Виноградов Анатолий Корнелиевич - Осуждение Паганини

;Не слишком ли он самоуверен" - подумал он, но решил промолчать.

   - Я должен освоиться с Парижем, - сказал Паганини - Этот город меня поражает, он подавляет меня гигантскими размерами своих улиц и площадей. Я не знаю, к чему такие широкие улицы, к чему такие огромные пустые пространства. Я видел газовые фонари Это фантастическое белое освещение говорит о неистребимой жажде французов к потокам света ночью. Когда я освоюсь с этим городом, то, быть может, вы окажете мне содействие в устройстве концертов, быть может, вы познакомите меня с теми, кто может обеспечить мне и Гаррису наем помещения и наиболее целесообразное расписание концертов.

   - А выбор программы?

   - Об этом я позабочусь.

   - Ты самоуверен!

   Паганини не обратил внимания на эти слова.

   - Что говорят в Париже о нынешнем короле, маэстро?

   - Что же могут говорить о нынешнем короле! Первое, что он сделал, это перевел состояние Орлеанского дома в Лондон на имя своих детей. Герцог Бурбонский, единственный Бурбон, оставшийся в Париже, - старик, не выходивший по состоянию здоровья, - завещал свое состояние герцогу Омальскому, старшему сыну Луи-Филиппа. Как это ни странно, старика нашли повесившимся в собственной спальне непосредственно после составления этого завещания. Ну, что еще сказать тебе? Луи Филиппа возвели на трон парижские банкиры, Лафайет рекомендовал его восставшему Парижу, в ответ на крики о республике, как лучшую из республик. Я, конечно, говорю с тобой так, как не буду говорить ни с кем другим. Имей в виду, что после неприятных происшествий в Болонье, в Модене и в Парме ко всем итальянцам отношение в Париже подозрительное. Твой Фонтана Пино... лучше бы ты с ним не виделся. Кроме того, - тут Паер понизил голос, - ты знаешь, что я верный слуга короля. Ко мне обращались многие. Итальянские беглецы, которым во Франции оказывали покровительство, сейчас собрались в Лионе и Марселе. Они хотели выехать в Италию, их не пустили и отдали под надзор французской полиции.

   Паер еще более понизил голос.

   - Австрийские войска сейчас расстреливают жителей Модены, Пармы и Болоньи. Австрийские войска сейчас вошли в Романью, и ходит слух, что племянник Наполеона, Луи Бонапарт, замешан в итальянских делах. Держи себя осторожно в Париже, в особенности с соотечественниками. Ты, сам не зная как, можешь навлечь на свою голову множество бед.

   В театре Паганини с восторгом слушал "Отелло". Дездемона совершенно захватила внимание Паганини Голос испанской певицы, ее необычайная живость и изящество заставили Паганини на несколько сладких часов забыть предостережения Паера.

   После антракта, вернувшись на свои места, Паганини и Паер сделались предметом самого странного любопытства соседей. По окончании второго акта молодой, высокий, стройный человек, с усами кавалериста и военной выправкой, подошел к Паеру. Это был скрипач Берио. Он не скрывал, что подошел к синьору Фернандо только для того, чтобы просить представить его господину Паганини.

   Этот чисто французский жест, эта свобода и легкость светского человека понравились Паеру. Паганини из нескольких фраз Берио понял, что Париж, в отличие от тяжелодумной родины Шпора, обладает способностью бескорыстно и по достоинству оценить артиста. Он высказал это своему учителю. Паер посмотрел на него и ничего не сказал. У него еще не было достаточных оснований для того, чтобы так или иначе истолковать жест Берио. Французская светскость первого скрипача Парижа должна была свидетельствовать о радушии хозяина, принимающего итальянского гостя, но в равной мере она могла быть намеком на то, что парижские музыканты отнюдь не встревожены приездом Паганини, они слишком уверены в себе, чтобы бояться его появления. Эти оттенки быстро уловил учитель Паганини. И то, что сам итальянский скрипач принял за чистую монету, то для его учителя показалось очень серьезным предостережением.

  

   13 февраля 1820 года герцог Беррийский - племянник короля Людовика XVIII и единственный наследник французского престола - вышел из театра. Столяр Лувель подошел к нему и перерезал ему горло обыкновенным кухонным ножом.

   14 февраля 1831 года остатки парижской знати, люди, хранившие, как святыню, белые лилии бурбонского герба, собрались среди бела дня в аристократической церкви Сен-Жермен Л'Оксерруа. Все Сен-Жерменское предместье было запружено каретами и колясками. Была отслужена торжественная панихида по герцоге Беррийском. Это был протест Сен-Жерменского квартала Парижа против новых порядков, против буржуа, стоящего у власти, и против сотен тысяч Лувелей, точащих кухонные ножи на королей.

   Панихида окончилась увенчанием цветами изображения герцога Бордоского. Молва, как электрическая искра, пробежала по улицам Парижа. Тысячная толпа собралась у церкви, когда окончилась панихида. Толпа запрудила дорогу, и вот кто-то из разъяренных парижан хватает первого попавшегося священника, и тот летит в реку. Быстро разъезжаются кареты, легкие экипажи, увозя графинь, герцогинь и виконтов. Народ врывается в церковь, разрушает алтарь Сен-Жермен Л'Оксерруа, ломает в куски статуи святых, режет ножами иконы и выбрасывает за окна дароносицы. Кресты снимаются с церкви. Дом каноника и квартира иезуитской конгрегации подвергаются той же участи. Все сломано, перебито, выбиты стекла, поломаны рамы, сожжены полы и потолки.

   Народ бушевал весь день. Огромные толпы проходили мимо окруженного полицией и войсками Пале-Рояля. Они не трогали короля, они искали "попов и Бурбонов". Потом направились к дворцу архиепископа, и в то время как одни громили церковь, прилегающую к дворцу, другие, смяв отряд национальной гвардии, вошли во дворец, сорвали каменные кресты, уничтожили мебель, иконы. Из огромного количества распятий, бывших в разных комнатах, сложили костер на паркетном полу. И в это время мимо дворца архиепископа прогремела карета, из которой с удивлением выглянуло демоническое лицо, обрамленное кольцами черных волос. Землистые щеки, синеватые веки, лицо, на котором отпечатались цвета серы и медного купороса. Синие веки поднялись, как крылья ночной птицы, к черным бровям, и огромные глаза загорелись злорадством. Демон въехал в Париж. Этим демоном был Никколо Паганини.

   В этот час, миновав заставу, он приехал на улицу д'Анфер и поселился там вместе со своим дьявольским фамулусом, английской собакой, Джорджем Гаррисом, который является, несомненно, воплощением черта, купившего душу итальянского скрипача.

   ...О событиях этого дня помощнику префекта полиции докладывал невзрачный человек в большом черном сюртуке. Это происходило в те часы, когда синьоры Паганини и Паер спокойно слушали оперу "Отелло".

   Полиция не спала всю ночь. Испуганные представители духовенства не знали, где искать защиты. Старая карлистская полиция была теснейшим образом связана с иезуитами, но орден знал очень хорошо могущество парижских банкиров. Он знал наперечет богатство всех наследников лучших купеческих домов Парижа. И он знал, что за первым опьянением победы наступит отрезвление и католическая церковь, в лице самых тайных ее организаций, снова станет необходимым пособником власти, а из пособника сделается настоящей руководительницей французской политики.

   Сухим и монотонным голосом агент секретной полиции докладывает супрефекту города Парижа сводку своих наблюдений. Состоя в двойном подчинении, он в минуты большой усталости путал наблюдения интеллектуального сектора и полиции нравов с политическими сводками и с уголовными сводками обыкновенной полицейской агентуры. Но он знал, что господин супрефект сам добивается ордена Иисуса, и не очень заботился о размежевании тех сведений, которые он должен был сообщить полицейскому супрефекту, и тех, какими интересовался коадъютор ордена иезуитов.

   - Еще что? - спросил супрефект.

   - В кофейне "Эмблема" выступали молодые люди с литературными спорами. Молодой человек кричал о правах средних людей.

   - Ну и что же? Что за необходимость подслушивать этого болтуна?

   - Он кричал о том, что люди, лишенные талантов, должны соединяться вместе.

   Супрефект зевнул:

   - Какое дело полиции до всех сумасшедших мальчишек, страдающих тайными пороками и собирающихся в кофейнях?

   - Он выкрикнул очень интересную вещь.

   - Кто выкрикнул? - переспросил супрефект.

   - Да Мюрже. Он закричал: "Я защищаю право среднего человека плевать в лицо гению!"

   - Однако! Это уже интересно! Ну, и что же?

   - Я пригласил его на службу.

   - Зачем?

   - Он нам будет нужен.

   - Он что - романтик?

   - Он - никто. Но человек, который кричит: "Я зaщищаю право среднего человека плевать в лицо гениям, я за право подлеца и мастурбатора!" - может многое для нас сделать. Я дал ему денег.

   - Как, ты говоришь, его фамилия?

   - Я записал его и взял документы. Его фамилия - Мюрже.

   - Вот как! Агент русского царя! Кто там был еще?

   - Там был Нодье.

   - Литератор? Что он говорил?

   - Он произнес речь против газовых фонарей.

   Супрефект окончательно оживился. Сон слетел с его глаз. Супрефект расположился в кресле поудобнее.

   - Это совсем интересно. Теперь студенческая молодежь Сорбонны и медицинского факультета - болото, в котором родятся змеи и лягушки. С ними столько хлопот: то охраняй театр, в котором они колотят друг друга по морде дубинками, то они раскрасят друг другу физиономии кистями в мастерской господина де ла Круа, то поссорятся с девчонками на Итальянском бульваре и раздерут им юбки. Держите их под наблюдением, держите! Господин министр прав, когда говорит: "Сегодня это романтики, а завтра революционеры". Но за молодого Мюрже я ручаюсь. Пусть он служит и нам и петербургскому медведю - деньги не пахнут!..

   - Да, - сказал агент, - господин министр говорит: "От социализма Францию может спасти только катехизис".

   - Ты, кажется, становишься философом! - сказал супрефект. - Я ценю вашу агентуру. Мюрже - это рыбка, из которой можно сварить уху! Ну, а что же именно говорил Нодье?

   - Нодье повторил свою речь о новогоднем освещении улицы Мира и квартала Вивьен газовыми фонарями. Нодье кричал, что от ядовитых газов умирают деревья, картины в кафе чернеют от ядовитого чада, тончайшего и невидимого, который выделяют эти проклятые лампы, слепящие глаза. Кареты падают в ямы, вырытые посреди мостовых, так как газовые фонари слепят глаза лошадям.

   Супрефект порылся в папке и достал огромную синюю тетрадь.

   - Это - сумасшедший, - сказал супрефект, - он подал правительству мемориал о запрещении водорода.

   Он перелистал тетрадь. Агент ясно увидел подпись Нодье.

   Автор "Сбогара" писал, что парижские пожары, холера, бунты и десять египетских казней имеют причиной водород, разливающий свой ядовитый свет по улицам Парижа.

   В четыре часа утра тот же агент получил инструкции от коадьютора ордена.

  

  

  

  

   Итак, Паганини, приехав в Париж, сразу попал под надзор полиции. Границы политической и уголовной полиции еще не были установлены с достаточной четкостью, но уже обрисовывалась вражда между ними. Коко Лакур, сменивший парижского Видока в 1827 году, был все-таки старым карманным рыцарем, как его называли. Работая путем привлечения мелких преступников для поимки больших, он внушал ненависть господину Жиске, желавшему ввести новые методы в политическую работу полиции. Но Жиске потерпел поражение, ибо в области секретного полицейского надзора правительство Луи-Филиппа пошло по старой, проторенной дорожке, создавая притоны, формируя провокационные ячейки, притягивавшие молодежь.

   Коко Лакур был прямым продолжателем того самого Видока, который в 1817 году, в полном согласии с духом царствования реставрированных Бурбонов, предложил префекту полиции д'Англезу организовать на свой страх и риск бригаду сыщиков, с тем, чтобы эта бригада действовала исключительно под его, Видока, контролем. И так как он сам принадлежал к компании крупных воров, то первые шаги Видока были чрезвычайно успешны. Видок, насладившись карьерой крупного вора, наслаждался карьерой помилованного каторжника, предающего правосудию своих прежних товарищей. Коко Лакур так же, как он, сформировал бригаду-мобиль и с этого начал свою работу. Жиске протестовал, но был принужден сдаться. Мало того, в качестве префекта полиции Жиске сам организовал в министерстве внутренних дел лабораторию, где готовились опасные политические яды. Оттуда вышли псевдополитические деятели, формировавшие тайные общества и союзы с самыми причудливыми названиями и самыми крайними программами. Это обеспечивало заработки полиции. Это дешево стоило, это открывало блестящую эпоху удачного политического сыска.

   Существовало и второе зеркало, отражавшее тайный Париж и тайную Францию. Это зеркало давало отражение чище и яснее. Старые опытные венецианские зеркальщики шлифовали это удивительное стекло и покрывали его амальгамой.

   В 1829 году Роотаан сделался генералом ордена. Этот суровый, холодный, очень уравновешенный голландец обладал способностью с молниеносной быстротой вмешиваться в политику и наносить с неизвестной стороны такие удары, которые ставили в недоумение умнейших дипломатов Европы.

   Иезуиты в светском платье сидели на почте. Их имена встречаются даже в списках черного кабинета.

   В 1829 году, когда Карл Х пошел по пути открытой реакции, министр Виллель опубликовал так называемую "Черную книгу". Правительство Луи-Филиппа заявило о ликвидации черного кабинета, оно заявило, что "Черная книга", опубликованная Виллелем, была простой уткой. Июльская революция как будто ликвидировала черный кабинет, но фактически его только переместили в новое здание. И там тоже были дубликаты печатей, дубликаты бланков, сургуч всех цветов и конверты всех министерств, гербовые печати французских дворян и девизы французских банков. Письмо вручалось адресату в совершенно целом конверте, до такой степени дело было поставлено хорошо.

   В 1831 году в парижском суде слушалось дело маркизы Лавальер, вышедшей замуж за почтенного профессора Сорбонны. Она узнала, что этот профессор состоит одним из главарей черного кабинета, и потребовала развода. Несмотря на то, что дело было решено в ее пользу, ни архиепископ парижский, ни Римская консистория не утвердили развода. Легальное существование иезуитского ордена использовано было только для организации школ, для управления имуществами ордена, но реальные силы иезуитов, богатства и секретные пружины этого огромного, всюду проникавшего механизма не только не были известны широкой публике, но и низшим степеням ордена не были доступны.

   Когда итальянский карбонаризм выступил на борьбу с орденом, ему пришлось заимствовать железную дисциплину иезуитов, чтобы хоть сколько-нибудь успешно вести борьбу с этим тайным и страшным врагом. Иезуитизм - это была раковая опухоль в организме Европы, она всюду простирала свои тончайшие нити и разветвления, обладавшие способностью разбухать и разрастаться, превращаясь в совершенно самостоятельное образование в тех случаях, когда деятельность Рима была парализована. Это второе зеркало, отражавшее тайную жизнь Парижа, отражало и деятельность тайной полиции Луи-Филиппа. Но само оно, несмотря на все усилия гражданской власти, не попадало в сферу наблюдения правительства.

   Паганини в Париже был отмечен особо, и вереница лиц завертелась в отражающих зеркалах.

   В один прекрасный день на улице д'Анфер появился министерский курьер. Об этом знали супрефект и господин Жиске. В другой день приходили врачи, музыканты, литераторы, художники, поэты. Вот карета господина Лаффита, бывшего министра, хозяина всех дилижансов Франции, владельца крупнейшего европейского банка. Зачем он приехал к скрипачу? О, разговор был самым пустячным: господин Лаффит желал слушать скрипача в своем отеле; он проезжал мимо, он хотел отвезти чудного ребенка, сынишку синьора Никколо, в Пасси или Булонский лес в своем открытом экипаже: чудесный весенний воздух будет полезен ребенку.

   Копыта пары прекрасных арабских коней, с эгретами и сбруей из русской кожи, гулко стучали по торцовым мостовым. Синьор Паганини, маленький Ахиллино и господин Лаффит сидели в ландо. Лаффит прямо заявлял, что он ушел из министерства потому, что ему отвратительна иностранная политика нового правительства. При всем своем уважении к королю он должен сказать: король Луи-Филипп - все-таки в руках каких-то темных людей.

   - А я ставленник баррикад, - с важностью заметил Лаффит. - Я был сторонником вмешательства в дела вашей прекрасной родины. Давно пора освободить Италию от варваров!

   Прогулка окончилась. Паганини отказался заехать к господину Лаффиту. Секретарь господина Лаффита, пожимая руку Гаррису, вкрадчиво сказал, что все средства, все капиталы синьора Паганини, все лавины парижского золота, которые устремятся к Паганини, синьор может направить в банк господина Лаффита, так как только этот банк даст наиболее обеспечивающий процент.

   Вечером, когда Гаррис беседовал с синьором Паганини на эту тему, тот же агент, который делал доклад супрефекту, стоял в другом месте, перед другим столом. По улице - вывеска: "Нотариус Браччолини". Маленькая душная комната с письменным столом. Сильно накурено. Здесь всего два посетителя и клерк, разговаривающий сразу с обоими. Но через три комнаты, в глубине коридора - скрытое помещение с очень скудным убранством: один стол, один стул, узкая кровать, таз и кувшин с водой, огромное распятие над кроватью. Там старик с весьма проницательным взглядом, сидя на единственном стуле, выслушивает донесение агента о приезде Паганини в страшный день разрушения парижских храмов и дома архиепископа.

   Рядом с седым стариком стоит синьор Нови, с выражением злобы и разочарования на лице. Приходом агента был прерван длительный спор.

   У старика нет никаких возражений против Паганини. Рассказ агента не производит на него никакого впечатления. Но он ищет хоть какого-нибудь подтверждения того, о чем с такой тревогой говорит Нови.

   Зачем Нови приехал в Париж? Нельзя спрашивать, какие полномочия имеет Нови, они перед глазами: это - письменное указание на то, что ему поручено дело увеличения доходов ордена посредством получения завещания людей, перечень которых читает на память Нови. Старик знает прекрасно всю обстановку приезда Паганини. Его интересует другое: когда Нови успел видеться с этим агентом. Он пристально смотрит на Нови, он боится сам впасть в ошибку.

   Агент докладывает о новой деятельности так называемой черной бригады. Французские скобяники, торговцы железом, антиквары, обойщики и драпировщики получили внезапно откуда-то возможность скупать старинные усадьбы, замки, брошенные дворянские особняки в самом Париже и с невероятной быстротой производят разрушение зданий. Надо дознаться, кто стоит во главе, на чьи средства это делается.

   - Что можно сделать для того, чтобы удовлетворить тебя? - спрашивает старик, обращаясь к Нови. - Вот передо мной карта всех поездок твоего скрипача. Ты говоришь, что все его путешествия связаны с работой карбонариев, ты упираешь на то, что Фонтана Пино - карбонарий. Но сам Паганини, как он воспользовался этим знакомством? Он просто, судя по крайней мере по копиям писем, нащупывал почву в Париже - и больше ничего. Я все-таки надеюсь на то, что Париж принесет ему много золота. Состояние его увеличится, а у нас еще много лет впереди для того, чтобы направить это золото в казну ордена. У нас всегда есть возможность применить устрашение без нанесения решительного удара. Мы можем заставить человека жить, питаясь хлебом страдания и водой страха. В нашем распоряжении парижские врачи. Жорж-Бенуа Фодере, лучший судебный врач Парижа, всегда выполнит то, что мы ему прикажем. Доктора Ростан, Крювелье и Ласег, эти великие врачеватели душ...

   - Да, - прерывает Нови. - Но пока Урбани находится при этом проклятом Паганини, наша работа обречена на неуспех.

   Глаза старика вдруг потемнели и сделались непроницаемыми, он махнул рукой, ничего не ответив на это.

   - Людьми легче управлять при посредстве пороков и страстей, нежели посредством добродетелей, - говорит старик. - Прививая обществу малые пороки, мы можем упразднять большие. На какую страсть отзывается больше всего твой скрипач?

   - Это демон, которого гложут все страсти и все пороки.

   Старик покачал головой.

   - Ты говоришь, как юноша, а надо, чтобы ты говорил, как зрелый муж. Ты опытный сын церкви. Что можем мы сделать для того, чтобы начать воздействовать на Паганини? Если бы это был офицер королевской армии, мы могли бы пустить слухи, порочащие его воинскую честь. Если бы это был священник, мы могли бы обвинить его в ереси. Но когда это просто скрипач, артист, что можем мы сделать против такого человека?

   - О! - воскликнул Нови. - Что можем мы сделать? Мы можем смертельно оскорбить его в печати. Мы можем затруднить его выступления, мы можем понизить состояние его духа настолько, что смычок будет вываливаться у него из рук! Мы можем, израсходовав небольшую сумму на парижские газеты и журналы, громко закричать на весь Париж, что иссякли родники творчества Паганини. Можно писать статьи, которые намеренно оскорбят его грубым непониманием. Мы можем поручить редакции составить специальный номер журнала, в котором дураки и тупицы напишут биографию Паганини, поместят вздорные портреты, изображения тюрем, в которых он был заключен, и портреты его любовниц. Этим мы вызовем в нем разлитие желчи. Глупость рецензента прощается гораздо скорей, нежели гениальное превосходство мастера. Поймите, отец, что только таким способом мы можем пресечь его работу в Париже!

   Старик встал.

   - Ты опять, сын мой, поворачиваешь на прежнюю дорогу, - сказал он. - Властью, данной мне орденом, приказываю тебе оставить мысли о нанесении вреда Паганини. Мы не намерены прекращать его деятельность в Париже, и делать из Паганини какое-то исключительно интересующее орден лицо, мы не будем. У тебя есть прямое приказание использовать все способы святой матери церкви для обращения Паганини и для превращения его огромного богатства в богатство ордена. Ступай.

  

   Весь следующий день после представления оперы "Отелло" Паганини обдумывал слова своего учителя. Малибран его поразила. Его глубоко взволновала опера, показавшая, на каком высоком уровне стоит музыкальная культура Парижа.

   Он видел в театре Россини, который издали ему поклонился, но не подошел, так как Паганини сидел рядом с Паером.

   Паганини перелистал маленькую записную тетрадь. Там было записано: узнать адрес Лафона, написать приглашение синьоре Даморо. Дальше шли сведения, записанные со слов Паера: Лора-Синтия, Даморо, дочь Монтерлана, ей тридцать лет, поет под именем Чинти. Спросить Россини. Обер написал для нее оперу "Черное домино",

   В ту минуту, когда Паганини собрался писать синьоре Чинти письмо с предложением совместных концертов, в дверь постучали. Вошел Урбани с курьером парижской консерватории. Письмо от Паера. "Сегодня вечером его величество желает тебя слушать в Пале-Рояле. С этого мы начнем твое завоевание Парижа. Я в тебе уверен".

   "Милый синьор Фернандо, - подумал Паганини, - я не напрасно считал тебя не только учителем, но и чудесным человеком". Однако его приглашали во дворец. Когда возобновилась война за свободу Италии, как может он войти во дворец короля? Решение было мгновенным. Краткие строчки, сползающие под линейку, известили синьора Фернандо Паера, что внезапная болезнь мешает Паганини принять приглашение короля.

   Газеты, которые прежде были наполнены восклицательными знаками, сопровождавшими имя Паганини, вдруг стали сдержаннее. Через день появились кислые заметки о необычайном чванстве итальянца.

   Паер ходил по комнате и говорил:

   - Я не ручаюсь за твой успех. Первое, что ты сделал по приезде в Париж, ты оскорбил короля. Это первое, что ты сделал.

   На лице старого скрипача, все еще прекрасном, появились тонкие склеротические морщинки, глаза его казались стеклянными, когда он произносил эти горькие фразы.

   Может ли Паганини сказать учителю все, что думает? Но Паер как будто угадал его мысли.

   - Ты, может быть, не пошел потому, что Луи-Филипп отказался помочь нашей родине? - по-детски, наклонившись к уху Паганини, шепотом спросил он. И, как бы отвечая сам себе, выпрямившись, возразил: - Да, но я читал отчет о твоих поездках по Баварии. У королевы баварской в замке Тегернзее ты играл!

   Паганини молчал.

   - Я совершенно искренно говорю, я был болен, - наконец произнес он.

   "Луи-Филипп, - подумал Паганини, - это повторение предательства кариньянской собаки!" Он чувствовал себя итальянцем больше, чем когда бы то ни было.

   - Ну, вот что, - продолжал Паер. - Я говорил с Габенеком, это наш дирижер. Тебе предстоит сегодня объездить парижские залы и посмотреть, где лучше всего звучит скрипка.

   Шесть дней прошли в поисках. Но дело было совсем не в том, хороши или плохи залы.

   Каждый раз, когда Паганини, усталый, выходил из экипажа и поднимался в комнату своего учителя, происходил разговор, приблизительно такого содержания.

   Паер, вскидывая глаза, спрашивает:

   - Ну, что?

   - Не нашел. Мы с Гаррисом объездили весь Париж. В одном зале устраивают бал студенты медицинского факультета и кокотки, они будут плясать трое суток подряд, с четырнадцатью оркестрами, в другом - мировой пианист Пласко дает концерт.

   - Какой Пласко? - Паер разводит руками. - Не знаю такого.

   - В третьем - индийский маг будет показывать фокус с воскрешением мертвой собаки; в четвертом - состоится совещание общества "Возвращение утраченной молодости"; в пятом - сен-симонисты устраивают сборище с докладом некоего Анфантена; в шестом - неподражаемый, гениальный, знаменитый скрипач Афродито, приехавший откуда-то, дает свой концерт, на удивление всем парижанам.

   Паер снова ударяет кулаком по столу;

   - Это что за идиотство? Откуда этот Афродито?

   Паганини продолжает:

   - Виньоль читает лекцию, где провозглашает себя мировым гением драматургии. Сабле читает свой новый роман из жизни Видока.

   - Черт знает что! - кричит Паер.

   - Дюкло читает доклад, доказывающий глупость и бездарность Шекспира.

   - Ну, это еще куда ни шло, - говорит Паер. - Дюкло, которого никто не знает, конечно, талантливей Шекспира. Но когда же все это кончится? Снял ты, наконец, какое-нибудь помещение?

   Паганини стоит, заложив руки за спину.

   - Дорогой учитель, вы скрыли от меня, что Париж кишмя кишит музыкальными гениями, вы утаили от меня, какое количество собрано здесь гениальных скрипачей!

   Наступило 7 марта. Курьер, посланный Паером с извещением, что господин Верон, назначенный дирижером. Большой оперы, предоставляет на 9 марта театр в распоряжение Паганини, стучал очень долго. Никто не отзывался. Было уже два часа дня. Спускаясь по лестнице, курьер встретил мальчика и седого человека с острой бородой. За ними шли высокий черноволосый итальянец и старая дама. Увидев, что он отошел от двери Паганини они остановили его.

   - Как, вы не могли достучаться?

   Гаррис, Урбани и старая дама переглянулись.

   - Вы идете к синьору Паганини? - спросил курьер.

   Гаррис порылся в кармане, быстро отпер замок и вошел.

   - Неужели он уже уехал? Утром он еще лежал в постели и просил его не будить!

   Когда приоткрыли дверь комнаты синьора, увидели его лежащим у письменного стола. Голова неуклюже упиралась в стену, шея согнулась чуть не под прямым углом к туловищу. Скрипка лежала рядом.

   Ахиллино с криком бросился в комнату. Фрейлейн Вейсхаупт всплеснула руками. Урбани стиснул зубы.

   - Доктора, немедленно доктора! - закричал Гаррис.

   Урбани опрометью бросился на лестницу. Курьер положил письмо и участливо сказал:

   - Я сейчас же доложу господину академику, и мы вместе привезем врача.

   Один за другим приезжали врачи, ни один не констатировал смерти. Состояние было странное, не похожее ни на летаргию, ни на искусственно вызванный сон, но это не была смерть. В комнате стоял отвратительный сладковатый запах, вызывающий головокружение, и первое, что сделал Урбани, - поспешил открыть окно.

   Растирание, лед, согревание - ничто не помогало.

   Раздвинув ножом зубы больного, молодой врач Жан Крювелье влил несколько капель какой-то жидкости. Прошло три минуты. Паганини открыл глаза. Крювелье отозвал в сторону Урбани и долго его о чем-то расспрашивал. Потом, когда Паганини слабым голосом заговорил и первыми его словами была просьба о еде, доктор быстро подошел к нему, пощупал пульс и сказал:

   - Ну, теперь вы совершенно вне опасности, я уезжаю.

   Гаррис осторожно спросил врача, какое он желал бы получить вознаграждение. Крювелье покачал головой и сказал:

   - Ничего. Единственно, о чем я прошу, это чтобы вы до моего расследования не предавали огласке этот странный случай. Кроме того, я был бы весьма признателен, если бы получил в качестве сувенира подушечку от скрипки синьора. Я счастлив, что мне удалось спасти это украшение музыкального искусства.

   Фраза была построена по трафарету, никто ей не удивился. Гаррис пожал плечами. Синьор Паганини с охотой согласился удовлетворить просьбу чудака-врача.

   Паганини не мог вспомнить, что с ним было. Он ничего не мог рассказать. Он говорил только о том, что погружался в сон, слыша какой-то странный звон вокруг него. Он слышал собственный реквием и выражал самому себе соболезнование по поводу того, что преждевременно отходят в вечность.

   Эта ироническая фраза говорила о том, что всякая опасность действительно миновала,

   Поздно ночью доктор Крювелье сидел у старого иезуита. Он держал в руках подушечку из черного бархата и говорил:

   - Только я один во всем Париже могу сказать, в чем тут дело. Кража не удалась вследствие чистой случайности. Все одновременно вернулись в тот час, когда подобранным ключом должны были отпирать двери агенты.

   - Что?! - перебил старик.

   - Я скажу, - ответил доктор Крювелье. - Я знаю наверное, что Паганини должен был подвергнуться ограблению и что ограбление затеяли полицейские власти Парижа.

   - С какой целью?

   - Цель мне неизвестна. Я знаю только то, что два месяца тому назад врач Суберан впервые произвел опыт в полицейской тюрьме с тем составом, который безболезненно и без особого вреда для организма усыпляет человека до полной потери памяти, сознания и чувствительности. Этот состав, открытый доктором Субераном, называется хлороформом. Я присутствовал при блестящих опытах моего коллеги. Их держат пока втайне. Этому изобретению принадлежит большое будущее, так как оно колоссально облегчает задачи хирургии. Кроме полиции и меня, никто не знает, что доктор Суберан обладает секретом этого усыпляющего средства. Хлороформ, которым смочена эта подушечка, был украден полицейским.

   - Но вам удалось спасти скрипача?

   - Да.

   Доктор с гордостью кивнул головой.

   - Пути полиции очень странны, - сказал старый иезуит. - Во всяком случае вряд ли тут замешаны деньги. Может быть, исчезло что-нибудь у синьора Паганини?

   - Да, синьор Гаррис был у меня сегодня и сказал, что похищено сто двадцать тысяч франков.

   - В таком случае это нас не касается. Полиция это сделала, полиция найдет виновных. Вам по дисциплине ордена запрещается говорить об этом кому бы то ни было. Еще вопрос: вы говорите, что двери были заперты, когда с синьором случился этот обморок. Бывают ли такие часы, когда жилище синьора Паганини остается пустым?

   - Его секретарь говорит, что нет, - ответил доктор,

   - Так. Предписываю вам полное молчание.

  

   9 марта в огромном зале Большой оперы состоялся концерт Паганини.

   "Это был незабываемый вечер", - писали французы. Лучший зал столицы мира был переполнен. Концерта ждали, последние дни только о нем и говорили. В этот удивительный год Париж привлекал к себе все, что было покрыто славой, - начиная от славы, добытой на полях сражений, и кончая славой строителей дворцов; начиная от поэтов и музыкантов мира и кончая вождями когорты героев, выходцами из карбонарского подполья и участниками титанических походов якобинских армий.

   И Паганини, создавая свой новый концерт, который он хотел отдать этому городу, знал, что он должен вложить в звуки всю силу своего гения, всю мощь своего духа. Он должен ослепить зал блеском своего виртуозного мастерства. Он должен дать этому городу больше, чем какому бы то ни было. Он должен заставить сердце мира на несколько минут замереть.

   Но вот теперь он забыл все. Кривой, изогнутый, похожий на гипсовую обезьянку, вырытую из развалин Помпеи, он разбрасывает по залу тысячи колокольчиков - серебряных, золотых, бронзовых и стальных. И словно вeтep пробежал по рядам зала. Для одних это был ветер в колоколах старинного собора, вихрь, залетевший в извилины древней колокольни, ветер какого-то нового восстания, попавший под купол собора и разбудивший дремавших там птиц. Птицы проснулись, взмахнули своими крыльями; цепляясь еще во сне по краям колокольчиков и колоколов, они задевают их хвостами, коготками и перьями. В сумраке натыкаясь клювами на колокольные узоры, будят мирно спящие колокола. Колокольня просыпается. Многовековое пение бронзы отзывается на эту тревогу, и в ответ раздаются звуки набата. И вот другим уже слышатся взрывы пороховых бочек под стенами дворцов. Вздрагивают баррикады фронды. Но иные видят лишь легкокрылых бабочек, летящих на колеблющийся огонь свечи.

   Вот скрипка раздирается пополам, вот слышны две скрипки, каждая рассыпается на десять маленьких скрипок. Вот их двадцать, вот сто, вот поет тысяча скрипок. Да, конечно, это просто китайские фарфоровые божки и амуры со стрелами и фарфоровыми крылышками падают со звоном на пол. Пастушки и пастушки, одетые в шелк, в белых пудреных париках, танцуя менуэты Рамо и Люлли, задевают неосторожно эти фарфоровые безделушки, которые сыплются с полочек.

   Танец прерывается криком испуга. Из-под шелковых портьер вылезают черные кроты с миллионами своих детей. Они рвут шелковые занавески. Это нападение сопровождается диким свистом и воплями, разлается треск, лопаются стекла, падают уличные фонари, раскрываются стены замка, и холодный ветер сметает его с лица земли. Огромная победная кантилена, воинственная песня восставшего народа, такая знакомая этому народу, слышится вдруг в переливах скрипки. Потом наступает грустное адажио.

   Многих эта музыка заставляет вспомнить Байрона, у многих в памяти возникают строки недавно умершего поэта:

  

   Как часто луч зари благословенной

   Я в чаше пинн зеленых созерцал

   В окрестностях пленительных Равенны,

   Где некогда шумел адрийский вал

   И вечною угрозой для вселенной

   Оплот последних цезарей стоял.

   Мне мил тот лес, всегда листвой одетый,

   Боккаччио и Драйденом воспетый.

   Безмолвных рощ был тих и сладок сон;

   Цикад лишь раздавалось стрекотанье;

   Мой конь храпел, да колокола звон,

   Сквозь листья доносясь, будил молчанье.

   Во тьме ко мне неслись со всех сторон

   Моей мечты счастливые созданья:

   Охотник-призрак с стаею своей

   И светлая толпа воздушных фей.

  

   И после тихой кантилены внезапно налетает новая буря звуков.

   В зале был Франц Лист. Он сам говорил потом, что день, когда он услышал Паганини, переменил всю его жизнь. Он вышел из театра выросшим и возмужалым. На следующий день он должен был выступать сам. Но оказалось, что он ничего не понимал в жизни и в искусстве еще вчера. Сегодня что был уже новый человек. В нищете, в беспомощности, если необходимо - в окружении полного непонимания, но жить только творчеством, не позволяя себе никаких выступлений, пока техническое совершенство не обеспечит полноты воплощения созревших замыслов! Пусть кто угодно несет на рынок эстрады и на базары театральных подмостков свою дешевую добычу, пусть кто угодно покупает этими концертами скудные услуги, комфортабельное существование, - Лист не может выступать до тех пор, пока рояль не будет ему повиноваться так же, как скрипка повинуется этому безумному скрипачу, отдающему жизнь, сжигающему нервы и сердце.

   Для Листа это был костер, на котором он сжег все свое музыкальное прошлое.

   Рядом с ним сидел человек иной породы. Это был трезвый, ясный аналитик Людвиг Берне. Он задыхался в антракте и не мог говорить. Он мял кожаный переплет записной тетради и, судорожно водя карандашом, писал:

  

   "Это дьявольское наваждение. Я в жизни не видел я не испытывал ничего похожего. Его слушатели охвачены каким-то сумасшествием, иначе не может быть. Когда он играет, дыхание захватывает, и самое биение сердца отвлекает внимание человека. Собственное сердце раздражает и становится невыносимым. Собственная жизнь прекращается, как только начинаются эти звуки".

  

   Вечером, вернувшись к себе, Берне продолжил эту запись:

  

   "Еще до начала игры, как только Паганини показался на эстраде, его встретили бурным приветствием. И надо было видеть, как смущен был в своих движениям этот ярый враг всякого танцевального искусства. Паганини шатался, как пьяный, он спотыкался, неуклюже цепляя ногой за собственную ногу. Свои руки он то поднимал к небу, то опускал вдруг к земле, затем он выпрямлялся во весь рост и молил землю, молил небо, словно прося заступничества в тяжелую минуту. Затем он замирал и с распростертыми руками как бы распинал самого себя".

  

   Когда этот волшебник лежал в постели, совершенно разбитый, без голоса, и маленький Ахиллино тихонько гладил его руки, отзвуки его славы прокатились по всему миру. На весь мир прозвучали слова постановления Королевской академии об избрании Паганини членом академии. Он завоевал Париж.

   "При жизни этот человек стал легендой. - писало "Парижское обозрение". - Со всех сторон слышатся гол

   оса восхищения, восторга, которые приводят в отчаяние людей, занимавших в мире место, отнятое игрой Паганини. Этим людям остался только механический способ устранения великого скрипача из жизни. Но и это не вернет им славы, потому что человечество узнало беспредельность достижений итальянского гения.

   Паганини - не только скрипач, владеющий всеми тайнами инструмента, это - великий артист в полном смысле этого слова, великий артист, для которого скрипка является прежде всего средством выражения собственного гения. Это - творец и изобретатель, это - открыватель новых, неведомых миров. Чувствуется гигантский труд, вложенный человеческой волей в преодоление трудностей, лежащих в мире овладения скрипкой.

   Паганини есть явление в мире искусств единственное, имеющее свое особое, ему одному данное назначение, и пусть утешатся его соперники старым утешением, говорящим о том, что не каждому дано родиться с красотою Аполлона.

   Анализ техники Паганини говорит о превосходно развитых пальцах, пясти и запястных суставах. Это - руки, бегающие, как молния, по инструменту, который держится сам собой, словно висит в воздухе, или является продолжением великого сердца, говорит живым человеческим языком, словно этот особый язык всем понятен, но говорить на нем может только один великий артист.

   Все, что видела, все, что слышала Большая опера Парижа в часы концерта Паганини, превышает человеческое воображение, и наилучшим сравнением для смычка и скрипки Паганини является сравнение с волшебной палочкой, которая делает весь мир подвластным человеку,

   Мы жалеем всех, кто не слышал этого концерта. Разве гении так часто встречаются в жизни, что не должно бежать ему навстречу, чтобы хоть на миг быть свидетелем его появления! Разве жизнь наша так богата, что можно отказаться от тех просветов в будущее и от тех знаков вечности, которые, как птица, прилетевшая из неведомых стран, дают нам внезапно понять и почувствовать, какой дивный и неведомый мир будущего живет в нашем настоящем!

   Паганини необычайно прост, он прост простотой великого человека".

  

   Париж был покорен. С этого дня концерты Паганини были триумфальным шествием.