Амфитеатров Александр Валентинович - Отравленная совесть

следователь. Почем знать? Может быть, вы - моя судьба. Следовательские инстинкты не разыгрываются у вас в моем присутствии? а?

   Синев ответил на шутку довольно натянутым смехом:

   - Тогда бы я не сидел с вами за одним столом.

   - Напрасно. Следователю не резон быть пуристом. Якшайтесь с преступником, если хотите добиться от него толка.

   - А скажите серьезно, Андрей Яковлевич, - сказал Синев, - как вы сами относитесь к этой вечной диффамации вас, из-за угла?

   Ревизанов усмехнулся:

   - Точно так же, как если меня ругают в открытую... вроде вас, например.

   - Ме-е-еня?! - Синев даже руками развел.

   - Довольно невинно спрошено. А историйку об уральском Крезе забыли?

   - Это у Ратисовой-то?

   - Именно у Ратисовой.

   Синев сконфузился:

   - Андрей Яковлевич... Фу! какое это было мальчишество!.. Послушайте, Андрей Яковлевич...

   - Да нет: вы не беспокойтесь и не трудитесь извиняться, - остановил его Ревизанов, - я на вас не сержусь.

   Синев мялся, красный, как мак:

   - Меня стоило за уши выдрать, а вы великодушно промолчали.

   - Я в таких случаях всегда молчу.

   - Всегда?

   - Обязательно.

   - Опасная система, Андрей Яковлевич.

   - Почему?

   - Молчание могут принять за знак согласия.

   Ревизанов презрительно повел губами:

   - А мне какое дело? пусть принимают.

   Синев смотрел на него с любопытством, почти жалостливым.

   - Андрей Яковлевич, да ведь нехорошо... И как только в вас совмещается все это... ну, ведь сознаете же вы... Ну, признайтесь, поймите, скажите вслух, громко, что было нехорошо?

   Ревизанов ответил ему без улыбки, с серьезным, почти угрюмым взглядом:

   - Хорошо или не хорошо, а не переменишь, если было. Хвалиться нечем, а отрекаться - горд.

   - Смелый же вы человек! - вздохнул Петр Дмитриевич, глядя на него с любопытством.

   - Да, робеть и труса праздновать не в моих правилах.

   - Дело в том, Петр Дмитриевич, - продолжал он, подумав, - что, если человек сам сознает в себе преступника и не боится им остаться, так трусить посторонней пустопорожней болтовни и считаться с нею - ему нечего.

   - Послушайте! это... - начал было смущенный Синев.

   Ревизанов захохотал:

   - Нет, вы погодите хватать меня за шиворот. Я не дамся: я если и преступник, то на легальных основаниях.

   Синев покраснел.

   - Черт знает что такое! - проворчал он. - С вами разговаривать - что по канату ходить.

   - Лет пять тому назад, - медленно говорил Ревизанов, - я поссорился с одним банкиром... Блюмом его звали...

   - Я знаю эту историю.

   - Он меня оскорбил, а я его уничтожил. Сперва подразнил и помучил на биржевых качелях: de la baisse, a hausse {Вверх, вниз (фр.).} - а потом, просто-напросто, взял из его конторы свой вклад, крупный таки куш, в минуту самых трудных платежей. Что называется, взорвал банкира на воздух. Блюм лопнул и бежал. Теперь где-то в Америке околачивается. То ли фокусы белой магии показывает, то ли сапоги на улицах чистит. Десятки семейств разорились, были случаи и самоубийств, и сумасшествий...

   - Что же из этого следует?

   - Позвольте!.. Далее: недавно я сыграл на понижение черепановских акций и в неделю заработал, - если только подходит сюда такое слово, - пятьсот тысяч рублей; но в результате этой операции опять десятки семейств должны были пойти по миру и, конечно, пошли. Не идиот же я, чтобы не предвидеть трагического конца, когда начинал Блюмову кампанию, когда ввязался в черепановскую игру, - однако и в игру ввязался и кампанию начал... На вашем юридическом языке это, кажется, называется - "по предварительно обдуманному намерению"? Так, что ли?

   Он смотрел на следователя с горькою и холодною насмешкою.

   - Ну, что же... конечно... - бормотал сбитый с толку Петр Дмитриевич, не зная, что отвечать. - Но это уже - в области морали, вне нашей компетенции... а так - по общежитию то есть и юридическому смыслу - вы действовали в пределах своего права.

   Ревизанов строго возразил:

   - Если вы считаете меня вправе убить сотню человек крахом банка, почему мне не убить одного человека ударом ножа или известною дозою мышьяку?

   Синев махнул рукою:

   - Отвечу вам любимыми словами милейшего Степана Ильича Верховского: "Софизмы, батюшка, старые софизмы!" - да еще с прескверным ароматом вдобавок: Сибирью пахнут.

   Ревизанов возразил отрицательным движением руки, полным самоуверенного сознания своей силы:

   - "Что Сибирь! далеко Сибирь!" Шпекин и не подозревал, голубчик, какую гениальную фразу он сказал. Сибирь - учреждение для дураков и нищих. Ну, вообразите-ка, для примера, преступником меня, вашего покорнейшего слугу? Неужели я буду так глуп - дамся вам отправить меня в Сибирь?

   - Вот тебе на! отчего же нет?

   - Оттого, что между мною и Сибирью, - принимая Сибирь как общий образ уголовного наказания, - всегда останутся три барьера: ловкость, смелость и богатство.

   - Деньгами от уголовщины не отвертитесь!

   - Будто?

   - Замять уголовное дело? да ни за сто тысяч!

   - За иные дела платят и больше, - подразнивал Андрей Яковлевич.

   - Порядочному человеку это безразлично.

   - Порядочному... - протянул Ревизанов. - А вы имели когда-нибудь в своем распоряжении сто тысяч?

   - Конечно нет.

   - Хорошая сумма. Круглая.

   - Какая бы ни была!

   Ревизанов мелодраматически склонил пред ним свою голову:

   - Вы бескорыстны. Это делает вам честь!

   - Подкуп! - размышлял Петр Дмитриевич. - Ну хорошо: сегодня вы откупитесь, завтра, послезавтра... но не монетный же вы двор, чтобы постоянно выбрасывать из кармана по сто тысяч...

   - Да ведь и не каторга же я воплощенная, чтобы постоянно нуждаться в подкупе.

   Прощаясь с Синевым, Ревизанов звал его на завтра обедать.

   - Не могу, Андрей Яковлевич, простите. Завтра воскресенье: я искони абонирован Верховскими.

   - Ага! тогда в понедельник. Кланяйтесь Верховским.

   - Верховскому solo, - поправил Синев. - Людмила Александровна уехала.

   - Да? - удивился Ревизанов, глядя в сторону. - Куда это она?

   - В деревню, к тетке... помните Алимову, Елену Львовну?

   - Еще бы! Почтенная старушка. Когда же?..

   - Сегодня рано утром. Я провожал. Она вчера сразу надумала и собралась поехать.

   - Елена Львовна! - меланхолически произнес Ревизанов. - Сколько лет я ее не видал!.. друзьями были... Скажите: давно она стала помещицею? Я что-то не помню, чтобы у нее было именье...

   - Помилуйте! Родовое, чудное именье в Рязанской губернии.

   - А! там земли вздорожали с тех пор, как прошла железная дорога. Я приценялся в прошлом году: приступа нет.

   - В таком случае, именье Елены Львовны - Эльдорадо. Ее земля в двух верстах от Осиновки. Знаете - большой буфет?

   - Как же, езжал...

   "Лекок тоже! - рассмеялся Ревизанов, проводив Петра Дмитриевича. - Хочет читать в сердцах, а из самого качай вести, как воду из колодца... Итак - уехала! Гм... признаюсь, это довольно неожиданно... Придет или не придет? Что означает этот отъезд? Бегство или лишь, так сказать, антисемейный маневр?"

   Он взял с этажерки красный томик Фрума. "Рязанская дорога... Осиновка... так, так... Ха-ха-ха! а встречный-то поезд в Малиновых зорях? Я и забыл!"...

  

  

   Ревизанов ждал. Стол был накрыт на двоих, сверкал серебром и хрусталем, благоухал цветами и дорогими фруктами. Слугу, который сервировал стол, Андрей Яковлевич давно отослал с наказом:

   - Иоган, я жду даму. Предупредите швейцара; не надо, чтобы ее видели; пусть проведет как-нибудь поосторожнее. Завтра вы разбудите меня в одиннадцать. Если разбудите позже, прибью; если разбудите раньше, убью! Впрочем, вы знаете мои привычки: не впервой... вас учить нечего.

   Андрей Яковлевич не стыдился сознаться, наедине с самим собою, что он волнуется.

   "Что, если этот отъезд не маневр, не маска, - думал он, стоя у каминных часов и пристально следя за движением стрелок по циферблату, - но бегство? самое настоящее бегство... заячье, опрометью, куда глаза глядят - лишь бы спрятаться, как страус прячет в песок голову и воображает, будто спрятал все тело? Да нет, быть не может... не посмеет!.. Но если? Берегись тогда, красавица! и посильнее тебя людей скручивал я в бараний рог!.. Странно, однако, как крепко она меня зацепила... Подумаешь, - жду первого свидания!.. Вон - даже руки дрожат... Нервы - что струны в расстроенном фортепьяно".

   Не раз, чуя легкий шорох за дверью, он выглядывал в коридор и уверялся, что обманут слухом... Наконец, вслед за коротким порывистым стуком, дверь распахнулась, и на пороге выросла стройная фигура Верховской. Ревизанов даже схватился рукою за сердце: так быстро - до боли - и радостно заколотилось оно.

   - А! наконец-то...

   Он помог Людмиле Александровне снять шубку.

   - Бог мой! черный вуаль, черное платье, - по ком вы в трауре?

   Из-под густого вуаля Людмилы Александровны отозвался голос, который - будто весь остался за зубами, оттолкнутый и задохнувшийся встречным воздухом, как подушкою.

   - Виноват... не понял... что? - внимательно, хмурясь, переспросил Ревизанов.

   Голос повторил:

   - Я сказала: по своей совести.

   Ревизанов сделал гримасу:

   - Как громко и... как печально! Неужели и личико ваше сегодня такое же траурное? Откройте его, дорогая, дайте полюбоваться.

   Верховская откинула вуаль. Ревизанов взглянул ей в лицо и отступил в изумлении.

   - Ах, хороша! - тихо сказал он. - Что вы сегодня сделали с собою, Людмила? Вы богиней смотрите! Говорят, страсть делает женщин красивыми. Уж не влюбились ли вы в меня за эти дни?

   - Ненависть - тоже страсть, - возразила она, глядя в лицо Ревизанову.

   - А вы ненавидите меня? - спокойно спросил он.

   Она отвечала без гнева, просто, точно он ее о погоде спросил:

   - Да... я вас ненавижу!

   - Честное слово?

   Верховская пожала плечами. Ревизанов отвернулся - не то гнев, не то тоска отразилась на его красивом лице. Несколько секунд длилось молчание. Потом он быстро подошел к столу и выпил, один за другим, два стакана шампанского.

   - Ха-ха-ха! Это любопытно! - воскликнул он с деланным смехом. - Третьего дня утром я выгнал из этой комнаты мою Леони, женщину, страстно влюбленную в меня, за то лишь, что надоела она мне своею любовью до отвращения. И вот быстрое возмездие: сегодня я сам, такой же страстно влюбленный, принимаю на том же месте другую женщину, и эта женщина меня ненавидит до отвращения. Долг платежом красен. Странные контрасты случаются в жизни.

   - И страшные!.. - отозвалась Верховская.

   - Да, и страшные... Но, sacristi {Черт возьми (ит.).}, зачем же вы так мрачны? Ненавидьте меня, сколько хотите, пожалуй даже, в заключение вечера, попробуем разыграть сцену из "Лукреции Борджиа". Разрешаю вам подсыпать мне яду в шампанское и отправить меня ad patre {К праотцам (лат.).}: надо же умирать когда-нибудь, а приятнее умереть от вашей руки и в такой жизнерадостной обстановке, чем "скончаться посреди детей, плаксивых баб и лекарей"! Но до тех пор уговор: ради Бога, не портите мне минуты долгожданного счастья унылым лицом, печальными взглядами. Сядем к столу. Вы любите мандарины? дюшесы? Выпейте стакан вина и не горюйте: что горевать! Жизнь хорошая штука, я добрый малый, - гораздо добрее, чем вы думаете, - и вы не будете в убытке, повинуясь мне... За ваше здоровье! Пейте и вы, - я хочу этого... я прошу вас...

   Ревизанов выпил еще стакан, потом встал с места и зашагал по комнате. Он остановился. Верховская чувствовала его дыхание на своей шее, но не отстранялась... Он поцеловал ее около уха. Она не пошевелилась.

   - Вы оскорбились? - спросил Ревизанов, помолчав.

   - Я пришла сюда продаться... я ваша невольница... вы властны распоряжаться мною...

   Он нервно потряс спинку стула и отошел прочь.

   - Проклятье! - сказал он. - Что вы мне напомнили? зачем?! Купить вас? Отнестись к вам, как к какой-нибудь Леони, как к любой из продажных самок общества? А если я не способен на это? если я вас слишком уважаю? если мне больно владеть вами и быть вам ненавистным? если я люблю вас?

   Людмила Александровна молчала, опустив голову.

   - Если я люблю вас?! - вскриком повторил он.

   Людмила Александровна скользнула беглым взглядом по его возбужденному лицу.

   - Я не могу вам запретить говорить о любви, - сказала она, - не могу и запретить любить меня, если вы не лжете. Но если вы меня действительно любите, вы выбрали дурной и позорный путь искать взаимности.

   Ревизанов повернулся к ней, озадаченный, с любопытством.

   - Вот?.. Как же я должен был поступить?

   Она возразила, угрюмая, с нетерпеливым презрением гордой пленницы, беззащитно оскорбляемой дикарем:

   - Не мне учить вас, я не даю уроков любви.

   - Однако? - хмуро настаивал Ревизанов.

   Тем же равнодушным голосом, которым она призналась ему в своей ненависти, она сказала и теперь спокойно, будто отвечая урок:

   - Нельзя порабощать, кого любишь.

   Лицо Ревизанова дрогнуло оскорблением и насмешкою.

   - Ага! вот что! - промычал он.

   - Сперва дайте мне свободу, а потом говорите о любви. Вы держите меня в застенке, на дыбе - и клянетесь: это от любви, от страстной любви... Стыдно, Ревизанов!

   - Дать вам свободу?

   Взоры их встретились. Ревизанов не опустил своих глаз и упорно рассматривал Людмилу Александровну, - словно впервые видел, - с восторгом, удивлением. Смутная надежда на спасение, зарожденная было в душе Верховской его последними словами, растаяла под этим алчным взглядом...

   - Дать вам свободу?

   Она отвернулась. Ревизанов заговорил медленно и четко:

   - Нет, я не дам вам свободы!

   - Ваша воля.

   - Да, не дам... ха-ха-ха!.. Отпустить вас домой, возвратить вам письма? Знаете ли: пожалуй, это было бы даже не глупо! Держу пари: вы были бы способны - и в самом деле - почувствовать ко мне, как вы пишете, - некоторое расположение, вздумай я разыграть с вами комедию столь рыцарского свойства. Но, во-первых, я не люблю повторений, я читал уже про подобное великодушие в каком-то романе. А во-вторых, я вообще не охотник до комедий. Если я негодяй, как вы меня зовете и почитаете, то, по крайней мере, не лицемерный негодяй и не ловлю ни любви, ни дружбы на приманку поддельного благородства. Вот - я, каков есть. Таким и возьмите меня со всем моим негодяйством, таким и любите, с таким и дружите, если можете. А любви к вымышленному Ревизанову, Ревизанову благородному, мне и не надо! Что в ней? Полюби нас черненькими - беленькими-то нас всякий полюбит.

   Он выпил.

   - А мы могли бы сойтись! Мало того: нам следовало бы сойтись... Дайте мне вашу руку!.. Белая, мягкая ручка, а ведь и крупная, и сильная... Ах, моя красавица! мое божество!.. И неужели мы с вами, раз столкнувшись, разойдемся и не оценим друг друга?

   - Разошлись уже однажды... давно... и, кажется, взаимная оценка была сделана справедливо, по заслугам.

   - Тогда! Да кто были мы тогда?! Вы - сантиментальная девочка, я - человек без положения, дрянь, трус, как всякий, кто висит между небом и землею! ха-ха-ха! Помните, как это у Гете:

  

   С богами

   Меряться смертный

   Да не дерзнет.

   Если подымется он и коснется

   Теменем звезд,

   Негде тогда опереться

   Шатким подошвам,

   И им играют

   Тучи и ветер!

  

   Видите: вы сделали меня поэтом; я припоминаю заученные в гимназии стихи и декламирую... правда, недурно декламирую?.. Теперь вы - чуть не царица своего общества; я же... полагаю, вы слыхали про мое положение, про мою деятельность?

   - Мало хорошего!

   - Да, меня сильно бранят. Но не в брани и похвалах дело: дураки хвалят, трусы и лицемеры ругают, - а в том, что оба мы авторитеты для своего общества, для своего круга...

   - Говорите за себя, Ревизанов, что за параллели!

   - Извольте. Но мне-то уж позвольте немного пооткровенничать: я не боюсь заявить свою авторитетность в глазах по меньшей мере десятков тысяч людей, потому что знаю, а еще больше чувствую ее за собою. Я теперь в таком положении, что скажу глупость - ее найдут необыкновенно умною и оригинальною мыслью; сделаю мерзость - меня оправдают необычайно широким размахом гениальной натуры, непостижимым для обыкновенных смертных. Шире дорогу, туз идет! Настежь ворота перед финансовым гением! Да! Деньги и твердая воля делают человека гением. Я имею деньги и неуклонно тверд в своих целях. Я - авторитет, потому что я капиталист; я - капиталист, потому что за каждым шагом моим неизменно идет удача; удача - моя постоянная спутница, потому что я всегда знаю, чего хочу, в деталях, и всегда хочу одного и того же в общем. Власть - мой идеал, и много ее у меня, и будет еще больше! Я не знал ни иных страстей, ни иных увлечений. Женщины любили меня, - я сделал из них орудие своих целей, и много раз их нежные руки подымали меня от ступени к ступени, а то и через ступень, вверх по качающимся лестницам общественных положений. У меня бывали друзья, приятели; но если друг мешал мне или загораживал мне дорогу, я хватал его за горло, как врага. Я даже денег не люблю: они для меня только средство, я никогда не жалел их терять. Так я иду и буду идти все выше и выше, пока смерть не остановит меня, не сшибет с земли, как бойца с арены. Но Людмила! в последнее время со мной творится что-то недоброе. Чувство неудовлетворения прокралось в мою душу и отравило ее. Я полон им, я весь - недовольство; скучно мне одному и властвовать, и стремиться к власти. Я полюбил вас, и любовь победила упорство моей воли, она стала выше моих стремлений. Вы мне дороже, желаннее. Я люблю вас! я хочу теперь не властвовать, а принадлежать, моя душа ищет вашей души...

   - Довольно, Ревизанов.

   Он не слушал.

   - О, нет! оставьте меня пьянеть от вина и любви и высказываться; я еще никогда никому не высказывался... А! если бы вы захотели идти рука в руку со мною! А! как бы могучи вы были! Смотрите - вот бумажник: тысячи людей зажаты в нем. Выкладываю я из него - радость, смех, ликование тысячам; кладу в него - у десятков тысяч слезы льются. Разожму ладонь - дыши, толпа! согну кулак - задыхайся, кровью исходи!.. Хотите - я подниму рубль на берлинской бирже? Хотите - уроню его? Я все могу, а передавая в ваши руки самого себя, делаю вас госпожой и над своей властью. Лев будет у ваших ног! Не думайте, Людмила, чтобы я рисовался или обманывался в своем могуществе. Я не дутый истукан и стою не на глиняных ногах; мой пьедестал - мешки с золотом. Вы скажете: много людей богаче меня. Да, но миллион в руках человека, как я, без иного закона, кроме своей воли, деятельнее и победоноснее миллиарда в распоряжении узаконенной добродетели. Да у добродетели и вовсе нет денег. Люди богаче меня - Ротшильды, Вандербильты, Гульды, Макеи - моего поля ягоды, только - тех же щей, да пожиже влей. Как, извините, мужики говорят: кишка тонка и рылом не вышли. В руках их больше денег, больше средств быть властными, чем у меня, но они хотят быть не властными, а богатыми. Для них деньги не средство, а цель, и потому им нужна охрана закона; а кому необходима дружба с человеческими постановлениями, тот уже обязан общепринятой нравственностью, тот уже связан страхом общества. Кто нуждается в том, чтобы его сторожили, тот уже сам слуга сторожа, который ему служит. А я свободен. Они - номинальные властелины - в сущности, рабы своих капиталов; я - неограниченный повелитель своего; потому что в то время, как все действуют, чтобы иметь деньги, я имею деньги, чтобы действовать. Капиталы Вандербильтов - благоустроенные лены, тесно связанные взаимным благополучием и охранением со своими баронами; мой - беспощадная и не ждущая пощады кочевая орда, дикая шайка кондотьеров, пущенная искусным вождем в ход на "пан или пропал". Чего Сфорца искал железом, Ревизанов ищет золотом. Ста миллионов рублей достаточно умному человеку, чтобы стать счастьем или горем своей страны; обладатель миллиарда отражает свое влияние на всех частях света. Я уже считаюсь одним из крупных капиталистов, но я много богаче, чем обо мне думают. Через три года у меня будет сто миллионов, через пять - триста, через десять - миллиард! А тогда...

  

  

   Верховская, против воли, была заинтересована безумным красноречием Ревизанова, и он заметил это:

   - Ну ведь вам хочется спросить: что тогда? Отчего же вы не спрашиваете?

   - Я вижу и без вашего ответа, что вы мечтаете о какой-то необъятной тирании... серьезно или шутя - Бог вас знает.

   - Серьезно, Людмила, совершенно серьезно! - в восторге завопил он. - Вы отлично сказали: "необъятная тирания". Современная власть меня не удовлетворяет: она слаба и мягка. Я не хотел бы родиться договорным государем; мой идеал - царь не подданных, но рабов, царь бича и крови, царь гнева, царь-бог, Навуходоносор, Камбиз, Ксеркс! Нам выставляют, как что-то необычайно смешное, что Ксеркс велел высечь Геллеспонт... а я так думаю, что никогда его бесчисленные рати не верили в величие своего деспота сильнее, чем в тот момент, когда он выдрал морское божество, как провинившегося школьника! Вот это власть! Родись я в древние, даже в средние века, я не успокоился бы, пока не добыл бы ее для себя. Я опоздал, ужасно опоздал родиться... Слушайте! Я не мечтатель, но есть фантастические образы, опьяняющие мое воображение. Вы, конечно, слыхали про Стэнли? Это высокоталантливый, героический человек, с железною бесповоротною волею, с холодным прямолинейным умом, с неистощимым запасом сознательной энергии, человек плана, путешествующий Бисмарк в приспособлении к африканским пустыням: жестокий, бессовестный, ничего не боящийся, выше всего на свете ставящий себя самого и свои цели. Я глубоко уважаю Стэнли, как голову и характер, хотя и презираю его деятельность. Теперь он - не более как старший брат разных Беккеров, Фогелей, Юнкеров и им подобных ученых бродяг, именующих себя пионерами цивилизации... очень там нужна их цивилизация!.. а ведь он мог бы поставить на реальную почву "Воздушные замки" Альнаскара. Представьте этого Стэнли не агентом "New-York Herald'а" или Леопольда бельгийского на посылках за какими-нибудь ливингстонами и эмин-беями, но самостоятельным агитатором - властолюбцем, богатым, как я, и, подобно мне же, презирающим свое богатство вне той власти, какую оно ему дает. Представьте его ренегатом, магометанином... Стэнли-махди! Вы только вникните, что это за колоссальный образ! Шайка ничтожных феллахов, без денег и оружия, оказалась в состоянии, силою своего энтузиазма, потрясти авторитет могущественнейшей европейской державы, от востока до запада африканского материка. А Стэнли-махди! - богатый, вооруженный митральезами и динамитом, с миллионами фанатиков под знаменем священной войны, с миллионами солдат, лучших солдат в свете, потому что им все равно, жить или умереть. Фаталисты, живущие экстазами, они сами обрекли себя, как пушечное мясо, на смерть во славу пророка и погибают без ропота, покоряясь смерти, как желанной и должной, а если битва щадит их, принимают это лишь как отсрочку, временное помилование до следующего случая. В миллионной рати махди нет даже тени недовольства; она творит святое дело истребления неверных, сытая, обутая, одетая; махди экзальтирует ее своими вещими снами, указаниями с неба, творит чудеса именем Магомета и силою современного естествознания. Это - воздушные замки, это - жюль-верновская сказка, но это власть. Вот вам еще другой соблазнительно-властный образ: царя анархии, вождя всемирной смуты. О, не думайте, что я сочувствую ее идеям! Они - озленный, озверенный, но все-таки детский бред, не больше. Но - какое орудие! какое орудие! Она - нищая эта смута - и должна быть нищею. Сейчас это стадо - злое и нелепое, но бессильное, - кроме как на мелкие пакости, вроде убийства женщины из-за угла и трусливого швыряния бомб по кафе и церквам в беззащитную, ничем не повинную толпу. Почему? Потому что пастухи стада - тоже злые и нелепые нищие, творящие свои дикие преступления по инстинкту нищей злобы, по философии голода и голодной ненависти к сытым. Их преступления - стихийные: без средств и без фантазии. А вообразите себе пастухом стада полузверей, полудемонов человека - с фантазией хоть Нерона, что ли; то есть - виртуоза истребления, и со средствами, позволяющими ему эту виртуозность носить не только в своей голове, но и проявлять на деле... Фраза о ста миллионах голов станет делом, старец Горы с его ассасинами воскреснет в апофеозе и воцарится над новою великою державою убийц, тем более ужасною, что она будет державою в державах. Да. Державою в державах, государством в государствах - вот как теперь антисемиты воображают и обвиняют "жидов". Только - сдуру. Куда же им. Еврей - семейная сила. Позади у него традиция на три тысячи лет - род отцов его до Авраама, Исаака и Иакова, впереди идеал - продолжение рода, неистощимое семя Израиля. На таких прочных привязках в анархию не ускачешь: где еврей торговец, там он либеральный буржуа, где еврей рабочий, там он социалист. А я социалистов ненавижу. Социализм - это мне нож острый, камень под ноги. Он строить собирается, а надо ломать. С миллиардом, превращенным в динамит, можно сломать все, что наслоилось на земле веками истории человеческой. Цивилизация дрогнет, два света потрясутся в основах, государства перевернутся вверх дном и застынут в хаосе: внизу будет перепуганное, трепещущее человечество, вверху - торжествующая шайка бандитов, выше всего - их атаман!

   - Боже мой, что говорите вы?! Каким ядом надо отравить свою душу, чтоб выносить в ней бред таких чудовищных идеалов - еще, к счастью, неисполнимый бред!

   - Неисполнимый? Вы так думаете? Напрасно! И старец Горы, и махди - не мифы! Не мифы - Кази-Мулла, Иоанн Лейденский, Мазаньэлло, два Наполеона. Вы скажете: то были гении. А почему бы мне не считать себя гением? Вы скажете: то были энтузиасты. И я энтузиаст. Только безумная дерзость и увенчивалась историческим успехом. Гений безумец... Царь Сиона - трактирщик. Мазаньэлло - рыбак. Наполеон - артиллерийский поручик, Лжедмитрий - монастырский служка. Эти ли люди не сделали безумных скачков из одного положения к другому?! Ну, хорошо, пусть будет по-вашему! Все это было, да прошло; говорю же вам - я опоздал родиться; и, пока мы стоим на реальной почве, мои идеалы, конечно, неисполнимы. Но и в этом сознании меня уже удовлетворяет гордая мысль, что лишь подобная перемена декорации может поставить меня еще выше положения, в каком я уже стою теперь, - обыкновенно гордый и повелевающий, а нынче коленопреклоненный и молящий: Людмила, жизнь моя, счастье мое! раздели мою власть, прими мою любовь!

   - Не надо мне ни вашей грязной любви, ни вашей безумной власти.

   Он отвернулся с тоскою и возразил глухо, раздумчиво:

   - Да, не надо... Я не понимаю, как может быть этого не надо, но знаю, - слишком я чувствую это, - что тебе действительно не надо. И оттого-то так страдаю в эти минуты мнимого торжества над вами... Ваша добродетель, ваша репутация в моих руках; захочу я - и богиня станет простою самкой. Но я не хочу. Мой Бог! как унизить вас? унизить ту, кого я поставил в своих мечтах выше себя, выше своих задач и надежд?.. Не хочу, не хочу!

   - Тогда отпустите меня, будьте честны хоть раз в жизни, - сурово сказала Верховская, поднимаясь с места.

   - Оскорбляет, опять оскорбляет! - крикнул Ревизанов и уронил голову на грудь; он был заметно и сильно пьян. - Всегда, всегда только оскорбляет!.. Послушай! - начал он после минутного размышления, - послушай... не сердись, что я говорю тебе "ты"... Я очень люблю тебя, и мне больно, что мы враги. Я не хотел бы сделать тебе зло... Я очень несчастен, что не умею взять любовь твою... Да, очень... Пожалей же и ты меня. Если ты уже не в силах полюбить меня, то, по крайней мере, не мучь меня беспощадной правдою, не показывай мне своего отвращения! Это мальчишество, это глупо, это пошло, но - пусть будет так! - солги мне, обмани меня сегодня, что ты можешь полюбить меня... И Бог с тобой! Иди, куда хочешь; я отдам тебе твои письма.

   - Нет, Андрей Яковлевич; я не стану лгать.

   - Людмила! пользуйся, пользуйся случаем! Я пьян; сегодня вино что-то слишком быстро ошеломило меня; я размяк... Солги, обмани меня скорее! Завтра я будут снова трезв, холоден и жесток. Мысль возьмет верх над страстью. Я уже не захочу обманываться; я буду я, и самое воспоминание о нынешнем унижении моем покажется мне смешною сплетнею о каком-то чужом чудаке. Теперь я жажду сделать тебя своею госпожою, завтра рассудок велит мне унизить тебя, как рабыню. Людмила, пользуйся случаем!

   Покрасневшее лицо Ревизанова было и страстно, и грозно вместе. Под градом его унизительных просьб Людмила Александровна дрожала, как в лихорадке. Она ненавидела его в каждом звуке его голоса, в каждом жесте! Он был так противен ей, что ложь не могла сойти с ее языка. Даже самая мысль, выгодная мысль солгать, на которую он сам усердно наталкивал ее, не нашла отзыва в ее уме; злобное отвращение к этому человеку слишком переполнило ее душу, чтобы ум повиновался иным побуждениям, кроме ненависти. В это мгновение даже грядущий позор представлялся ей и легче, и достойнее, чем предлагаемая ей ложь в два слова, ни к чему не обязывающая, как заведомый обман.

   - Я ненавижу вас! - почти крикнула она в ответ. - Слышите вы это? Владейте моим телом и будьте прокляты!.. подлец! вы можете унизить меня, растоптать, обесславить, но не заставите меня покривить моим чувством. Это одно у меня осталось, остальное все ваше! Владейте, пользуйтесь, но этого-то не отнимете: останется мое! Владейте моим телом; тем ненавистнее вы будете мне. Кончим этот фарс! Вы требовали, чтобы я пришла. Я здесь. Где мои письма!

   Голос ее захрипел и оборвался! Ревизанов выливал остатки шампанского из бутылки в стакан и невнятно бормотал:

   - Да, ты... вы правы. Кончим! Время кончить... Ха-ха. Ну, не хотите, так и не надо... тем лучше... или тем хуже - не разберешь. К черту любовь! к черту! к черту!

   Он допил вино и бросил стакан в камин. Потом взглянул на Людмилу воспаленными, злыми глазами... Лицо его дергали судороги, губы дрожали... Ей показалось, что вот-вот он бросится и убьет ее, и она была рада этому...

   - Я совершенно пьян, - заключил он с внезапным спокойствием. - Тем лучше... Идем!

  

  

   Зимнее утро проглядывало узкими полосками бледного света сквозь тяжелые занавеси окон. Людмила Александровна сидела на кровати, угрюмая, как привидение, неподвижная, как статуя. Она смотрела широко раскрытыми глазами на все ярче и ярче белевшие просветы утра, не отрываясь от них, точно околдованная их нарастающим сиянием.

   "И вот я выйду на этот свет, и он увидит меня, и я увижу его..." - бессмысленно думала она, чувствуя, что в груди ее залег, точно кусок льда, какой-то удушающий холод... Ревизанов коснулся ее плеча. Она вздрогнула и перевела на него тот же тяжелый, не мигающий взгляд - без гнева, без отвращения, полный страшной усталости, молящий лишь о физической пощаде,

   - Я хочу уйти... отпустите меня... - прошептала она.

   Мимолетное выражение участия, налетевшее было на лицо Ревизанова, сразу померкло.

   - Идите, я вас не задерживаю, - сказал он с гневом в голосе.

   Людмила Александровна встала и, тяжело волоча ноги, направилась к своему платью...

   - Письма мои? - сказала она, вполоборота протягивая руку Ревизанову.

   Андрей Яковлевич прошел к письменному столу и вынул из ящика тонкую пачку листков, перевязанных пестрою лентою.

   - Вот они... - протяжно молвил он, окидывая стоявшую перед ним женщину задумчивым, странным взглядом.

   - Дайте же!..

   Она все протягивала руку. Ревизанов улыбнулся. Вчерашнее нервное настроение сошло с него вместе с хмелем; он сделался спокоен, как всегда.

   - А... если я не отдам вам писем? - услыхала Людмила Александровна ровный металлический голос и по глазам Ревизанова увидала, что слова его не шутка.

   - Как не отдадите? - пробормотала она.

   - Так, просто - возьму да не отдам! - и он спрятал руку с письмами за спину.

   Мысли Верховской помутились; пред глазами запрыгали огоньки...

   - Что это? что это? - бессильно лепетала она, схватись за ручку кресла...

   А Ревизанов продолжал:

   - Если я отдам вам письма, придете ли вы ко мне в другой раз по доброй воле?.. Нет? Вот видите: какой же мне расчет выпускать их из своих рук? Не беспокойтесь: я сдержу обещание и не оглашу их; они у меня - как в могиле; но останутся у меня.

   - Ох, был ли обман подлее этого? - горьким стоном вырвалось у Людмилы Александровны.

   "Господи! что же это? - полетели в ее голове мысли. - Убить в себе навеки уважение к себе самой, обречь себя, как жертву, на тайный позор, на ласки ненавистного человека, лишь бы вырваться у него на волю, продаться за обещанную свободу, и все-таки остаться рабою?!"

   Полились упреки, горькие слова, проклятия... Ревизанов был неумолим и все твердил:

   - Нет, нет!

   Потом прибавил:

   - Вы напрасно говорите, будто я обманул вас. Я предупреждал вас. Вчера я был в ваших руках, - вы не воспользовались случаем. Сегодня снова вы в моих, и я своего не упущу. Самому дороже, Людмила Александровна, самому дороже... Я, дорогая моя, купец, и дело мое купеческое.

   Он шутил, а она упала на колени и молила его, целовала его руки. Он, присев на край письменного стола, смотрел на валяющуюся у ног его женщину, и во взоре его Верховская не читала ничего, кроме наслаждения торжествующим произволом да любопытства, чем она кончит. Она еще молила, но бешенство уже кипело в ее груди... И вот из уст его раздалось оскорбление, лишившее ее последней капли самообладания:

   - Вы слишком красивая женщина, чтобы лишиться вас после одного свидания...

   Ревизанов не кончил: Людмила Александровна прыгнула к нему, как кошка, и ухватила его за горло. Красный туман вступил ей в глаза. Но Ревизанов был силен; через мгновение она уже лежала на ковре, отброшенная далеко от врага своего, а в ушах ее звенел его тихий, язвительный смех. Она встала, шатаясь. Возле нее стоял туалетный столик, заваленный безделушками. Она схватила с него что-то блестящее и, одним скачком перепрыгнув разделявшее их пространство, два раза ударила Ревизанова.

   Он упал без слова, без крика, а она с проклятием плюнула в лицо, и ей стало легко; камень свалился с ее сердца, как будто она исполнила свой долг, как будто то, что свершилось, так и должно было свершиться, как будто зло ее жизни превратилось в добро с тех пор, как он, орудие зла, лег трупом к ее ногам.

   Но вслед за тем силы оставили ее. Счастье мести исчезло. Сознание прояснилось, но лишь настолько, чтобы подыскать название происшедшему, грозным словом "убийство" осветить с_о_в_е_р_ш_е_н_н_о_е д_е_л_о и, наполнив душу ужасом, снова оставить ее, как в потемках, испуганную, потрясенную. То не был страх самосохранения: ни возможность заслуженного наказания, ни даже представление о наказании еще не успели прийти Людмиле Александровне на память, а она уже была вне себя от мысли, что ею совершена смерть, что она осмелилась и смогла вырвать своей рукой из жизни разумное, мощное, полное гордых надежд существо, что у ног ее - труп.

   Обманываясь тщетною надеждою, она несколько раз наклонялась к Ревизанову; но он был мертв. Он лежал навзничь, упав головою под стол; рука его замерла в судорожном движении к сердцу, куда она нанесла свой первый удар. Лицо убитого не успело окоченеть в маску спокойствия, свойственную большинству внезапно умерших. Смерть положила на него выражение странного недоумения. Казалось, Ревизанов не узнал смерти, когда она, неожиданная, мгновенная, схватила его. "Что это?.. неужели?.." - вспыхнул вопрос в его уме, и на вопросе он перестал мыслить, не успев ни ответить себе ужасом, ни отразить свой ужас на лице.

   Где-то далеко пробили часы... Раздался электрический звонок... Гостиница пробуждалась и словно предостерегала убийцу первыми звуками своего бодрствования о скором открытии преступления, о приближающемся отмщении за пролитую кровь. Мысль бежать тупо прошла в уме Людмилы Александровны и сперва не нашла в нем отзыва: самосуд над собою, свершившийся в ее душе, еще заглушал в ней представление людей и боязнь их суда; ей казалось, что хуже, чем случилось, не может уже ничего случиться над нею, и не от чего больше спасаться, некуда уже уйти.

   Но звонки повторялись, и, с каждым из них, голос самосохранения говорил все громче и громче, - и вот ее отвращение к трупу перешло в стремление уйти прочь от него, в боязнь быть схваченной на месте преступления.

   Глядя на полуодетого мертвеца, она вспомнила о беспорядке в своей одежде и приблизилась к кровати, чтобы взять свое платье, валявшееся на полу, вперемежку с платьем Ревизанова. Что-то звякнуло под ее каблуком. То был потайной стилет Леони с серебряною головкой левретки вместо ручки... Сталь облипла кровью. Людмила Александровна с отвращением оттолкнула ее ногою.

   "Стоит мне уйти незамеченною, и не останется ни одной прямой улики на меня, - бродила в уме ее напряженная мысль. - Письма в моих руках, о_н уже ничего не расскажет, остается только самой быть осторожною и не оставить по себе никаких следов".

   В каких-нибудь пять минут она оделась и, окутав лицо вуалем, как пришла черным призраком, так и вышла. Она заперла за собою дверь и положила ключ в карман. В коридорах она не встретила никого до самого подъезда. Швейцар на подъезде молча окинул ее безразличным взглядом: он помнил, что это - "ревизановская дама", а какая - ему было все равно: мало ли их бывало у Андрея Яковлевича! Людмила сунула швейцару рублевую бумажку. Он поблагодарил и с поклоном отворил дверь.

  

  

   Елена Львовна Алимова нисколько не удивилась внезапному приезду Верховской: племянница гостила у нее раза по два, по три в год, оставаясь обыкновенно по неделе и больше.

   - Отлично сделала, что приехала! - хвалила она Людмилу Александровну. - По крайней мере, отдохнешь на деревенском приволье. У тебя глаза что-то нехороши и, вообще, усталый вид. Должно быть, сезон-то выдался из веселых? запрыгалась? завертелась?

   - Слишком, тетя!

   - Значит, надоели люди, захотелось посидеть одной в уголке, монастыркою, и помолчать? Что же? Бог с тобою! Я не буду мешать тебе: по себе знаю, как это нужно и хорошо иной раз. Жизнь-то стала бестолковая, мысли быстрые, непоследовательные, спутанные, - вот и надо время от времени сказать своим мозгам: тпру! - упорядочить весь этот головной шум, разобраться в нем, ограничить его в систему. А уж лучше, чем у меня, заниматься таким делом нигде нельзя. Тихо. Ты посмотри в окно: какие ковры!.. "Снега белые, пушистые, вы покрыли поле все!.." Скучно станет - возьми бинокль: вон, там на опушке, по утрам зайцы скачут; лисица, случается, сверкнет красная, а то и серого волка Бог пошлет для развлечения. Они у нас тут, как собаки, бегают - просто беда. Еще вчера - среди белого дня - увели свинью у мужика. Презабавно! особенно пока не привыкла, по новости впечатления, - никакого балета не захочешь!.. Ну, вот тебе комната, вода, весь туалетный прибор..