Главная » Книги

Достоевский Федор Михайлович - Идиот, Страница 9

Достоевский Федор Михайлович - Идиот



- послышалось со всех сторон. Все заволновались, все встали с мест; все окружили ее, все с беспокойством слушали эти порывистые, лихорадочные, исступленные слова, все ощущали какой-то беспорядок, никто не мог добиться толку, никто не мог ничего понять В это мгновение раздался вдруг звонкий, сильный удар колокольчика, точь-в-точь как давеча в Ганечкину квартиру
   - А-а-а! Вот и развязка! наконец-то! Половина двенадцатого! - вскричала Настасья Филипповна - Прошу вас садиться, господа, это развязка!
   Сказав это, она села сама Странный смех трепетал на губах ее Она сидела молча, в лихорадочном ожидании и смотрела на дверь.
   - Рогожин и сто тысяч, сомнения нет, - пробормотал про себя Птицын.
  
  

XV

   Вошла горничная Катя, сильно испуганная.
   - Там бог знает что, Настасья Филипповна, человек десять ввалились, и всё хмельные-с, сюда просятся, говорят, что Рогожин и что вы сами знаете.
   - Правда, Катя, впусти их всех тотчас же.
   - Неужто... всех-с, Настасья Филипповна? Совсем ведь безобразные. Страсть!
   - Всех, всех впусти, Катя, не бойся, всех до одного, а то и без тебя войдут. Вон уж как шумят, точно давеча. Господа, вы, можете быть, обижаетесь, - обратилась она к гостям, - что я такую компанию при вас принимаю? Я очень сожалею и прощения прошу, но так надо, а мне очень, очень бы желалось, чтобы вы все согласились быть при этой развязке моими свидетелями, хотя, впрочем, как вам угодно...
   Гости продолжали изумляться, шептаться и переглядываться, но стало совершенно ясно, что всё это было рассчитано и устроено заранее и что Настасью Филипповну, - хоть она и, конечно, с ума сошла, - теперь не собьешь. Всех мучило ужасно любопытство. Притом же и пугаться-то очень было некому. Дам было только две: Дарья Алексеевна, барыня бойкая и видавшая всякие виды и которую трудно было сконфузить, и прекрасная, но молчаливая незнакомка. Но молчаливая незнакомка вряд ли что и понять могла: это была приезжая немка и русского языка ничего не знала; кроме того, кажется, была столько же глупа, сколько и прекрасна. Она была внове, и уже принято было приглашать ее на известные вечера, в пышнейшем костюме, причесанную как на выставку, и сажать как прелестную картинку для того, чтобы скрасить вечер, - точно так, как иные добывают для своих вечеров у знакомых, на один раз, картину, вазу, статую или экран. Что же касается мужчин, то Птицын, например, был приятель с Рогожиным, Фердыщенко был как рыба в воде; Ганечка всё еще в себя прийти не мог, но хоть смутно, а неудержимо сам ощущал горячечную потребность достоять до конца у своего позорного столба; старичок учитель, мало понимавший в чем дело, чуть не плакал и буквально дрожал от страха, заметив какую-то необыкновенную тревогу кругом и в Настасье Филипповне, которую обожал, как свою внучку; но он скорее бы умер, чем ее в такую минуту покинул. Что же касается Афанасия Ивановича, то, конечно, он себя компрометировать в таких приключениях не мог; но он слишком был заинтересован в деле, хотя бы и принимавшем такой сумасшедший оборот; да и Настасья Филипповна выронила на его счет два-три словечка таких, что уехать никак нельзя было, не разъяснив окончательно дела. Он решился досидеть до конца и уже совершенно замолчать и оставаться лишь наблюдателем, что, конечно, и требовалось его достоинством. Один лишь генерал Епанчин, только что сейчас пред этим разобиженный таким бесцеремонным и смешным возвратом ему подарка, конечно, еще более мог теперь обидеться всеми этими необыкновенными эксцентричностями или, например, появлением Рогожина; да и человек, как он, и без того уже слишком снизошел, решившись сесть рядом с Птицыным и Фердыщенком; но что могла сделать сила страсти, то могло быть, наконец, побеждено чувством обязанности, ощущением долга, чина и значения и вообще уважением к себе, так что Рогожин с компанией, во всяком случае в присутствии его превосходительства, был невозможен.
   - Ах, генерал, - перебила тотчас же Настасья Филипповна, только что он обратился к ней с заявлением, - я и забыла! Но будьте уверены, что о вас я предвидела. Если уж вам так обидно, то я и не настаиваю и вас не удерживаю, хотя бы мне очень желалось именно вас при себе теперь видеть. Во всяком случае, очень благодарю вас за ваше знакомство и лестное внимание, но если вы боитесь...
   - Позвольте, Настасья Филипповна, - вскричал генерал в припадке рыцарского великодушия, - кому вы говорите? Да я из преданности одной останусь теперь подле вас, и если, например, есть какая опасность... К тому же я, признаюсь, любопытствую чрезмерно. Я только насчет того хотел, что они испортят ковры и, пожалуй, разобьют что-нибудь... Да и не надо бы их совсем, по-моему, Настасья Филипповна!
   - Сам Рогожин! - провозгласил Фердыщенко.
   - Как вы думаете, Афанасий Иванович, - наскоро успел шепнуть ему генерал, - не сошла ли она с ума? То есть без аллегории, а настоящим медицинским манером, а?
   - Я вам говорил, что она и всегда к этому наклонна была, - лукаво отшепнулся Афанасий Иванович.
   - И к тому же лихорадка...
   Компания Рогожина была почти в том же самом составе, как и давеча утром; прибавился только какой-то беспутный старичишка, в свое время бывший редактором какой-то забулдыжной обличительной газетки и про которого шел анекдот, что он заложил и пропил свои вставные на золоте зубы, и один отставной подпоручик, решительный соперник и конкурент, по ремеслу и по назначению, утрешнему господину с кулаками и совершенно никому из рогожинцев не известный, но подобранный на улице, на солнечной стороне Невского проспекта, где он останавливал прохожих и слогом Марлинского просил вспоможения, под коварным предлогом, что он сам "по пятнадцати целковых давал в свое время просителям". Оба конкурента тотчас же отнеслись друг к другу враждебно. Давешний господин с кулаками после приема в компанию "просителя" счел себя даже обиженным и, будучи молчалив от природы, только рычал иногда как медведь и с глубоким презреньем смотрел на заискивания и заигрывания с ним "просителя", оказавшегося человеком светским и политичным. С виду подпоручик обещал брать "в деле" более ловкостью и изворотливостью, чем силой, да и ростом был пониже кулачного господина. Деликатно, не вступая в явный спор, но ужасно хвастаясь, он несколько раз уже намекнул о преимуществах английского бокса, одним словом, оказался чистейшим западником. Кулачный господин при слове "бокс" только презрительно и обидчиво улыбался и, с своей стороны, не удостоивая соперника явного прения, показывал иногда, молча, как бы невзначай, или, лучше сказать, выдвигал иногда на вид, одну совершенно национальную вещь - огромный кулак, жилистый, узловатый, обросший каким-то рыжим пухом, и всем становилось ясно, что если эта глубоко национальная вещь опустится без промаху на предмет, то действительно только мокренько станет.
   В высшей степени "готовых" опять-таки никого из них не было, как и давеча, вследствие стараний самого Рогожина, имевшего целый день в виду свой визит к Настасье Филипповне. Сам же он почти совсем успел отрезвиться, но зато чуть не одурел от всех вынесенных им впечатлений в этот безобразный и ни на что не похожий день из всей его жизни. Одно только оставалось у него постоянно в виду, в памяти и в сердце, в каждую минуту, в каждое мгновение. Для этого одного он провел всё время, с пяти часов пополудни вплоть до одиннадцати, в бесконечной тоске и тревоге, возясь с Киндерами и Бискупами, которые тоже чуть с ума не сошли, мечась как угорелые по его надобности. И, однако, все-таки сто тысяч ходячими деньгами, о которых мимолетно, насмешливо и совершенно неясно намекнула Настасья Филипповна, успели составиться, за проценты, о которых даже сам Бискуп, из стыдливости, разговаривал с Киндером не вслух, а только шепотом.
   Как и давеча, Рогожин выступал впереди всех, остальные подвигались за ним, хотя и с полным сознанием своих преимуществ, но все-таки несколько труся. Главное, и бог знает отчего, трусили они Настасьи Филипповны. Одни из них даже думали, что всех их немедленно "спустят с лестницы". Из думавших так был между прочими и щеголь и победитель сердец Залёжев. Но другие, и преимущественно кулачный господин, хотя и не вслух, но в сердце своем относились к Настасье Филипповне с глубочайшим презрением и даже с ненавистью и шли к ней как на осаду. Но великолепное убранство первых двух комнат, неслыханные и невиданные ими вещи, редкая мебель, картины, огромная статуя Венеры - всё это произвело на них неотразимое впечатление почтения и чуть ли даже не страха. Это не помешало, конечно, им всем, мало-помалу и с нахальным любопытством, несмотря на страх, протесниться вслед за Рогожиным в гостиную; но когда кулачный господин, "проситель" и некоторые другие заметили в числе гостей генерала Епанчина, то в первое мгновение до того были обескуражены, что стали даже понемногу ретироваться обратно в другую комнату. Один только Лебедев был из числа наиболее ободренных и убежденных и выступал почти рядом с Рогожиным, постигая, что в самом деле значит миллион четыреста тысяч чистыми деньгами и сто тысяч теперь, сейчас же, в руках. Надо, впрочем, заметить, что все они, не исключая даже знатока Лебедева, несколько сбивались в познании границ и пределов своего могущества и в самом ли деле им теперь всё дозволено или нет? Лебедев в иные минуты готов был поклясться, что всё, но в другие минуты ощущал беспокойную потребность припомнить про себя, на всякий случай, некоторые, и преимущественно ободрительные и успокоительные, статейки свода законов.
   На самого Рогожина гостиная Настасьи Филипповны произвела обратное впечатление, чем на всех его спутников. Только что приподнялась портьера и он увидал Настасью Филипповну - всё остальное перестало для него существовать, как и давеча утром, даже могущественнее, чем давеча утром. Он побледнел и на мгновение остановился; угадать можно было, что сердце его билось ужасно.
   Робко и потерянно смотрел он несколько секунд, не отводя глаз, на Настасью Филипповну. Вдруг, как бы потеряв весь рассудок и чуть не шатаясь, подошел он к столу; дорогой наткнулся на стул Птицына и наступил своими грязными сапожищами на кружевную отделку великолепного голубого платья молчаливой красавицы немки; не извинился и не заметил. Подойдя к столу, он положил на него один странный предмет, с которым и вступил в гостиную, держа его пред собой в обеих руках. Это была большая пачка бумаги, вершка три в высоту и вершка четыре в длину, крепко и плотно завернутая в "Биржевые ведомости" и обвязанная туго-натуго со всех сторон и два раза накрест бечевкой, вроде тех, которыми обвязывают сахарные головы. Затем стал, ни слова не говоря и опустив руки, как бы ожидая своего приговора. Костюм его был совершенно давешний, кроме совсем нового шелкового шарфа на шее, ярко-зеленого с красным, с огромною бриллиантовою булавкой, изображавшею жука, и массивного бриллиантового перстня на грязном пальце правой руки. Лебедев до стола не дошел шага на три; остальные, как сказано было, понемногу набирались в гостиную. Катя и Паша, горничные Настасьи Филипповны, тоже прибежали глядеть из-за приподнятых портьер, с глубоким изумлением и страхом.
   - Что это такое? - спросила Настасья Филипповна, пристально и любопытно оглядев Рогожина и указывая глазами на "предмет".
   - Сто тысяч! - ответил тот почти шепотом.
   - А, сдержал-таки слово, каков! Садитесь, пожалуйста, вот тут, вот на этот стул; я вам потом скажу что-нибудь. Кто с вами? Вся давешняя компания? Ну, пусть войдут и сядут; вон там на диване можно, вот еще диван. Вот там два кресла... что же они, не хотят, что ли?
   Действительно, некоторые положительно сконфузились, отретировались и уселись ждать в другой комнате, но иные остались и расселись по приглашению, но только подальше от стола, больше по углам, одни всё еще желая несколько стушеваться, другие чем дальше, тем больше и как-то неестественно быстро ободряясь. Рогожин уселся тоже на показанный ему стул, но сидел недолго; он скоро встал и уже больше не садился. Мало-помалу он стал различать и оглядывать гостей. Увидев Ганю, он ядовито улыбнулся и прошептал про себя: "Вишь!". На генерала и на Афанасия Ивановича он взглянул без смущения и даже без особенного любопытства. Но когда заметил подле Настасьи Филипповны князя, то долго не мог оторваться от него, в чрезвычайном удивлении и как бы не в силах дать себе в этой встрече отчет. Можно было подозревать, что минутами он был в настоящем бреду. Кроме всех потрясений этого дня, он всю прошедшую ночь провел в вагоне и уже почти двое суток не спал.
   - Это, господа, сто тысяч, - сказала Настасья Филипповна, обращаясь ко всем с каким-то лихорадочно-нетерпеливым вызовом, - вот в этой грязной пачке. Давеча вот он закричал как сумасшедший, что привезет мне вечером сто тысяч, и я всё ждала его. Это он торговал меня: начал с восемнадцати тысяч, потом вдруг скакнул на сорок, а потом вот и эти сто. Сдержал-таки слово! Фу, какой он бледный!.. Это давеча всё у Ганечки было: я приехала к его мамаше с визитом, в мое будущее семейство, а там его сестра крикнула мне в глаза: "Неужели эту бесстыжую отсюда не выгонят!" - а Ганечке, брату, в лицо плюнула. С характером девушка!
   - Настасья Филипповна! - укорительно произнес генерал. Он начинал несколько понимать дело, по-своему.
   - Что такое, генерал? Неприлично, что ли? Да полно форсить-то! Что я в театре-то Французском, в ложе, как неприступная добродетель бельэтажная сидела, да всех, кто за мною гонялись пять лет, как дикая бегала, и как гордая невинность смотрела, так ведь это всё дурь меня доехала! Вот, перед вами же, пришел да положил сто тысяч на стол, после пяти-то лет невинности, и уж наверно у них там тройки стоят и меня ждут. Во сто тысяч меня оценил! Ганечка, я вижу, ты на меня до сих пор еще сердишься? Да неужто ты меня в свою семью ввести хотел? Меня-то, рогожинскую! Князь-то что сказал давеча?
   - Я не то сказал, что вы рогожинская, вы не рогожинская! - дрожащим голосом выговорил князь.
   - Настасья Филипповна, полно, матушка, полно, голубушка, - не стерпела вдруг Дарья Алексеевна, - уж коли тебе так тяжело от них стало, так что смотреть-то на них! И неужели ты с этаким отправиться хочешь, хошь и за сто бы тысяч! Правда, сто тысяч - вишь ведь! А ты сто тысяч-то возьми, а его прогони, вот как с ними надо делать; эх, я бы на твоем месте их всех... что в самом-то деле!
   Дарья Алексеевна даже в гнев вошла. Это была женщина добрая и весьма впечатлительная.
   - Не сердись, Дарья Алексеевна, - усмехнулась ей Настасья Филипповна, - ведь я ему не сердясь говорила. Попрекнула, что ль, я его? Я и впрямь понять не могу, как на меня эта дурь нашла, что я в честную семью хотела войти. Видела я его мать-то, руку у ней поцеловала. А что я давеча издевалась у тебя, Ганечка, так это я нарочно хотела сама в последний раз посмотреть: до чего ты сам можешь дойти? Ну, удивил же ты меня, право. Многого я ждала, а этого нет! Да неужто ты меня взять мог, зная, что вот он мне такой жемчуг дарит, чуть не накануне твоей свадьбы, а я беру? А Рогожин-то? Ведь он в твоем доме, при твоей матери и сестре, меня торговал, а ты вот все-таки после того свататься приехал да чуть сестру не привез? Да неужто же правду про тебя Рогожин сказал, что ты за три целковых на Васильевский остров ползком доползешь?
   - Доползет, - проговорил вдруг Рогожин тихо, но с видом величайшего убеждения.
   - И добро бы ты с голоду умирал, а ты ведь жалованье, говорят, хорошее получаешь! Да ко всему-то в придачу, кроме позора-то, ненавистную жену ввести в дом! (Потому что ведь ты меня ненавидишь, я это знаю!). Нет, теперь я верю, что этакой за деньги зарежет! Ведь теперь их всех такая жажда обуяла, так их разнимает на деньги, что они словно одурели. Сам ребенок, а уж лезет в ростовщики! А то намотает на бритву шелку, закрепит да тихонько сзади и зарежет приятеля, как барана, как я читала недавно. Ну, бесстыдник же ты! Я бесстыжая, а ты того хуже. Я про того букетника уж и не говорю...
   - Вы ли, вы ли это, Настасья Филипповна! - всплеснул генерал в истинной горести, - вы, такая деликатная, с такими тонкими мыслями, и вот! Какой язык! Какой слог!
   - Я теперь во хмелю, генерал, - засмеялась вдруг Настасья Филипповна, - я гулять хочу! Сегодня мой день, мой табельный день, мой высокосный день, я его давно поджидала. Дарья Алексеевна, видишь ты вот этого букетника, вот этого monsieur aux camélias, 1 вот он сидит да смеется на нас...
  
   1 господина с камелиями (франц.).
  
   - Я не смеюсь, Настасья Филипповна, я только с величайшим вниманием слушаю, - с достоинством отпарировал Тоцкий.
   - Ну вот, за что я его мучила целые пять лет и от себя не отпускала? Стоил ли того! Он просто таков, каким должен быть... Еще он меня виноватою пред собой сочтет: воспитание ведь дал, как графиню содержал, денег-то, денег-то сколько ушло, честного мужа мне приискал еще там, а здесь Ганечку; и что же б ты думала: я с ним эти пять лет не жила, а деньги-то с него брала и думала, что права! Совсем ведь я с толку сбила себя! Ты вот говоришь, сто тысяч возьми да и прогони, коли мерзко. Оно правда, что мерзко... Я бы и замуж давно могла выйти, да и не то что за Ганечку, да ведь очень уж тоже мерзко. И за что я моих пять лет в этой злобе потеряла! А веришь иль нет, я, года четыре тому назад, временем думала: не выйти ли мне уж и впрямь за моего Афанасия Ивановича? Я тогда это со злости думала; мало ли что у меня тогда в голове перебывало; а ведь, право, заставила б! Сам напрашивался, веришь иль нет? Правда, он лгал, да ведь падок уж очень, выдержать не может. Да потом, слава богу, подумала: стоит он такой злости! И так мне мерзко стало тогда вдруг на него, что, если б и сам присватался, не пошла бы. И целые-то пять лет я так форсила! Нет, уж лучше на улицу, где мне и следует быть! Иль разгуляться с Рогожиным, иль завтра же в прачки пойти! Потому ведь на мне ничего своего; уйду - всё ему брошу, последнюю тряпку оставлю, а без всего меня кто возьмет, спроси-ка вот Ганю, возьмет ли? Да меня и Фердыщенко не возьмет!..
   - Фердыщенко, может быть, не возьмет, Настасья Филипповна, я человек откровенный, - перебил Фердыщенко, - зато князь возьмет! Вы вот сидите да плачетесь, а вы взгляните-ка на князя! Я уж давно наблюдаю...
   Настасья Филипповна с любопытством обернулась к князю.   
   - Правда? - спросила она.
   - Правда, - прошептал князь.
   - Возьмете, как есть, без ничего!
   - Возьму, Настасья Филипповна...
   - Вот и новый анекдот! - пробормотал генерал. - Ожидать было можно.
   Князь скорбным, строгим и проницающим взглядом смотрел в лицо продолжавшей его оглядывать Настасьи Филипповны.
   - Вот еще нашелся! - сказала она вдруг, обращаясь опять к Дарье Алексеевне. - А ведь впрямь от доброго сердца, я его знаю. Благодетеля нашла! А впрочем, правду, может, про него говорят, что... того. Чем жить-то будешь, коли уж так влюблен, что рогожинскую берешь, за себя-то, за князя-то?..
   - Я вас честную беру, Настасья Филипповна, а не рогожинскую, - сказал князь.
   - Это я-то честная?
   - Вы.
   - Ну, это там... из романов! Это, князь голубчик, старые бредни, а нынче свет поумнел, и всё это вздор! Да и куда тебе жениться, за тобой за самим еще няньку нужно!
   Князь встал и дрожащим, робким голосом, но в то же время с видом глубоко убежденного человека произнес:
   - Я ничего не знаю, Настасья Филипповна, я ничего не видел, вы правы, но я... я сочту, что вы мне, а не я сделаю честь. Я ничто, а вы страдали и из такого ада чистая вышли, а это много. К чему же вы стыдитесь да с Рогожиным ехать хотите? Это лихорадка... Вы господину Тоцкому семьдесят тысяч отдали и говорите, что всё, что здесь есть, всё бросите, этого никто здесь не сделает. Я вас... Настасья Филипповна... люблю. Я умру за вас, Настасья Филипповна... Я никому не позволю про вас слова сказать, Настасья Филипповна... Если мы будем бедны, я работать буду, Настасья Филипповна...
   При последних словах послышалось хихиканье Фердыщенка, Лебедева, и даже генерал про себя как-то крякнул с большим неудовольствием. Птицын и Тоцкий не могли не улыбнуться, но сдержались. Остальные просто разинули рты от удивления.
   - ...Но мы, может быть, будем не бедны, а очень богаты, Настасья Филипповна, - продолжал князь тем же робким голосом. - Я, впрочем, не знаю наверно, и жаль, что до сих пор еще узнать ничего не мог в целый день, но я получил в Швейцарии письмо из Москвы от одного господина Салазкина, и он меня уведомляет, что я будто бы могу получить очень большое наследство. Вот это письмо...
   Князь действительно вынул из кармана письмо.
   - Да он уж не бредит ли? - пробормотал генерал. - Сумасшедший дом настоящий!    .
   На мгновение последовало некоторое молчание.
   - Вы, кажется, сказали, князь, что письмо к вам от Салазкина? - спросил Птицын. - Это очень известный в своем кругу человек; это очень известный ходок по делам, и если действительно он вас уведомляет, то вполне можете верить. К счастию, я руку знаю, потому что недавно дело имел... Если бы вы дали мне взглянуть, может быть, мог бы вам что-нибудь и сказать.
   Князь молча, дрожащею рукой протянул ему письмо.
   - Да что такое, что такое? - спохватился генерал, смотря на всех как полоумный, - да неужто наследство?
   Все устремили взгляды на Птицына, читавшего письмо. Общее любопытство получило новый и чрезвычайный толчок. Фердыщенку не сиделось; Рогожин смотрел в недоумении и в ужасном беспокойстве переводил взгляды то на князя, то на Птицына. Дарья Алексеевна в ожидании была как на иголках. Даже Лебедев не утерпел, вышел из своего угла и, согнувшись в три погибели, стал заглядывать в письмо чрез плечо Птицына, с видом человека, опасающегося, что ему сейчас дадут за это колотушку.
  
  

XVI

   - Верное дело, - объявил наконец Птицын, складывая письмо и передавая его князю. - Вы получаете безо всяких хлопот, по неоспоримому духовному завещанию вашей тетки, чрезвычайно большой капитал.
   - Быть не может! - воскликнул генерал, точно выстрелил.
   Все опять разинули рты.
   Птицын объяснил, обращаясь преимущественно к Ивану Федоровичу, что у князя пять месяцев тому назад умерла тетка, которой он никогда не знал лично, родная и старшая сестра матери князя, дочь московского купца третьей гильдии, Папушина, умершего в бедности и в банкротстве. Но старший родной брат этого Папушина, недавно также умерший, был известный богатый купец. С год тому назад у него умерли почти в один и тот же месяц два его единственные сына. Это так его поразило, что старик недолго спустя сам заболел и умер. Он был вдов, совершенно никого наследников, кроме тетки князя, родной племянницы Папушина, весьма бедной женщины и приживавшей в чужом доме. Во время получения наследства эта тетка уже почти умирала от водяной, но тотчас же стала разыскивать князя, поручив это Салазкину, и успела сделать завещание. По-видимому, ни князь, ни доктор, у которого он жил в Швейцарии, не захотели ждать официальных уведомлений или делать справки, а князь, с письмом Салазкина в кармане, решился отправиться сам...
   - Одно только могу вам сказать, - заключил Птицын, обращаясь к князю, - что всё это должно быть бесспорно и право, и всё, что пишет вам Салазкин о бесспорности и законности вашего дела, можете принять как за чистые деньги в кармане. Поздравляю вас, князь! Может быть, тоже миллиона полтора получите, а пожалуй что и больше. Папушин был очень богатый купец.
   - Ай да последний в роде князь Мышкин! - завопил Фердыщенко.
   - Ура! - пьяным голоском прохрипел Лебедев.
   - А я-то ему давеча двадцать пять целковых ссудил, бедняжке, ха-ха-ха! фантасмагория, да и только! - почти ошеломленный от изумления проговорил генерал. - Ну, поздравляю, поздравляю! - и, встав с места, подошел к князю обнять его. За ним стали вставать и другие и тоже полезли к князю. Даже отретировавшиеся за портьеру стали появляться в гостиной. Пошел смутный говор, восклицания, раздались даже требования шампанского; всё затолкалось, засуетилось. На мгновение чуть не позабыли Настасью Филипповну и что все-таки она хозяйка своего вечера. Но мало-помалу всем почти разом представилась идея, что князь только что сделал ей предложение. Дело, стало быть, представлялось еще втрое более сумасшедшим и необыкновенным, чем прежде. Глубоко изумленный Тоцкий пожимал плечами; почти только он один и сидел, остальная толпа вся в беспорядке теснилась вокруг стола. Все утверждали потом, что с этого-то мгновения Настасья Филипповна и помешалась. Она продолжала сидеть и некоторое время оглядывала всех странным, удивленным каким-то взглядом, как бы не понимая и силясь сообразить. Потом она вдруг обратилась к князю и, грозно нахмурив брови, пристально его разглядывала; но это было на мгновение; может быть, ей вдруг показалось, что всё это шутка, насмешка; но вид князя тотчас ее разуверил. Она задумалась, опять потом улыбнулась, как бы не сознавая ясно чему...
   - Значит, в самом деле княгиня! - прошептала она про себя, как бы насмешливо и взглянув нечаянно на Дарью Алексеевну, засмеялась. - Развязка неожиданная... я... не так ожидала... Да что же вы, господа, стоите, сделайте одолжение, садитесь, поздравьте меня с князем! Кто-то, кажется, просил шампанского; Фердыщенко, сходите, прикажите. Катя, Паша, - увидала она вдруг в дверях своих девушек, - подите сюда, я замуж выхожу, слышали? За князя, у него полтора миллиона, он князь Мышкин и меня берет!
   - Да и с богом, матушка, пора! Нечего пропускать-то! - крикнула Дарья Алексеевна, глубоко потрясенная происшедшим.
   - Да садись же подле меня, князь, - продолжала Настасья Филипповна, - вот так, а вот и вино несут, поздравьте же, господа!
   - Ура! - крикнуло множество голосов. Многие затеснились к вину, в том числе были почти все рогожинцы. Но хоть они и кричали и готовы были кричать, но многие из них, несмотря на всю странность обстоятельств и обстановки, почувствовали, что декорация переменяется. Другие были в смущении и ждали недоверчиво. А многие шептали друг другу, что ведь дело это самое обыкновенное, что мало ли на ком князья женятся, и цыганок из таборов берут. Сам Рогожин стоял и глядел, искривив лицо в неподвижную, недоумевающую улыбку.
   - Князь, голубчик, опомнись! - с ужасом шепнул генерал, подойдя сбоку и дергая князя за рукав.
   Настасья Филипповна заметила и захохотала.
   - Нет, генерал! Я теперь и сама княгиня, слышали, - князь меня в обиду не даст! Афанасий Иванович, поздравьте вы-то меня; я теперь с вашею женою везде рядом сяду; как вы думаете, выгодно такого мужа иметь? Полтора миллиона, да еще князь, да еще, говорят, идиот в придачу, чего лучше? Только теперь и начнется настоящая жизнь! Опоздал, Рогожин! Убирай свою пачку, я за князя замуж выхожу и сама богаче тебя!
   Но Рогожин постиг, в чем дело. Невыразимое страдание отпечатлелось в лице его. Он всплеснул руками, и стон вырвался из его груди.
   - Отступись! - прокричал он князю.
   Кругом засмеялись.
   - Это для тебя отступиться-то? - торжествуя, подхватила Дарья Алексеевна. - Ишь, деньги вывалил на стол, мужик! Князь-то замуж берет, а ты безобразничать явился!
   - И я беру! Сейчас беру, сию минуту! Всё отдам...
   - Ишь, пьяный из кабака, выгнать тебя надо! - в негодовании повторила Дарья Алексеевна. Смех пошел пуще.
   - Слышишь, князь, - обратилась к нему Настасья Филипповна, - вот как твою невесту мужик торгует.
   - Он пьян, - сказал князь. - Он вас очень любит.
   - А не стыдно тебе потом будет, что твоя невеста чуть с Рогожиным не уехала?
   - Это вы в лихорадке были; вы и теперь в лихорадке, как в бреду.
   - И не постыдишься, когда потом тебе скажут, что твоя жена у Тоцкого в содержанках жила?
   - Нет, не постыжусь... Вы не по своей воле у Тоцкого были.
   - И никогда не попрекнешь?
   - Не попрекну.
   - Ну, смотри, за всю жизнь не ручайся!
   - Настасья Филипповна, - сказал князь тихо и как бы с состраданием, - я вам давеча говорил, что за честь приму ваше согласие и что вы мне честь делаете, а не я вам. Вы на эти слова усмехнулись, и кругом, я слышал, тоже смеялись. Я, может быть, смешно очень выразился и был сам смешон, но мне всё казалось, что я... понимаю, в чем честь, и уверен, что я правду сказал. Вы сейчас загубить себя хотели, безвозвратно, потому что вы никогда не простили бы себе потом этого: а вы ни в чем не виноваты. Быть не может, чтобы ваша жизнь совсем уже погибла. Что ж такое, что к вам Рогожин пришел, а Гаврила Ардалионович вас обмануть хотел? Зачем вы беспрестанно про это упоминаете? То, что вы сделали, на то немногие способны, это я вам повторяю, а что вы с Рогожиным ехать хотели, то это вы в болезненном припадке решили. Вы и теперь в припадке, и лучше бы вам идти в постель. Вы завтра же в прачки бы пошли, а не остались бы с Рогожиным. Вы горды, Настасья Филипповна, но, может быть, вы уже до того несчастны, что и действительно виновною себя считаете. За вами нужно много ходить, Настасья Филипповна. Я буду ходить за вами. Я давеча ваш портрет увидал, и точно я знакомое лицо узнал. Мне тотчас показалось, что вы как будто уже звали меня... Я... я вас буду всю жизнь уважать, Настасья Филипповна, - заключил вдруг князь, как бы вдруг опомнившись, покраснев и сообразив, пред какими людьми он это говорит.
   Птицын так даже от целомудрия наклонил голову и смотрел в землю. Тоцкий про себя подумал: "Идиот, а знает, что лестью всего лучше возьмешь; натура!". Князь заметил тоже из угла сверкающий взгляд Гани, которым тот как бы хотел испепелить его.
   - Вот так добрый человек! - провозгласила умилившаяся Дарья Алексеевна.
   - Человек образованный, но погибший! - вполголоса прошептал генерал.
   Тоцкий взял шляпу и приготовился встать, чтобы тихонько скрыться. Он и генерал переглянулись, чтобы выйти вместе.
   - Спасибо, князь, со мной так никто не говорил до сих пор, - проговорила Настасья Филипповна, - меня всё торговали, а замуж никто еще не сватал из порядочных людей. Слышали, Афанасий Иваныч? Как вам покажется всё, что князь говорил? Ведь почти что неприлично... Рогожин! Ты погоди уходить-то. Да ты и не уйдешь, я вижу. Может, я еще с тобой отправлюсь. Ты куда везти-то хотел?
   - В Екатерингоф, - отрапортовал из угла Лебедев, а Рогожин только вздрогнул и смотрел во все глаза, как бы не веря себе. Он совсем отупел, точно от ужасного удара по голове.
   - Да что ты, что ты, матушка! Подлинно припадки находят; с ума, что ли, сошла? - вскинулась испуганная Дарья Алексеевна.
   - А ты и впрямь думала? - хохоча вскочила с дивана Настасья Филипповна. - Этакого-то младенца сгубить? Да это Афанасию Иванычу в ту ж пору: это он младенцев любит! Едем, Рогожин! Готовь свою пачку! Ничего, что жениться хочешь, а деньги-то все-таки давай. Я за тебя-то еще и не пойду, может быть. Ты думал, как сам жениться хотел, так пачка у тебя и останется? Врешь! Я сама бесстыдница! Я Тоцкого наложницей была... Князь! тебе теперь надо Аглаю Епанчину, а не Настасью Филипповну, а то что - Фердыщенко-то пальцами будет указывать! Ты не боишься, да я буду бояться, что тебя загубила да что потом попрекнешь! А что ты объявляешь, что я честь тебе сделаю, так про то Тоцкий знает. А Аглаю-то Епанчину ты, Ганечка, просмотрел: знал ли ты это? Не торговался бы ты с ней, она непременно бы за тебя вышла! Вот так-то вы все: или с бесчестными, или с честными женщинами знаться - один выбор! А то непременно спутаешься... Ишь, генерал-то смотрит, рот раскрыл...
   - Это содом, содом! - повторял генерал, вскидывая плечами. Он тоже встал с дивана; все опять были на ногах. Настасья Филипповна была как бы в исступлении,
   - Неужели! - простонал князь, ломая руки.
   - А ты думал, нет? Я, может быть, и сама гордая, нужды нет, что бесстыдница! Ты меня совершенством давеча называл; хорошо совершенство, что из одной похвальбы, что миллион и княжество растоптала, в трущобу идет! Ну, какая я тебе жена после этого? Афанасий Иваныч, а ведь миллион-то я и в самом деле в окно выбросила! Как же вы думали, что я за Ганечку да за ваши семьдесят пять тысяч за счастье выйти сочту? Семьдесят пять тысяч ты возьми себе, Афанасий Иваныч (и до ста-то не дошел, Рогожин перещеголял!); а Ганечку я утешу сама, мне мысль пришла. А теперь я гулять хочу, я ведь уличная! Я десять лет в тюрьме просидела, теперь мое счастье! Что же ты, Рогожин? Собирайся, едем!
   - Едем! - заревел Рогожин, чуть не в исступлении от радости. - Ей вы... кругом... вина! Ух!..
   - Припасай вина, я пить буду. А музыка будет?
   - Будет, будет! Не подходи! - завопил Рогожин в исступлении, увидя, что Дарья Алексеевна подходит к Настасье Филипповне. - Моя! Всё мое! Королева! Конец!
   Он от радости задыхался; он ходил вокруг Настасьи Филипповны и кричал на всех: "Не подходи!". Вся компания уже набилась в гостиную. Одни пили, другие кричали и хохотали, все были в самом возбужденном и непринужденном состоянии духа. Фердыщенко начинал пробовать к ним пристроиться. Генерал и Тоцкий сделали опять движение поскорее скрыться. Ганя тоже был со шляпой в руке, но он стоял молча и всё еще как бы оторваться не мог от развивавшейся пред ним картины.
   - Не подходи! - кричал Рогожин.
   - Да что ты орешь-то! - хохотала на него Настасья Филипповна. - Я еще у себя хозяйка; захочу, еще тебя в толчки выгоню. Я не взяла еще с тебя денег-то, вон они лежат; давай их сюда, всю пачку! Это в этой-то пачке сто тысяч? Фу, какая мерзость! Что ты, Дарья Алексеевна? Да неужто же мне его загубить было? (Она показала на князя). Где ему жениться, ему самому еще няньку надо: вон генерал и будет у него в няньках, - ишь за ним увивается! Смотри, князь, твоя невеста деньги взяла, потому что она распутная, а ты ее брать хотел! Да что ты плачешь-то? Горько, что ли? А ты смейся, по-моему, - продолжала Настасья Филипповна, у которой у самой засверкали две крупные слезы на щеках. - Времени верь - всё пройдет! Лучше теперь одуматься, чем потом... Да что вы всё плачете - вот и Катя плачет! Чего ты, Катя, милая? Я вам с Пашей много оставляю, уже распорядилась, а теперь прощайте! Я тебя, честную девушку, за собой, за распутной, ухаживать заставляла... Этак-то лучше, князь, право лучше, потом презирать меня стал бы, и не было бы нам счастья! Не клянись, не верю! Да и как глупо-то было бы!.. Нет, лучше простимся по-доброму, а то ведь я и сама мечтательница, проку бы не было! Разве я сама о тебе не мечтала? Это ты прав, давно мечтала, еще в деревне у него, пять лет прожила одна-одинехонька; думаешь-думаешь, бывало-то, мечтаешь-мечтаешь, - и вот всё такого, как ты, воображала, доброго, честного, хорошего и такого же глупенького, что вдруг придет да и скажет: "Вы не виноваты, Настасья Филипповна, а я вас обожаю!". Да так, бывало, размечтаешься, что с ума сойдёшь... А тут приедет вот этот: месяца по два гостил в году, опозорит, разобидит, распалит, развратит, уедет, - так тысячу раз в пруд хотела кинуться, да подла была, души не хватало, ну, а теперь... Рогожин, готов?
   - Готово! Не подходи!
   - Готово! - раздалось несколько голосов.
   - Тройки ждут с колокольчиками!
   Настасья Филипповна схватила в руки пачку.
   - Ганька, ко мне мысль пришла: я тебя вознаградить хочу, потому за что же тебе всё-то терять? Рогожин, доползет он на Васильевский за три целковых?
   - Доползет!
   - Ну, так слушай же, Ганя, я хочу на твою душу в последний раз посмотреть; ты меня сам целых три месяца мучил; теперь мой черед. Видишь ты эту пачку, в ней сто тысяч! Вот я ее сейчас брошу в камин, в огонь, вот при всех, все свидетели! Как только огонь обхватит ее всю - полезай в камин, но только без перчаток, с голыми руками, и рукава отверни, и тащи пачку из огня! Вытащишь - твоя, все сто тысяч твои! Капельку только пальчики обожжешь, - да ведь сто тысяч, подумай! Долго ли выхватить! А я на душу твою полюбуюсь, как ты за моими деньгами в огонь полезешь. Все свидетели, что пачка будет твоя! А не полезешь, так и сгорит; никого не пущу. Прочь! Все прочь! Мои деньги! Я их за мочь у Рогожина взяла. Мои ли деньги, Рогожин?
   - Твои, радость! Твои, королева!
   - Ну, так все прочь, что хочу, то и делаю! Не мешать! Фердыщенко, поправьте огонь!
   - Настасья Филипповна, руки не подымаются! - отвечал ошеломленный Фердыщенко.
   - Э-эх! - крикнула Настасья Филипповна, схватила каминные щипцы, разгребла два тлевшие полена и, чуть только вспыхнул огонь, бросила на него пачку.
   Крик раздался кругом; многие даже перекрестились.
   - С ума сошла, с ума сошла! - кричали кругом.
   - Не... не... связать ли нам ее? - шепнул генерал Птицыну, - или не послать ли... С ума ведь сошла, ведь сошла? Сошла?
   - Н-нет, это, может быть, не совсем сумасшествие, - прошептал бледный как платок и дрожащий Птицын, не в силах отвести глаз своих от затлевшейся пачки.
   - Сумасшедшая? Ведь сумасшедшая? - приставал генерал к Тоцкому.
   - Я вам говорил, что колоритная женщина, - пробормотал тоже отчасти побледневший Афанасий Иванович.
   - Но ведь, однако ж, сто тысяч!...
   - Господи, господи! - раздавалось кругом. Все затеснились вокруг камина, все лезли смотреть, все восклицали... Иные даже вскочили на стулья, чтобы смотреть через головы. Дарья Алексеевна выскочила в другую комнату и в страхе шепталась о чем-то с Катей и с Пашей. Красавица немка убежала.
   - Матушка! Королевна! Всемогущая! - вопил Лебедев, ползая на коленках перед Настасьей Филипповной и простирая руки к камину. - Сто тысяч! Сто тысяч! Сам видел, при мне упаковывали! Матушка! Милостивая! Повели мне в камин: весь влезу, всю голову свою седую в огонь вложу!.. Больная жена без ног, тринадцать человек детей - всё сироты, отца схоронил на прошлой неделе, голодный сидит, Настасья Филипповна!! - и, провопив, он пополз было в камин.
   - Прочь! - закричала Настасья Филипповна, отталкивая его. - Расступитесь все! Ганя, чего же ты стоишь? Не стыдись! Полезай! Твое счастье!
   Но Ганя уже слишком много вынес в этот день и в этот вечер и к этому последнему неожиданному испытанию был не приготовлен. Толпа расступилась пред ними на две половины, и он остался глаз на глаз с Настасьей Филипповной, в трех шагах от нее расстояния. Она стояла у самого камина и ждала, не спуская с него огненного, пристального взгляда. Ганя, во фраке, со шляпой в руке и с перчатками, стоял пред нею молча и безответно, скрестив руки и смотря на огонь. Безумная улыбка бродила на его бледном как платок лице. Правда, он не мог отвести глаз от огня, от затлевшейся пачки; но, казалось, что-то новое взошло ему в душу; как будто он поклялся выдержать пытку; он не двигался с места; через несколько мгновений всем стало ясно, что он не пойдет за пачкой, не хочет идти.
   - Эй, сгорят, тебя же застыдят, - кричала ему Настасья Филипповна, - ведь после повесишься, я не шучу!
   Огонь, вспыхнувший вначале между двумя дотлевавшими головнями, сперва было потух, когда упала на него и придавила его пачка. Но маленькое синее пламя еще цеплялось снизу за один угол нижней головешки. Наконец тонкий, длинный язычок огня лизнул и пачку, огонь прицепился и побежал вверх по бумаге по углам, и вдруг вся пачка вспыхнула в камине, и яркое пламя рванулось вверх. Все ахнули.
   - Матушка! - всё еще вопил Лебедев, опять порываясь вперед, но Рогожин оттащил и оттолкнул его снова.
   Сам Рогожин весь обратился в один неподвижный взгляд. Он оторваться не мог от Настасьи Филипповны, он упивался, он был на седьмом небе.
   - Вот это так королева! - повторял он поминутно, обращаясь кругом к кому ни попало. - Вот это так по-нашему! - вскрикивал он, не помня себя. - Ну, кто из вас, мазурики, такую штуку сделает, а?
   Князь наблюдал грустно и молча.
   - Я зубами выхвачу за одну только тысячу! - предложил было Фердыщенко.
   - Зубами-то и я бы сумел! - проскрежетал кулачный господин сзади всех в припадке решительного отчаяния. - Ч-черрт возьми! Горит, всё сгорит! - вскричал он, увидев пламя.
   - Горит, горит! - кричали все в один голос, почти все тоже порываясь к камину.
   - Ганя, не ломайся, в последний раз говорю!
   - Полезай! - заревел Фердыщенко, бросаясь к Гане в решительном исступлении и дергая его за рукав, - полезай, фанфаронишка! Сгорит! О, пр-р-роклятый!
   Ганя с силой оттолкнул Фердыщенка, повернулся и пошел к дверям; но, не сделав и двух шагов, зашатался и грохнулся об пол.
   - Обморок! - закричали кругом.
   - Матушка, сгорят! - вопил Лебедев.
   - Даром сгорят! - ревели со всех сторон.
   - Катя, Паша, воды ему, спирту! - крикнула Настасья Филипповна, схватила каминные щипцы и выхватила пачку.
   Вся почти наружная бумага обгорела и тлела, но тотчас же было видно, что внутренность была не тронута. Пачка была обернута в тройной газетный лист, и деньги были целы. Все вздохнули свободнее.
   - Разве только тысчоночка какая-нибудь поиспортилась, а остальные все целы, - с умилением выговорил Лебедев.
   - Все его! Вся пачка его! Слышите господа! - провозгласила Настасья Филипповна, кладя пачку возле Гани. - А не пошел-таки, выдержал! Значит, самолюбия еще больше, чем жажды денег. Ничего, очнется! А то бы зарезал, пожалуй... Вон уж и приходит в себя. Генерал, Иван Петрович, Дарья Алексеевна, Катя, Паша, Рогожин, слышали? Пачка его, Ганина. Я отдаю ему в полную собственность, в вознаграждение... ну, там, чего бы то ни было! Скажите ему. Пусть тут подле него и лежит... Рогожин, марш! Прощай, князь, в первый раз человека видела! Прощайте, Афанасий Иванович, merci!
   Вся рогожинская ватага с шумом, с громом, с криками пронеслась по комнатам к выходу вслед за Рогожиным и Настасьей Филипповной. В зале девушки подали ей шубу; кухарка Марфа прибежала из кухни. Настасья Филипповна всех их перецеловала.
   - Да неужто, матушка, вы нас совсем покидаете? Да куда же вы пойдете? И еще в день рождения, в такой день! - спрашивали расплакавшиеся девушки, целуя у ней руки.
  

Другие авторы
  • Ломан Николай Логинович
  • Погосский Александр Фомич
  • Головнин Василий Михайлович
  • Энгельмейер Александр Климентович
  • Комаров Александр Александрович
  • Щепкин Михаил Семёнович
  • Чеботаревская Александра Николаевна
  • Позняков Николай Иванович
  • Плаксин Василий Тимофеевич
  • Майков Василий Иванович
  • Другие произведения
  • Страхов Николай Иванович - Сатирический вестник...
  • Тургенев Иван Сергеевич - Новь
  • Вяземский Петр Андреевич - В. И. Коровин. Счастливый Вяземский
  • Огарев Николай Платонович - Матвей Радаев
  • Федоров Николай Федорович - Позитивистический момент в развитии Ницше
  • Пяст Владимир Алексеевич - Из книги "Встречи"
  • Теплов В. А. - Нынешний фазис македонского вопроса
  • Сенковский Осип Иванович - Моя жена
  • Писемский Алексей Феофилактович - С. Н. Плеханов. Писемский
  • Чертков С. В. - Путь проповедника Христовой правды
  • Категория: Книги | Добавил: Armush (27.11.2012)
    Просмотров: 592 | Комментарии: 1 | Рейтинг: 0.0/0
    Всего комментариев: 0
    Имя *:
    Email *:
    Код *:
    Форма входа