Главная » Книги

Горький Максим - Жизнь Клима Самгина. Часть первая, Страница 3

Горький Максим - Жизнь Клима Самгина. Часть первая



в сущности, - передразнивал Варавка. - Чорт ее побери, эту вашу сущность! Гораздо важнее тот факт, что Карл Великий издавал законы о куроводстве и торговле яйцами.
   Учитель возразил читающим голосом:
   - Для дела свободы пороки деспота гораздо менее опасны, чем его добродетели.
   - Фанатизм, - закричал Варавка, а Таня обрадовалась:
   - Ax, нет, это удивительно верно! Я запишу... Она записала эти слова на обложке тетради Клима, но забыла списать их с нее, и, не попав в яму ее памяти, они сгорели в печи. Это Варавка говорил:
   - Нуте-ка, Таня, пошарьте в мусорной яме вашей памяти.
   О многом нужно было думать Климу, и эта обязанность становилась все более трудной. Все вокруг расширялось, разрасталось, теснилось в его душу так же упрямо и грубо, как богомольны в церковь Успения, где была чудотворная икона божией матери. Еще недавно вещи, привычные глазу, стояли на своих местах, не возбуждая интереса к ним, но теперь они чем-то притягивали к себе, тогда как другие, интересные и любимые, теряли свое обаяние. Даже дом разрастался. Клим был уверен, что в доме нет ничего незнакомого ему, но вдруг являлось что-то новое, не замеченное раньше. В полутемном коридоре, над шкафом для платья, с картины, которая раньше была просто темным квадратом, стали смотреть задумчивые глаза седой старухи, зарытой во тьму. На чердаке, в старинном окованном железом сундуке, он открыл множество интересных, хотя и поломанных вещей: рамки для портретов, фарфоровые фигурки, флейту, огромную книгу на французском языке с картинами, изображающими китайцев, толстый альбом с портретами смешно и плохо причесанных людей, лицо одного из них было сплошь зачерчено синим карандашом.
   - Это герои Великой Французской революции, а этот господин - граф Мирабо, - объяснил учитель и, усмехаясь, осведомился: - В ненужных вещах нашел, говоришь?
   И, перелистывая страницы альбома, он повторил задумчиво:
   - Да, да - прошлое... Ненужное...
   Клим открыл в доме даже целую комнату, почти до потолка набитую поломанной мебелью и множеством вещей, былое назначение которых уже являлось непонятным, даже таинственным. Как будто все эти пыльные вещи вдруг, толпою вбежали в комнату, испуганные, может быть, пожаром; в ужасе они нагромоздились одна на другую, ломаясь, разбиваясь, переломали друг друга и умерли. Было грустно смотреть на этот хаос, было жалко изломанных вещей.
   В конце августа, рано утром, явилась неумытая, непричесанная Люба Клоун; топая ногами, рыдая, задыхаясь, она сказала:
   - Скорее идите к нам, скорее - мама сошла с ума.
   И, упав на колени пред диваном, она спрятала голову под подушку.
   Мать Клима тотчас же ушла, а девочка, сбросив подушку с головы, сидя на полу, стала рассказывать Климу, жалобно глядя на него мокрыми глазами.
   - Я еще вчера, когда они ругались, видела, что она сошла с ума. Почему не папа? Он всегда пьяный... Вскочив на ноги, она схватила Клима за рукав.
   - Идем туда...
   Клим не помнил, как он добежал до квартиры Сомовых, увлекаемый Любой. В полутемной спальне, - окна ее были закрыты ставнями, - на растрепанной, развороченной постели судорожно извивалась Софья Николаевна, ноги и руки ее были связаны полотенцами, она лежала вверх лицом, дергая плечами, сгибая колени, била головой о подушку и рычала:
   - Нет!
   Глаза ее, страшно выкатившись, расширились до размеров пятикопеечных монет, они смотрели на огонь лампы, были красны, как раскаленные угли, под одним глазом горела царапина, кровь текла из нее.
   - Нет! - глухо кричала докторша. И немного выше:
   - Нет, нет!
   Ее судороги становились сильнее, голос звучал злей и резче, доктор стоял в изголовье кровати, прислонясь к стене, и кусал, жевал свою черную щетинистую бороду. Он был неприлично расстегнут, растрепан, брюки его держались на одной подтяжке, другую он накрутил на кисть левой руки и дергал ее вверх, брюки подпрыгивали, ноги доктора дрожали, точно у пьяного, а мутные глаза так мигали, что казалось - веки тоже щелкают, как зубы его жены. Он молчал, как будто рот его навсегда зарос бородой.
   Другой доктор, старик Вильямсон, сидел у стола, щурясь на огонь свечи, и осторожно писал что-то. Вера Петровна размешивала в стакане мутную воду, бегала горничная с куском льда на тарелке и молотком в руке.
   Вдруг больная изогнулась дугою и, взмахнув руками, упала на пол, ударилась головою и поползла, двигая телом, точно ящерица, и победно вскрикивая:
   - Ага? Н-нет...
   - Держите ее, что вы? - закричала мать Клима, доктор тяжело отклеился от стены, поднял жену, положил на постель, а сам сел на ноги ее, сказав кому-то:
   - Дайте еще полотенцев.
   Жена, подпрыгнув, ударила его головою в скулу, он соскочил с постели, а она снова свалилась на пол и начала развязывать ноги свои, всхрапывая:
   - Ага, ага...
   Клим прятался в углу между дверью и шкафом, Варя Сомова, стоя сзади, положив подбородок на плечо его, шептала:
   - Ведь это пройдет? Пройдет, да?
   Мимо их бегала Люба с полотенцами, взвизгивая:
   - Господи, господи...
   И вдруг, топнув ногою, спросила сестру:
   - Варька, а что же чай?
   Мать Клима оглянулась на шум и строго крикнула:
   - Дети - вон!
   Она приказала им сбегать за Таней Куликовой, - все знакомые этой девицы возлагали на нее обязанность активного участия в их драмах.
   Дети быстро пошли на окраину города, Клим подавленно молчал, шагая сзади сестер, и сквозь тяжелый испуг свой слышал, как старшая Сомова упрекала сестру:
   - Мать сошла с ума, а ты кричишь - чаю.
   - Молчи, индюшка.
   - Ты жадная и бесстыдная...
   - А ты - праведница? Приостановясь, она сказала Климу:
   - Не хочу идти с ней - пойдем гулять. Клим безвольно пошел рядом с нею и через несколько шагов спросил:
   - Ты любишь твою маму?
   Люба наклонилась, подняла желтый лист тополя и, вздохнув, сказала:
   - А я - не знаю. Может быть, я еще никого не люблю.
   Отирая пыльным листом опухшие веки, слепо спотыкаясь, она продолжала:
   - Отец жалуется, что любить трудно. Он даже кричал на маму: пойми, дура, ведь я тебя люблю. Видишь?
   - Что? - спросил Клим, но Люба, должно быть, не слышала его вопроса.
   - А они женатые четырнадцать лет...
   Находя, что Люба говорит глупости, Клим перестал слушать ее, а она все говорила о чем-то скучно, как взрослая, и размахивала веткой березы, поднятой ею с панели. Неожиданно для себя они вышли на берег реки, сели на бревна, но бревна были сырые и грязные. Люба выпачкала юбку, рассердилась и прошла по бревнам на лодку, привязанную к ним, села на корму, Клим последовал за нею. Долго сидели молча. Разглядывая искаженное отражение своего лица, Люба ударила по нему веткой, подождала, пока оно снова возникло в зеленоватой воде, ударила еще и отвернулась.
   - Какая некрасивая... Я ведь некрасивая? Не получив ответа, она спросила:
   - Почему ты молчишь?
   - Не хочется говорить.
   - Что я некрасивая?
   - Нет, обо всем не хочется говорить.
   - Просто - тебе стыдно сказать правду, - заявила Люба. - А я знаю, что урод, и у меня еще скверный характер, это и папа и мама говорят. Мне нужно уйти в монахини... Не хочу больше сидеть здесь.
   Вскочила и, быстро пробежав по бревнам, исчезла, а Клим еще долго сидел на корме лодки, глядя в ленивую воду, подавленный скукой, еще не испытанной им, ничего не желая, но догадываясь, сквозь скуку, что нехорошо быть похожим на людей, которых он знал.
   Когда он пришел домой, мать встретила его тревожным восклицанием:
   - Господи, как ты меня пугаешь!
   Климу показалось, что эти слова относятся не к нему, а к господу.
   - Ты испугался? - допрашивала мать. - Ты напрасно пошел туда. Зачем?
   - Что с ней сделали? - спросил Клим.
   Мать сказала, что Сомовы поссорились, что у жены доктора сильный нервный припадок и ее пришлось отправить в больницу.
   - Это - не опасно. Они оба - люди нездоровые, им пришлось много страдать, они преждевременно постарели...
   По ее рассказу выходило так, что доктор с женою - люди изломанные, и Клим вспомнил комнату, набитую ненужными вещами.
   - Это - не опасно, - повторила мать.
   Но Клим почему-то не поверил ей и оказался прав: через двенадцать дней жена доктора умерла, а Дронов по секрету сказал ему, что она выпрыгнула из окна и убилась. В день похорон, утром, приехал отец, он говорил речь над могилой докторши и плакал. Плакали все знакомые, кроме Варавки, он, стоя в стороне, курил сигару и ругался с нищими.
   Доктор Сомов с кладбища пришел к Самгиным, быстро напился и, пьяный, кричал:
   - Я ее любил, а она меня ненавидела и жила для того, чтобы мне было плохо.
   Отец Клима словообильно утешал доктора, а он, подняв черный и мохнатый кулак на уровень уха, потрясал им и говорил, обливаясь пьяными слезами:
   - Пятнадцать лет жил с человеком, не имея с ним ни одной общей мысли, и любил, любил его, а? И - люблю. А она ненавидела все, что я читал, думал, говорил.
   Клим слышал, как Варавка вполголоса сказал матери:
   - Смотрите, что выдумал.
   - В этом есть доля истины, - так же тихо ответила мать.
   Доктора повели спать в мезонин, где жил Томилин. Варавка, держа его под мышки, толкал в спину головою, а отец шел впереди с зажженной свечой. Но через минуту он вбежал в столовую, размахивая подсвечником, потеряв свечу, говоря почему-то вполголоса:
   - Вера - иди, бабушке плохо!
   Оказалось, что бабушка померла. Сидя на крыльце кухни, она кормила цыплят и вдруг, не охнув, упала мертвая. Было очень странно, но не страшно видеть ее большое, широкобедрое тело, поклонившееся земле, голову, свернутую набок, ухо, прижатое и точно слушающее землю. Клим смотрел на ее синюю щеку, в открытый, серьезный глаз и, не чувствуя испуга, удивлялся. Ему казалось, что бабушка так хорошо привыкла жить с книжкой в руках, с пренебрежительной улыбкой на толстом, важном лице, с неизменной любовью к бульону из курицы, что этой жизнью она может жить бесконечно долго, никому не мешая.
   Когда бесформенное тело, похожее на огромный узел поношенного платья, унесли в дом, Иван Дронов сказал:
   - Ловко померла.
   И тотчас добавил, обращаясь к своей бабушке:
   - Вот, - учись, нянька!
   Нянька была единственным человеком, который пролил тихие слезы над гробом усопшей. После похорон, за обедом, Иван Акимович Самгин сказал краткую и благодарную речь о людях, которые умеют жить, не мешая ближним своим. Аким Васильевич Самгин, подумав, произнес:
   - Кажется, и мне пора к праотцам.
   - Не очень он уверен в этом, - шепнул Варавка в розовое ухо Веры Петровны. Лицо матери было не грустно, но как-то необыкновенно ласково, строгие глаза ее светили мягко. Клим сидел с другого бока ее, слышал этот шопот и видел, что смерть бабушки никого не огорчила, а для него даже оказалась полезной: мать отдала ему уютную бабушкину комнату с окном в сад и мелочно-белой кафельной печкой в углу. Это было очень хорошо, потому что жить в одной комнате с братом становилось беспокойно и неприятно. Дмитрий долго занимался, мешая спать, а недавно к нему стал ходить бесцеремонный Дронов, и часто они бормотали, шуршали почти до полуночи.
   Туго застегнутый в длинненький, ниже колен, мундирчик, Дронов похудел, подобрал живот и, гладко остриженный, стал похож на карлика-солдата. Разговаривая с Климом, он распахивал полы мундира, совал руки в карманы, широко раздвигал ноги и, вздернув розовую пуговку носа, спрашивал:
   - Ты что, Самгин, плохо учишься? А я уже третий ученик...
   Расправляя плечи, двигая локтями, он уверенно сказал:
   - Увидишь - я получше Ломоносова буду. Дед Аким устроил так, что Клима все-таки приняли в гимназию. Но мальчик считал, себя обиженным учителями на экзамене, на переэкзаменовке и был уже предубежден против школы. В первые же дни, после того, как он надел форму гимназиста, Варавка, перелистав учебники, небрежно отшвырнул их прочь:
   - Так же глупо, как те книжки, по которым учили нас.
   Затем он долго и смешно рассказывал о глупости и злобе учителей, и в память Клима особенно крепко вклеилось его сравнение гимназии с фабрикой спичек.
   - Детей, как деревяшки, смазывают веществом, которое легко воспламеняется и быстро сгорает. Получаются прескверные спички, далеко не все вспыхивают и далеко не каждой можно зажечь что-нибудь.
   Климу предшествовала репутация мальчика исключительных способностей, она вызывала обостренное и недоверчивое внимание учителей и любопытство учеников, которые ожидали увидеть в новом товарище нечто вроде маленького фокусника. Клим тотчас же почувствовал себя в знакомом, но усиленно тяжком положении человека, обязанного быть таким, каким его хотят видеть. Но он уже почти привык к этой роли, очевидно, неизбежной для него так же, как неизбежны утренние обтирания тела холодной водой, как порция рыбьего жира, суп за обедом и надоедливая чистка зубов на ночь.
   Инстинкт самозащиты подсказал ему кое-какие правила поведения. Он вспомнил, как Варавка внушал отцу:
   - Не забывай, Иван, что, когда человек говорит мало, - он кажется умнее.
   Клим решил говорить возможно меньше и держаться в стороне от бешеного стада маленьких извергов. Их назойливое любопытство было безжалостно, и первые дни Клим видел себя пойманной птицей, у которой выщипывают перья, прежде чем свернуть ей шею. Он чувствовал опасность потерять себя среди однообразных мальчиков; почти неразличимые, они всасывали его, стремились сделать незаметной частицей своей массы.
   Тогда, испуганный этим, он спрятался под защиту скуки, окутав ею себя, как облаком. Он ходил солидной походкой, заложив руки за спину, как Томилин, имея вид мальчика, который занят чем-то очень серьезным и далеким от шалостей и буйных игр. Время от времени жизнь помогала ему задумываться искренно: в середине сентября, в дождливую ночь, доктор Сомов застрелился на могиле жены своей.
   Искусственная его задумчивость оказалась двояко полезной ему: мальчики скоро оставили в покое скучного человечка, а учителя объясняли ею тот факт, что на уроках Клим Самгин часто оказывался невнимательным. Так объясняли рассеянность его почти все учителя, кроме ехидного старичка с китайскими усами. Он преподавал русский язык и географию, мальчики прозвали его Недоделанный, потому что левое ухо старика было меньше правого, хотя настолько незаметно, что, даже когда Климу указали на это, он не сразу убедился в разномерности ушей учителя. Мальчик с первых же уроков почувствовал, что старик не верит в него, хочет поймать его на чем-то и высмеять. Каждый раз, вызвав Клима, старик расправлял усы, складывал лиловые губы свои так, точно хотел свистнуть, несколько секунд разглядывал Клима через очки и наконец ласково спрашивал:
   - Итак, Самгин, чем изобилует Озерный край?
   - Рыбой.
   - Да? Может быть, там леса есть?
   - Есть.
   - И что же: рыбы-то на деревьях сидят? Класс хохотал, учитель улыбался, показывая темные зубы в золоте.
   - Что же ты, гениальный мой, так плохо приготовил урок, а?
   Возвращаясь на парту, Клим видел ряды шарообразных, стриженых голов с оскаленными зубами, разноцветные глаза сверкали смехом. Видеть это было обидно до слез.
   Мальчики считали, что Недоделанный учит весело, Клим находил его глупым, злым и убеждался, что в гимназии учиться скучнее и труднее, чем у Томилина.
   - Ты что не играешь? - наскакивал на Клима во время перемен Иван Дронов, раскаленный докрасна, сверкающий, счастливый. Он действительно шел в рядах первых учеников класса и первых шалунов всей гимназии, казалось, что он торопится сыграть все игры, от которых его оттолкнули Туробоев и Борис Варавка. Возвращаясь из гимназии с Климом и Дмитрием, он самоуверенно посвистывал, бесцеремонно высмеивая неудачи братьев, но нередко спрашивал Клима:'
   - Ты сегодня к Томилину пойдешь? Я тоже пойду с тобой.
   И, являясь к рыжему учителю, он впивался в него, забрасывая вопросами по закону божьему, самому скучному предмету для Клима. Томилин выслушивал вопросы его с улыбкой, отвечал осторожно, а когда Дронов уходил, он, помолчав минуту, две, спрашивал Клима словами Глафиры Варавки:
   - Ну, что у вас там, дома?
   Спрашивал так, как будто ожидал услышать нечто необыкновенное. Он все более обрастал книгами, в углу, в ногах койки, куча их возвышалась почти до потолка. Растягиваясь на койке, он поучал Клима:
   - Благородными металлами называют те из них, которые почти или совсем не окисляются. Ты заметь это, Клим. Благородные, духовно стойкие люди тоже не окисляются, то есть не поддаются ударам судьбы, несчастиям и вообще...
   Такие добавления к науке нравились мальчику больше, чем сама наука, и лучше запоминались им, а Томилин был весьма щедр на добавления. Говорил он, как бы читая написанное на потолке, оклеенном глянцевитой, белой, но уже сильно пожелтевшей бумагой, исчерченной сетью трещин.
   - Сложное вещество при нагреве теряет часть веса, простое сохраняет или увеличивает его. Помолчав, он добавлял:
   - Вот, например, ты уже недостаточно прост для твоего возраста. Твой брат больше ребенок, хотя и старше тебя.
   - Но Митя глупый, - напомнил Клим. Так же, как всегда, механически спокойно, учитель говорил:
   - Да, он глуп, но - в меру возраста. Всякому возрасту соответствует определенная доза глупости и ума. То, что называется сложностью в химии, - вполне законно, а то, что принимается за сложность в характере человека, часто бывает только его выдумкой, его игрой. Например - женщины...
   Он снова молчал, как будто заснув с открытыми глазами. Клим видел сбоку фарфоровый, блестящий белок, это напомнило ему мертвый глаз доктора Сомова. Он понимал, что, рассуждая о выдумке, учитель беседует сам с собой, забыв о нем, ученике. И нередко Клим ждал, что вот сейчас учитель скажет что-то о матери, о тон, как он в саду обнимал ноги ее. Но учитель говорил:
   - Полезная выдумка ставится в форме вопросительной, в форме догадки: может быть, это - так? Заранее честно допускается, что, может быть, это и не так. Выдумки вредные всегда носят форму утверждения: это именно так, а не иначе. Отсюда заблуждения и ошибки и... вообще. Да.
   Клим слушал эти речи внимательно и очень старался закрепить их в памяти своей. Он чувствовал благодарность к учителю: человек, ни на кого не похожий, никем не любимый, говорил с ним, как со взрослым и равным себе. Это было очень полезно: запоминая не совсем обычные фразы учителя, Клим пускал их в оборот, как свои, и этим укреплял за собой репутацию умника.
   Но иногда рыжий пугал его: забывая о присутствии ученика, он говорил так много, долго и непонятно, что Климу нужно было кашлянуть, ударить каблуком в пол, уронить книгу и этим напомнить учителю о себе. Однако и шум не всегда будил Томилина, он продолжал говорить, лицо его каменело, глаза напряженно выкатывались, и Клим ждал, что вот сейчас Томилин закричит, как жена доктора.
   "Нет. Нет".
   Особенно жутко было, когда учитель, говоря, поднимал правую руку на уровень лица своего и ощипывал в воздухе пальцами что-то невидимое, - так повар Влас ощипывал рябчиков или другую дичь.
   В такие минуты Клим громко говорил:
   - Уже поздно.
   Томилин взглянув в сумрак за окном, соглашался:
   - Да, на сегодня довольно.
   И протягивал ученику волосатые пальцы с черными ободками ногтей. Мальчик уходил, отягченный не столько знаниями, сколько размышлениями.
   Зимними вечерами приятно было шагать по хрупкому снегу, представляя, как дома, за чайным столом, отец и мать будут удивлены новыми мыслями сына. Уже фонарщик с лестницей на плече легко бегал от фонаря к фонарю, развешивая в синем воздухе желтые огни, приятно позванивали в зимней тишине ламповые стекла. Бежали лошади извозчиков, потряхивая шершавыми головами. На скрещении улиц стоял каменный полицейский, провожая седыми глазами маленького, но важного гимназиста, который не торопясь переходил с угла на угол.
   Теперь, когда Клим большую часть дня проводил вне дома, многое ускользало от его глаз, привыкших наблюдать, но все же он видел, что в доме становится все беспокойнее, все люди стали иначе ходить и даже двери хлопают сильнее.
   Настоящий Старик, бережно переставляя одеревеневшие ноги свои, слишком крепко тычет палкой в пол, кашляет так, что у него дрожат уши, а лицо и шея окрашиваются в цвет спелой сливы; пристукивая палкой, он говорит матери, сквозь сердитый кашель:
   - Пользуясь его мягким характером, сударыня... пользуясь детской доверчивостью Ивана, вы, сударыня... Мать вполголоса предупредила его:
   - Говорите не так громко, в столовой кто-то есть...
   - Я обязан сказать вам, Вера Петровна...
   - Пожалуйста, я слушаю вас.
   Мать подошла к двери в столовую и плотно притворила ее.
   Отец все чаще уезжает в лес, на завод или в Москву, он стал рассеянным и уже не привозил Климу подарков. Он сильно облысел, у него прибавилось лба, лоб давил на глаза, они стали более выпуклыми и скучно выцвели, погасла их голубоватая теплота. Ходить начал смешно подскакивая, держа руки в карманах и насвистывая вальсы. Мать все чаще смотрела на него, как на гостя, который уже надоел, но не догадывается, что ему пора уйти. Она стала одеваться наряднее, праздничней, еще более гордо выпрямилась, окрепла, пополнела, она говорила мягче, хотя улыбалась так же редко и скупо, как раньше. Клим был очень удивлен, а потом и обижен, заметив, что отец отскочил от него в сторону Дмитрия и что у него с Дмитрием есть какие-то секреты. Жарким летним вечером Клим застал отца и брата в саду, в беседке; отец, посмеиваясь необычным, икающим смехом, сидел рядом с Дмитрием, крепко прижав его к себе; лицо Дмитрия было заплакано; он тотчас вскочил и ушел, а отец, смахивая платком капельки слез с брюк своих, сказал Климу:
   - Расстроился.
   - О чем он плакал?
   - Он? Он... о декабристах. Он прочитал "Русских женщин" Некрасова. Да. А я ему тут о декабристах рассказал, он и растрогался.
   Неохотно и немного поговорив о декабристах, отец вскочил и ушел, насвистывая и вызвав у Клима ревнивое желание проверить его слова. Клим тотчас вошел в комнату брата и застал Дмитрия сидящим на подоконнике.
   Обняв ноги, он положил подбородок на колени, двигал челюстями и не слышал, как вошел брат. Когда Клим спросил у него книгу Некрасова, оказалось, что ее нет у Дмитрия, но отец обещал подарить ее.
   - Ты плакал о русских женщинах? - допрашивал Клим, - Дмитрий очень удивился.
   - Что-о?
   - О чем ты плакал?
   - Ах, иди к чорту, - жалобно сказал Дмитрий и спрыгнул с подоконника в сад.
   Дмитрий сильно вырос, похудел, на круглом, толстом лице его обнаружились угловатые скулы, задумываясь, он неприятно, как дед Аким, двигал челюстью. Задумывался он часто, на взрослых смотрел недоверчиво, исподлобья. Оставаясь таким же некрасивым, каким был, он стал ловчее, легче, но в нем явилось что-то грубоватое. Он очень подружился с Любой Сомовой, выучил ее бегать на коньках, охотно подчинялся ее капризам, а когда Дронов обидел чем-то Любу, Дмитрий жестоко, но спокойно и беззлобно натрепал Дронову волосы. Клима он перестал замечать, так же, как раньше Клим не замечал его, а на мать смотрел обиженно, как будто наказанный ею без вины.
   Сестры Сомовы жили у Варавки, под надзором Тани Куликовой: сам Варавка уехал в Петербург хлопотать о железной дороге, а оттуда должен был поехать за границу хоронить жену. Почти каждый вечер Клим подымался наверх и всегда заставал там брата, играющего с девочками. Устав играть, девочки усаживались на диван и требовали, чтоб Дмитрий рассказал им что-нибудь.
   - Смешное, - просила Люба.
   Он садился в угол, к стене, на ручку дивана и, осторожно улыбаясь, смешил девочек рассказами об учителях и гимназистах. Иногда Клим возражал ему:
   - Это было не так!
   - Ну, пусть не так! - равнодушно соглашался Дмитрий, и Климу казалось, что, когда брат рассказывает даже именно так, как было, он все равно не верит в то, что говорит. Он знал множество глупых и смешных анекдотов, но рассказывал не смеясь, а как бы даже конфузясь. Вообще в нем явилась непонятная Климу озабоченность, и людей на улицах он рассматривал таким испытующим взглядом, как будто считал необходимым понять каждого из шестидесяти тысяч жителей города.
   Была у Дмитрия толстая тетрадь в черной клеенчатой обложке, он записывал в нее или наклеивал вырезанные из газет забавные ненужности, остроты, коротенькие стишки и читал девочкам, тоже как-то недоверчиво, нерешительно:
   - "На одоевском городском кладбище обращает на себя внимание следующая эпитафия на памятнике "купчихе Поликарповой":
  
   Случилась ее кончина без супруга и без сына.
   Там, в Крапивне, гремел бал;
   Никто этого не знал.
   Телеграмму о смерти получили
   И со свадьбы укатили.
   Здесь лежит супруга-мать
   Ольга, что бы ей сказать
   Для души полезное?
   Царство ей небесное".
  
   - Как это глупо! - возмущалась Лидия.
   - Зато - смешно, - кричала Люба. - Ничего нет лучше смешного...
   По широкому лицу сестры ее медленно расплывалась ленивая улыбка.
   Иногда приходила Вера Петровна, скучновато спрашивала:
   - Играете?
   Соскочив с дивана, Лидия подчеркнуто вежливо приседала пред нею, Сомовы шумно ласкались, Дмитрий смущенно молчал и неумело пытался спрятать свою тетрадь, но Вера Петровна спрашивала:
   - Записал что-нибудь новое? Прочитай. Дмитрий читал, закрыв лицо тетрадью:
  
   У синего моря урядник стоит,
   А синее море шумит и шумит,
   И злоба урядника гложет,
   Что шума унять он не может.
  
   - Это - зачеркни, - приказывала мать и величественно шла из одной комнаты в другую, что-то подсчитывая, измеряя. Клим видел, что Лида Варавка провожает ее неприязненным взглядом, покусывая губы. Несколько раз ему уже хотелось спросить девочку:
   "За что ты не любишь мою маму?"
   Но он не решался; после того, как уехал Туробоев, Лида снова ласково подошла к нему.
   Однажды Клим пришел домой с урока у Томилина, когда уже кончили пить вечерний чай, в столовой было темно и во всем доме так необычно тихо, что мальчик, раздевшись, остановился в прихожей, скудно освещенной маленькой стенной лампой, и стал пугливо прислушиваться к этой подозрительной тишине.
   - Оставь, кажется, кто-то пришел, - услышал он сухой шопот матери; чьи-то ноги тяжело шаркнули по полу, брякнула знакомым звуком медная дверца кафельной печки, и снова установилась тишина, подстрекая вслушаться в нее. Шопот матери удивил Клима, она никому не говорила ты, кроме отца, а отец вчера уехал на лесопильный завод. Мальчик осторожно подвинулся к дверям столовой, навстречу ему вздохнули тихие, усталые слова:
   - Боже, какой ты ненасытный... нетерпеливый... Клим заглянул в дверь: пред квадратной пастью печки, полной алых углей, в низеньком, любимом кресле матери, развалился Варавка, обняв мать за талию, а она сидела на коленях у него, покачиваясь взад и вперед, точно маленькая. В бородатом лице Варавки, освещенном отблеском углей, было что-то страшное, маленькие глазки его тоже сверкали, точно угли, а с головы матери на спину ее красиво стекали золотыми ручьями лунные волосы.
   - О, ты, - тихо вздохнула она.
   В этих позах было что-то смутившее Клима, он отшатнулся, наступил на свою галошу, галоша подпрыгнула и шлепнулась.
   - Кто там? - сердито крикнула мать и невероятно быстро очутилась в дверях. - Ты? Ты прошел через кухню? Почему так поздно? Замерз? Хочешь чаю...
   Она говорила быстро, ласково, зачем-то шаркала ногами и скрипела створкой двери, открывая и закрывая ее; затем, взяв Клима за плечо, с излишней силой втолкнула его в столовую, зажгла свечу. Клим оглянулся, в столовой никого не было, в дверях соседней комнаты плотно сгустилась тьма.
   - Что ты смотришь? - спросила мать, заглянув в лицо его.
   Клим нерешительно ответил:
   - Мне показалось, тут кто-то был... Мать, удивленно подняв брови, тоже осмотрела комнату.
   - Ну, кто ж мог быть? Отца - нет. Лидия с Митей и Сомовыми на катке, Тимофей Степанович у себя - слышишь?
   Да, наверху тяжело топали. Мать села к столу пред самоваром, пощупала пальцами бока его, налила чаю в чашку и, поправляя пышные волосы свои, продолжала:
   - Я тут сидела перед печкой, задумалась. Ты только сию минуту пришел?
   - Да, - солгал Клим, поняв, что нужно солгать. Играя щипцами для сахара, мать замолчала, с легкой улыбкой глядя на пугливый огонь свечи, отраженный медью самовара. Потом, отбросив щипцы, она оправила кружевной воротник капота и ненужно громко рассказала, что Варавка покупает у нее бабушкину усадьбу, хочет строить большой дом.
   - Он, очевидно, только что пришел, но я все-таки пойду, поговорю с ним об этом.
   И, поцеловав Клима в лоб, она ушла. Мальчик встал, подошел к печке, сел в кресло, смахнул пепел с ручки его.
   "Мама хочет переменить мужа, только ей еще стыдно", - догадался он, глядя, как на красных углях вспыхивают и гаснут голубые, прозрачные огоньки. Он слышал, что жены мужей и мужья жен меняют довольно часто, Варавка издавна нравился ему больше, чем отец, но было неловко и грустно узнать, что мама, такая серьезная, важная мама, которую все уважали и боялись, говорит неправду и так неумело говорит. Ощутив потребность утешить себя, он повторил:
   "Ей стыдно еще".
   Это было единственное объяснение, которое он мог найти, но тут память подсказала ему сцену с Томилиным, он безмысленно задумался, рассматривая эту сцену, и уснул.
   События в доме, отвлекая Клима от усвоения школьной науки, не так сильно волновали его, как тревожила гимназия, где он не находил себе достойного места. Он различал в классе три группы: десяток мальчиков, которые и учились и вели себя образцово; затем злых и неугомонных шалунов, среди них некоторые, как Дронов, учились тоже отлично; третья группа слагалась из бедненьких, худосочных мальчиков, запуганных и робких, из неудачников, осмеянных всем классом. Дронов говорил Климу:
   - Ты с этими не дружись, это всё трусы, плаксы, ябедники. Вон этот, рыженький, - жиденок, а этого, косого, скоро исключат, он - бедный и не может платить. У этого старший братишка калоши воровал и теперь сидит в колонии преступников, а вон тот, хорек, - незаконно рожден.
   Клим Самгин учился усердно, но не очень успешно, шалости он считал ниже своего достоинства, да и не умел шалить. Он скоро заметил, что какие-то неощутимые толчки приближают его именно к этой .группе забракованных. Но среди них он себя чувствовал еще более не на месте, чем в дерзкой компании товарищей Дронова. Он видел себя умнее всех в классе, он уже прочитал не мало таких книг, о которых его сверстники не имели понятия, он чувствовал, что даже мальчики старше его более дети, чем он. Когда он рассказывал о прочитанных книгах, его слушали недоверчиво, без интереса и многого не понимали. Иногда он и сам не понимал: почему это интересная книга, прочитанная им, теряет в его передаче все, что ему понравилось?
   Однажды незаконнорожденный, скуластый и угрюмый мальчуган, фамилия которого была Иноков, спросил Клима:
   - Ты читал Ивангоэ?
   - Айвенго, - поправил Клим. - Это написал Вальтер-Скотт.
   - Дурак, - презрительно сказал Иноков. - Что ты всех поправляешь?
   И, криво усмехнувшись, предупредил:
   - Смотри, вырастешь - учителем будешь. Мальчики засмеялись. Они уважали Инокова, он был на два класса старше их, но дружился с ними и носил индейское имя Огненный Глаз. А может быть, он пугал их своей угрюмостью, острым и пристальным взглядом.
   Избалованный ласковым вниманием дома, Клим тяжко ощущал пренебрежительное недоброжелательство учителей. Некоторые были физически неприятны ему: математик страдал хроническим насморком, оглушительно и грозно чихал, брызгая на учеников, затем со свистом выдувал воздух носом, прищуривая левый глаз, историк входил в класс осторожно, как полуслепой, и подкрадывался к партам всегда с таким лицом, как будто хотел дать пощечину всем ученикам двух первых парт, подходил и тянул тоненьким голосом:
   - Н-ну-ус...
   Его прозвали - Гнус.
   Почти в каждом учителе Клим открывал несимпатичное и враждебное ему, все эти неряшливые люди в потертых мундирах смотрели на него так, как будто он был виноват •в чем-то пред ними. И хотя он скоро убедился, что учителя относятся так странно не только к нему, а почти ко всем мальчикам, все-таки их гримасы напоминали ему брезгливую мину матери, с которой она смотрела в кухне на раков, когда пьяный продавец опрокинул корзину и раки, грязненькие, суховато шурша, расползлись по полу.
   Но уже весною Клим заметил, что Ксаверий Ржига, инспектор и преподаватель древних языков, а за ним и некоторые учителя стали смотреть на него более мягко. Это случилось после того, как во время большой перемены кто-то бросил дважды камнями в окно кабинета инспектора, разбил стекла и сломал некий редкий цветок на подоконнике. Виновного усердно искали и не могли найти.
   На четвертый день Клим спросил всезнающего Дронова: кто разбил стекло?
   - А тебе зачем? - недоверчиво осведомился Дронов. Они стояли на повороте коридора, за углом его, и Клим вдруг увидал медленно ползущую по белой стене тень рогатой головы инспектора. Дронов стоял спиною к тени.
   - Не знаешь? - стал дразнить Клим товарища. - А хвастаешься: я все знаю. - Тень прекратила свое движение.
   - Конечно - знаю: Иноков, - вполголоса сказал Дронов, когда Клим достаточно раздразнил его.
   - Ему надо честно сознаться в этом, а то из-за него терпят другие, - поучительно сказал Клим.
   Дронов посмотрел на него, мигнул и, плюнув на пол, сказал:
   - Сознается - исключат.
   Нетерпеливо задребезжал звонок, приглашая в классы.
   А на другой день, идя домой, Дронов сообщил Климу:
   - Знаешь, кто-то выдал его.
   - Кого? - спросил Клим.
   - Кого, кого, - что ты гогочешь? Инокова.
   - Ах, я забыл.
   - Сейчас же после перемены вчера его и схапали. Выгонят. Узнать бы, кто донес, сволочь.
   Клим действительно забыл свою беседу с Дроновым, а теперь, поняв, что это он выдал Инокова, испуганно задумался: почему он сделал это? И, подумав, решил, что карикатурная тень головы инспектора возбудила в нем, Климе, внезапное желание сделать неприятность хвастливому Дронову.
   - Это ты виноват, ты болтал, - сердито сказал он.
   - Когда это я болтал? - огрызнулся Дронов.
   - А в перемену, мне?
   - Так ведь не ты выдал? У тебя и времени не было для этого. Инокова-то сейчас же из класса позвали.
   Они остановились друг против друга, как петухи, готовые подраться. Но Клим почувствовал, что ссориться с Дроновым не следует.
   - Может быть, подслушали нас, - миролюбиво сказал он, и так же миролюбиво ответил Дронов:
   - Никого не было. Это какой-нибудь одноклассник Инокова донес...
   Пошли молча. Чувствуя вину свою, Клим подумал, как исправить ее, но, ничего не придумав, укрепился в желании сделать Дронову неприятное.
   Весною мать перестала мучить Клима уроками музыки и усердно начала играть сама. По вечерам к ней приходил со скрипкой краснолицый, лысый адвокат Маков, невеселый человек в темных очках; затем приехал на трескучей пролетке Ксаверий Ржига с виолончелью, тощий, кривоногий, с глазами совы на костлявом, бритом лице, над его желтыми висками возвышались, как рога, два серых вихра. Когда он играл, язык его почему-то высовывался и лежал на дряблой бритой губе, открывая в верх- . ней челюсти два золотых зуба. А говорил он высоким голосом дьячка, всегда что-то особенно памятное и так, что нельзя было понять, серьезно говорит он или шутит.
   - Скажу, что ученики были бы весьма лучше, если б не имели они живых родителей. Говорю так затем, что сироты - покорны, - изрекал он, подняв указательный палец на уровень синеватого носа. О Климе он сказал, положив сухую руку на голову его и обращаясь к Вере Петровне:
   - В сыне вашем рыцарско, честно сердце, это - так!
   А самого Клима поучал:
   - Дабы познать науки, следует наблюдать, сопоставлять, и тогда мы обнажаем сердцевину сущего.
   Наблюдать Клим умел. Он считал необходимым искать в товарищах недостатки; он даже беспокоился, не находя их, но беспокоиться приходилось редко, у него выработалась точная мера: все, что ему не нравилось или возбуждало чувство зависти, - все это было плохо. Он уже научился не только зорко подмечать в людях смешное и глупое, но искусно умел подчеркнуть недостатки одного в глазах другого. Когда приехали на каникулы Борис Варавка и Туробоев, Клим прежде всех заметил, что Борис, должно быть, сделал что-то очень дурное и боится, как бы об этом не узнали. Он похудел, под глазами его легли синеватые тени, взгляд стал рассеянным, беспокойным. Так же, как раньше, неутомимый в играх, изобретательный в шалостях, он слишком легко раздражался, на рябом лице его вспыхивали мелкие, красные пятна, глаза сверкали задорно и злобно, а улыбаясь, он так обнажал зубы, точно хотел укусить. В азартной, неугомонной беготне его Клим почувствовал что-то опасное и стал уклоняться от игр с ним. Он заметил также, что Игорь и Лидия знают тайну Бориса, они трое часто прячутся по углам, озабоченно перешептываясь.
   И вот вечером, тотчас после того, как почтальон принес письма, окно в кабинете Варавки-отца с треском распахнулось, и раздался сердитый крик:
   - Борис, иди сюда!
   Борис и Лидия, сидя на крыльце кухни, плели из веревок сеть, Игорь вырезал из деревянной лопаты трезубец, - предполагалось устроить бой гладиаторов. Борис встал, одернул подол блузы, туго подтянул ремень и быстро перекрестился.
   - Я - с тобой, - сказал Туробоев.
   - И я? - вопросительно произнесла Лидия, но брат, легонько оттолкнув ее, сказал:
   - Не смей.
   Мальчики ушли. Лидия осталась, отшвырнула веревки и подняла голову, прислушиваясь к чему-то. Незадолго пред этим сад был обильно вспрыснут дождем, на освеженной листве весело сверкали в лучах заката разноцветные капли. Лидия заплакала, сти

Другие авторы
  • Щелков Иван Петрович
  • Абрамов Яков Васильевич
  • Куйбышев Валериан Владимирович
  • Оськин Дмитрий Прокофьевич
  • Чаянов Александр Васильевич
  • Александровский Василий Дмитриевич
  • Ниркомский Г.
  • Шуф Владимир Александрович
  • Щепкина-Куперник Татьяна Львовна
  • Иванов-Разумник Р. В.
  • Другие произведения
  • Грамматин Николай Федорович - Не шуми ты, погодушка!..
  • Толстая Софья Андреевна - Дневник (1910)
  • Хвостов Дмитрий Иванович - О. Л. Довгий. Тритон всплывает: Хвостов у Пушкина
  • Бласко-Ибаньес Висенте - Мертвые повелевают
  • Герцо-Виноградский Семен Титович - Взгляд на деятельность г. Щедрина
  • Карамзин Николай Михайлович - История государства Российского. Том 2
  • Карамзин Николай Михайлович - О Стерне
  • Гайдар Аркадий Петрович - Сережка Чубатов
  • Миллер Федор Богданович - Илья Фоняков. Бессмертный заяц
  • Булгаков Федор Ильич - Мать Наполеона I
  • Категория: Книги | Добавил: Anul_Karapetyan (27.11.2012)
    Просмотров: 571 | Комментарии: 2 | Рейтинг: 0.0/0
    Всего комментариев: 0
    Имя *:
    Email *:
    Код *:
    Форма входа