежней манере, относиться к нему, как к очень еще молодому человеку, почти что мальчику; но сама вместе с тем была пресконфуженная и пресмешная.

  Вихров уселся около генерала, а Женичка встал около дяди и даже обнял было его, но Евгений Петрович почему-то не позволил ему тут оставаться.

  - Нечего тебе здесь делать, ступай, ступай! - проговорил он ему.

  - Но, папа, я хочу тут быть! - сказал ребенок капризно.

  - После тут побудешь, ступай! - повторил отец уже строго.

  Женичка нехотя отошел от них.

  Евгений Петрович сейчас же обратился к Вихрову, и обратился с каким-то таинственным видом:

  - Жена мне сказывала, что вы были тяжко больны!

  - Очень! - отвечал тот, не догадываясь еще, к чему может клониться подобный разговор.

  - И по лицу видно: ужасно похудели и постарели, - продолжал генерал с участием.

  - Я и до сих пор еще нехорошо себя чувствую, - отвечал Вихров.

  - Что мудреного, что мудреного, - произнес генерал и впал в какое-то раздумье.

  - А вы сильно были ранены? - спросил его Вихров после некоторого молчания.

  Генерал усмехнулся.

  - Три раза, канальи, задевали, сначала в ногу, потом руку вот очень сильно раздробило, наконец, в животе пуля была; к тяжелораненым причислен, по первому разряду, и если бы не эта девица Прыхина, знакомая ваша, пожалуй бы, и жив не остался: день и ночь сторожила около меня!.. Дай ей бог царство небесное!.. Всегда буду поминать ее.

  - А разве она померла?.. - воскликнул Вихров.

  - Как же-с!.. Геройского духу была девица!.. И нас ведь, знаете, не столько огнем и мечом морили, сколько тифом; такое прекрасное было содержание и помещение... ну, и другие сестры милосердия не очень охотились в тифозные солдатские палатки; она первая вызвалась: "Буду, говорит, служить русскому солдату", - и в три дня, после того как пить дала, заразилась и жизнь покончила!..

  Вихров слушал генерала, потупив голову.

  - Жена мне еще сказывала, - продолжал между тем Евгений Петрович, опять уж таинственно и даже наклонясь к уху Вихрова, - что вас главным образом потрясло нечаянное убийство одной близкой вам женщины?

  - Д-да! - протянул опять Вихров.

  - И что же, вы привязаны к ней были серьезно или только, знаете, это была одна шалость? - продолжал расспрашивать Эйсмонд.

  - Нет, это была очень серьезная привязанность, - отвечал Вихров, поняв, наконец, зачем обо всем этом было сообщено генералу и в каком духе надобно было отвечать ему.

  - Маша мне так и говорила; но ведь у вас, мне сказывали, тоже кой-какие отношения были и с госпожой Фатеевой?

  - Это уж давно кончилось, - сказал Вихров.

  - Так это, значит, потом?

  - Потом, - отвечал Вихров.

  - Я воображаю, как эта смерть, да еще нечаянная, должна была вас поразить: эти раны, я так понимаю, потрудней залечиваются, чем вот этакие!

  И генерал почти с