Толстой Лев Николаевич - Война и мир. Том 2

ая только выказать свое благородство.

  - Нет, ты меня не понял, - сказала мать, не зная, как оправдаться. - Ты меня не понял, Николинька. Я желаю твоего счастья, - прибавила она и почувствовала, что она говорит неправду, что она запуталась. - Она заплакала.

  - Маменька, не плачьте, а только скажите мне, что вы этого хотите, и вы знаете, что я всю жизнь свою, все отдам для того, чтобы вы были спокойны, - сказал Николай. Я всем пожертвую для вас, даже своим чувством.

  Но графиня не так хотела поставить вопрос: она не хотела жертвы от своего сына, она сама бы хотела жертвовать ему.

  - Нет, ты меня не понял, не будем говорить, - сказала она, утирая слезы.

  "Да, может быть, я и люблю бедную девушку, говорил сам себе Николай, что ж, мне пожертвовать чувством и честью для состояния? Удивляюсь, как маменька могла мне сказать это. Оттого что Соня бедна, то я и не могу любить ее, думал он, - не могу отвечать на ее верную, преданную любовь. А уж наверное с ней я буду счастливее, чем с какой-нибудь куклой Жюли. Пожертвовать своим чувством я всегда могу для блага своих родных, говорил он сам себе, но приказывать своему чувству я не могу. Ежели я люблю Соню, то чувство мое сильнее и выше всего для меня".

  Николай не поехал в Москву, графиня не возобновляла с ним разговора о женитьбе и с грустью, а иногда и озлоблением видела признаки все большего и большего сближения между своим сыном и бесприданной Соней. Она упрекала себя за то, но не могла не ворчать, не придираться к Соне, часто без причины останавливая ее, называя ее "вы", и "моя милая". Более всего добрая графиня за то и сердилась на Соню, что эта бедная, черноглазая племянница была так кротка, так добра, так преданно-благодарна своим благодетелям, и так верно, неизменно, с самоотвержением влюблена в Николая, что нельзя было ни в чем упрекнуть ее.

  Николай доживал у родных свой срок отпуска. От жениха князя Андрея получено было 4-е письмо, из Рима, в котором он писал, что он уже давно бы был на пути в Россию, ежели бы неожиданно в теплом климате не открылась его рана, что заставляет его отложить свой отъезд до начала будущего года. Наташа была так же влюблена в своего жениха, так же успокоена этой любовью и так же восприимчива ко всем радостям жизни; но в конце четвертого месяца разлуки с ним, на нее начинали находить минуты грусти, против которой она не могла бороться. Ей жалко было самое себя, жалко было, что она так даром, ни для кого, пропадала все это время, в продолжение которого она чувствовала себя столь способной любить и быть любимой.

  В доме Ростовых было невесело.

IX.

  Пришли святки, и кроме парадной обедни, кроме торжественных и скучных поздравлений соседей и дворовых, кроме на всех надетых новых платьев, не было ничего особенного, ознаменовывающего святки, а в безветренном 20-ти градусном морозе, в ярком ослепляющем солнце днем и в звездном зимнем свете ночью, чувствовалась потребность какого-нибудь ознаменования этого времени.

  На третий день праздника после обеда все домашние разошлись по своим комнатам. Было самое скучное время дня. Николай, ездивший утром к соседям, заснул в диванной. Старый граф отдыхал в своем кабинете. В гостиной за круглым столом сидела Соня, срисовывая узор. Графиня раскладывала карты. Настасья Ивановна-шут с печальным лицом сидел у окна с двумя старушками. Наташа вошла в комнату, подошла к Соне, посмотрела, что она делает, потом подошла к матери и молча остановилась.

  - Что ты ходишь, как бесприютная? - сказала ей мать. - Что тебе надо?

  - Его мне надо... сейчас, сию минуту мне его надо, - сказала Наташа, блестя глазами и не улыбаясь. - Графиня подняла голову и пристально посмотрела на дочь.

  - Не смотрите на меня. Мама, не смотрите, я сейчас заплачу.

  - Садись, посиди со мной, - сказала графиня.

  - Мама, мне его надо. За что я так пропадаю, мама?... - Голос ее оборвался, слезы брызнули из глаз, и она, чтобы скрыть их, быстро повернулась и вышла из комнаты. Она вышла в диванную, постояла, подумала и пошла в девичью. Там старая горничная ворчала на молодую девушку, запыхавшуюся, с холода прибежавшую с дворни.

  - Будет играть-то, - говорила старуха. - На все время есть.

  - Пусти ее, Кондратьевна, - сказала Наташа. - Иди, Мавруша, иди.

  И отпустив Маврушу, Наташа через залу пошла в переднюю. Старик и два молодые лакея играли в карты. Они прервали игру и встали при входе барышни. "Что бы мне с ними сделать?" подумала Наташа. - Да, Никита, сходи пожалуста... куда бы мне его послать? - Да, сходи на дворню и принеси пожалуста петуха; да, а ты, Миша, принеси овса.

  - Немного овса прикажете? - весело и охотно сказал Миша.

  - Иди, иди скорее, - подтвердил старик.

  - Федор, а ты мелу мне достань.

  Проходя мимо буфета, она велела подавать самовар, хотя это было вовсе не время.

  Буфетчик Фока был самый сердитый человек из всего дома. Наташа над ним любила пробовать свою власть. Он не поверил ей и пошел спросить, правда ли?

  - Уж эта барышня! - сказал Фока, притворно хмурясь на Наташу.

  Никто в доме не рассылал столько людей и не давал им столько работы, как Наташа. Она не могла равнодушно видеть людей, чтобы не послать их куда-нибудь. Она как будто пробовала, не рассердится ли, не надуется ли на нее кто из них, но ничьих приказаний люди не любили так исполнять, как Наташиных. "Что бы мне сделать? Куда бы мне пойти?" думала Наташа, медленно идя по коридору.

  - Настасья Ивановна, что от меня родится? - спросила она шута, который в своей куцавейке шел навстречу ей.

  - От тебя блохи, стрекозы, кузнецы, - отвечал шут.

  - Боже мой, Боже мой, все одно и то же. Ах, куда бы мне деваться? Что бы мне с собой сделать? - И она быстро, застучав ногами, побежала по лестнице к Фогелю, который с женой жил в верхнем этаже. У Фогеля сидели две гувернантки, на столе стояли тарелки с изюмом, грецкими и миндальными орехами. Гувернантки разговаривали о том, где дешевле жить, в Москве или в Одессе. Наташа присела, послушала их разговор с серьезным задумчивым лицом и встала. - Остров Мадагаскар, - проговорила она. - Ма-да-гас-кар, - повторила она отчетливо каждый слог и не отвечая на вопросы m-me Schoss о том, что она говорит, вышла из комнаты. Петя, брат ее, был тоже наверху: он с своим дядькой устраивал фейерверк, который намеревался пустить ночью. - Петя! Петька! - закричала она ему, - вези меня вниз. с - Петя подбежал к ней и подставил спину. Она вскочила на него, обхватив его шею руками и он подпрыгивая побежал с ней. - Нет не надо - остров Мадагаскар, - проговорила она и, соскочив с него, пошла вниз.

  Как будто обойдя свое царство, испытав свою власть и убедившись, что все покорны, но что все-таки скучно, Наташа пошла в залу, взяла гитару, села в темный угол за шкапчик и стала в басу перебирать струны, выделывая фразу, которую она запомнила из одной оперы, слышанной в Петербурге вместе с князем Андреем. Для посторонних слушателей у ней на гитаре выходило что-то, не имевшее никакого смысла, но в ее воображении из-за этих звуков воскресал целый ряд воспоминаний. Она сидела за шкапчиком, устремив глаза на полосу света, падавшую из буфетной двери, слушала себя и вспоминала. Она находилась в состоянии воспоминания.

  Соня прошла в буфет с рюмкой через залу. Наташа взглянула на нее, на щель в буфетной двери и ей показалось, что она вспоминает то, что из буфетной двери в щель падал свет и что Соня прошла с рюмкой. "Да и это было точь в точь также", подумала Наташа. - Соня, что это? - крикнула Наташа, перебирая пальцами на толстой струне.

  - Ах, ты тут! - вздрогнув, сказала Соня, подошла и прислушалась. - Не знаю. Буря? - сказала она робко, боясь ошибиться.

  "Ну вот точно так же она вздрогнула, точно так же подошла и робко улыбнулась тогда, когда это уж было", подумала Наташа, "и точно так же... я подумала, что в ней чего-то недостает".

  - Нет, это хор из Водоноса, слышишь! - И Наташа допела мотив хора, чтобы дать его понять Соне.

  - Ты куда ходила? - спросила Наташа.

  - Воду в рюмке переменить. Я сейчас дорисую узор.

  - Ты всегда занята, а я вот не умею, - сказала Наташа. - А Николай где?

  - Спит, кажется.

  - Соня, ты поди разбуди его, - сказала Наташа. - Скажи, что я его зову петь. - Она посидела, подумала о том, что это значит, что все это было, и, не разрешив этого вопроса и нисколько не сожалея о том, опять в воображении своем перенеслась к тому времени, когда она была с ним вместе, и он влюбленными глазами смотрел на нее.

  "Ах, поскорее бы он приехал. Я так боюсь, что этого не будет! А главное: я стареюсь, вот что! Уже не будет того, что теперь есть во мне. А может быть, он нынче приедет, сейчас приедет. Может быть приехал и сидит там в гостиной. Может быть, он вчера еще приехал и я забыла". Она встала, положила гитару и пошла в гостиную. Все домашние, учителя, гувернантки и гости сидели уж за чайным столом. Люди стояли вокруг стола, - а князя Андрея не было, и была все прежняя жизнь.

  - А, вот она, - сказал Илья Андреич, увидав вошедшую Наташу. - Ну, садись ко мне. - Но Наташа остановилась подле матери, оглядываясь кругом, как будто она искала чего-то.

  - Мама! - проговорила она. - Дайте мне его, дайте, мама, скорее, скорее, - и опять она с трудом удержала рыдания.

  Она присела к столу и послушала разговоры старших и Николая, который тоже пришел к столу. "Боже мой, Боже мой, те же лица, те же разговоры, так же папа держит чашку и дует точно так же!" думала Наташа, с ужасом чувствуя отвращение, подымавшееся в ней против всех домашних за то, что они были все те же.

  После чая Николай, Соня и Наташа пошли в диванную, в свой любимый угол, в котором всегда начинались их самые задушевные разговоры.

X.

  - Бывает с тобой, - сказала Наташа брату, когда они уселись в диванной, - бывает с тобой, что тебе кажется, что ничего не будет - ничего; что все, что хорошее, то было? И не то что скучно, а грустно?

  - Еще как! - сказал он. - У меня бывало, что все хорошо, все веселы, а мне придет в голову, что все это уж надоело и что умирать всем надо. Я раз в полку не пошел на гулянье, а там играла музыка... и так мне вдруг скучно стало...

  - Ах, я это знаю. Знаю, знаю, - подхватила Наташа. - Я еще маленькая была, так со мной это бывало. Помнишь, раз меня за сливы наказали и вы все танцовали, а я сидела в классной и рыдала, никогда не забуду: мне и грустно было и жалко было всех, и себя, и всех-всех жалко. И, главное, я не виновата была, - сказала Наташа, - ты помнишь?

  - Помню, - сказал Николай. - Я помню, что я к тебе пришел потом и мне хотелось тебя утешить и, знаешь, совестно было. Ужасно мы смешные были. У меня тогда была игрушка-болванчик и я его тебе отдать хотел. Ты помнишь?

  - А помнишь ты, - сказала Наташа с задумчивой улыбкой, как давно, давно, мы еще совсем маленькие были, дяденька нас позвал в кабинет, еще в старом доме, а темно было - мы это пришли и вдруг там стоит...

  - Арап, - докончил Николай с радостной улыбкой, - как же не помнить? Я и теперь не знаю, что это был арап, или мы во сне видели, или нам рассказывали.

  - Он серый был, помнишь, и белые зубы - стоит и смотрит на нас...

  - Вы помните, Соня? - спросил Николай...

  - Да, да я тоже помню что-то, - робко отвечала Соня...

  - Я ведь спрашивала про этого арапа у папа и у мама, - сказала Наташа. - Они говорят, что никакого арапа не было. А ведь вот ты помнишь!

  - Как же, как теперь помню его зубы.

  - Как это странно, точно во сне было. Я это люблю.

  - А помнишь, как мы катали яйца в зале и вдруг две старухи, и стали по ковру вертеться. Это было, или нет? Помнишь, как хорошо было?

  - Да. А помнишь, как папенька в синей шубе на крыльце выстрелил из ружья. - Они перебирали улыбаясь с наслаждением воспоминания, не грустного старческого, а поэтического юношеского воспоминания, те впечатления из самого дальнего прошедшего, где сновидение сливается с действительностью, и тихо смеялись, радуясь чему-то.

  Соня, как и всегда, отстала от них, хотя воспоминания их были общие.

  Соня не помнила многого из того, что они вспоминали, а и то, что она помнила, не возбуждало в ней того поэтического чувства, которое они испытывали. Она только наслаждалась их радостью, стараясь подделаться под нее.

  Она приняла участие только в том, когда они вспоминали первый приезд Сони. Соня рассказала, как она боялась Николая, потому что у него на курточке были снурки, и ей няня сказала, что и ее в снурки зашьют.

  - А я помню: мне сказали, что ты под капустою родилась, - сказала Наташа, - и помню, что я тогда не смела не поверить, но знала, что это не правда, и так мне неловко было.

  Во время этого разговора из задней двери диванной высунулась голова горничной. - Барышня, петуха принесли, - шопотом сказала девушка.

  - Не надо, Поля, вели отнести, - сказала Наташа.

  В середине разговоров, шедших в диванной, Диммлер вошел в комнату и подошел к арфе, стоявшей в углу. Он снял сукно, и арфа издала фальшивый звук.

  - Эдуард Карлыч, сыграйте пожалуста мой любимый Nocturiene мосье Фильда, - сказал голос старой графини из гостиной.

  Диммлер взял аккорд и, обратясь к Наташе, Николаю и Соне, сказал: - Молодежь, как смирно сидит!

  - Да мы философствуем, - сказала Наташа, на минуту оглянувшись, и продолжала разговор. Разговор шел теперь о сновидениях.

  Диммлер начал играть. Наташа неслышно, на цыпочках, подошла к столу, взяла свечу, вынесла ее и, вернувшись, тихо села на свое место. В комнате, особенно на диване, на котором они сидели, было темно, но в большие окна падал на пол серебряный свет полного месяца.

  - Знаешь, я думаю, - сказала Наташа шопотом, придвигаясь к Николаю и Соне, когда уже Диммлер кончил и все сидел, слабо перебирая струны, видимо в нерешительности оставить, или начать что-нибудь новое, - что когда так вспоминаешь, вспоминаешь, все вспоминаешь, до того довоспоминаешься, что помнишь то, что было еще прежде, чем я была на свете...

  - Это метампсикова, - сказала Соня, которая всегда хорошо училась и все помнила. - Египтяне верили, что наши души были в животных и опять пойдут в животных.

  - Нет, знаешь, я не верю этому, чтобы мы были в животных, - сказала Наташа тем же шопотом, хотя музыка и кончилась, - а я знаю наверное, что мы были ангелами там где-то и здесь были, и от этого все помним...

  - Можно мне присоединиться к вам? - сказал тихо подошедший Диммлер и подсел к ним.

  - Ежели бы мы были ангелами, так за что же мы попали ниже? - сказал Николай. - Нет, это не может быть!

  - Не ниже, кто тебе сказал, что ниже?... Почему я знаю, чем я была прежде, - с убеждением возразила Наташа. - Ведь душа бессмертна... стало быть, ежели я буду жить всегда, так я и прежде жила, целую вечность жила.

  - Да, но трудно нам представить вечность, - сказал Диммлер, который подошел к молодым людям с кроткой презрительной улыбкой, но теперь говорил так же тихо и серьезно, как и они.

  - Отчего же трудно представить вечность? - сказала Наташа. - Нынче будет, завтра будет, всегда будет и вчера было и третьего дня было...

  - Наташа! теперь твой черед. Спой мне что-нибудь, - послышался голос графини. - Что вы уселись, точно заговорщики.

  - Мама! мне так не хочется, - сказала Наташа, но вместе с тем встала.

  Всем им, даже и немолодому Диммлеру, не хотелось прерывать разговор и уходить из уголка диванного, но Наташа встала, и Николай сел за клавикорды. Как всегда, став на средину залы и выбрав выгоднейшее место для резонанса, Наташа начала петь любимую пьесу своей матери.

  Она сказала, что ей не хотелось петь, но она давно прежде, и долго после не пела так, как она пела в этот вечер. Граф Илья Андреич из кабинета, где он беседовал с Митинькой, слышал ее пенье, и как ученик, торопящийся итти играть, доканчивая урок, путался в словах, отдавая приказания управляющему и наконец замолчал, и Митинька, тоже слушая, молча с улыбкой, стоял перед графом. Николай не спускал глаз с сестры, и вместе с нею переводил дыхание. Соня, слушая, думала о том, какая громадная разница была между ей и ее другом и как невозможно было ей хоть на сколько-нибудь быть столь обворожительной, как ее кузина. Старая графиня сидела с счастливо-грустной улыбкой и слезами на глазах, изредка покачивая головой. Она думала и о Наташе, и о своей молодости, и о том, как что-то неестественное и страшное есть в этом предстоящем браке Наташи с князем Андреем.

  Диммлер, подсев к графине и закрыв глаза, слушал.

  - Нет, графиня, - сказал он наконец, - это талант европейский, ей учиться нечего, этой мягкости, нежности, силы...

  - Ах! как я боюсь за нее, как я боюсь, - сказала графиня, не помня, с кем она говорит. Ее материнское чутье говорило ей, что чего-то слишком много в Наташе, и что от этого она не будет счастлива. Наташа не кончила еще петь, как в комнату вбежал восторженный четырнадцатилетний Петя с известием, что пришли ряженые.

  Наташа вдруг остановилась.

  - Дурак! - закричала она на брата, подбежала к стулу, упала на него и зарыдала так, что долго потом не могла остановиться.

  - Ничего, маменька, право ничего, так: Петя испугал меня, - говорила она, стараясь улыбаться, но слезы все текли и всхлипывания сдавливали горло.

  Наряженные дворовые, медведи, турки, трактирщики, барыни, страшные и смешные, принеся с собою холод и веселье, сначала робко жались в передней; потом, прячась один за другого, вытеснялись в залу; и сначала застенчиво, а потом все веселее и дружнее начались песни, пляски, хоровые и святочные игры. Графиня, узнав лица и посмеявшись на наряженных, ушла в гостиную. Граф Илья Андреич с сияющей улыбкой сидел в зале, одобряя играющих. Молодежь исчезла куда-то.

  Через полчаса в зале между другими ряжеными появилась еще старая барыня в фижмах - это был Николай. Турчанка был Петя. Паяс - это был Диммлер, гусар - Наташа и черкес - Соня, с нарисованными пробочными усами и бровями.

  После снисходительного удивления, неузнавания и похвал со стороны не наряженных, молодые люди нашли, что костюмы так хороши, что надо было их показать еще кому-нибудь.

  Николай, которому хотелось по отличной дороге прокатить всех на своей тройке, предложил, взяв с собой из дворовых человек десять наряженных, ехать к дядюшке.

  - Нет, ну что вы его, старика, расстроите! - сказала графиня, - да и негде повернуться у него. Уж ехать, так к Мелюковым.

  Мелюкова была вдова с детьми разнообразного возраста, также с гувернантками и гувернерами, жившая в четырех верстах от Ростовых.

  - Вот, ma chère, умно, - подхватил расшевелившийся старый граф. - Давай сейчас наряжусь и поеду с вами. Уж я Пашету расшевелю.

  Но графиня не согласилась отпустить графа: у него все эти дни болела нога. Решили, что Илье Андреевичу ехать нельзя, а что ежели Луиза Ивановна (m-me Schoss) поедет, то барышням можно ехать к Мелюковой. Соня, всегда робкая и застенчивая, настоятельнее всех стала упрашивать Луизу Ивановну не отказать им.

  Наряд Сони был лучше всех. Ее усы и брови необыкновенно шли к ней. Все говорили ей, что она очень хороша, и она находилась в несвойственном ей оживленно-энергическом настроении. Какой-то внутренний голос говорил ей, что нынче или никогда решится ее судьба, и она в своем мужском платье казалась совсем другим человеком. Луиза Ивановна согласилась, и через полчаса четыре тройки с колокольчиками и бубенчиками, визжа и свистя подрезами по морозному снегу, подъехали к крыльцу.

  Наташа первая дала тон святочного веселья, и это веселье, отражаясь от одного к другому, все более и более усиливалось и дошло до высшей степени в то время, когда все вышли на мороз, и переговариваясь, перекликаясь, смеясь и крича, расселись в сани.

  Две тройки были разгонные, третья тройка старого графа с орловским рысаком в корню; четвертая собственная Николая с его низеньким, вороным, косматым коренником. Николай в своем старушечьем наряде, на который он надел гусарский, подпоясанный плащ, стоял в середине своих саней, подобрав вожжи.

  Было так светло, что он видел отблескивающие на месячном свете бляхи и глаза лошадей, испуганно оглядывавшихся на седоков, шумевших под темным навесом подъезда.

  В сани Николая сели Наташа, Соня, m-me Schoss и две девушки. В сани старого графа сели Диммлер с женой и Петя; в остальные расселись наряженные дворовые.

  - Пошел вперед, Захар! - крикнул Николай кучеру отца, чтобы иметь случай перегнать его на дороге.

  Тройка старого графа, в которую сел Диммлер и другие ряженые, визжа полозьями, как будто примерзая к снегу, и побрякивая густым колокольцом, тронулась вперед. Пристяжные жались на оглобли и увязали, выворачивая как сахар крепкий и блестящий снег.

  Николай тронулся за первой тройкой; сзади зашумели и завизжали остальные. Сначала ехали маленькой рысью по узкой дороге. Пока ехали мимо сада, тени от оголенных деревьев ложились часто поперек дороги и скрывали яркий свет луны, но как только выехали за ограду, алмазно-блестящая, с сизым отблеском, снежная равнина, вся облитая месячным сиянием и неподвижная, открылась со всех сторон. Раз, раз, толконул ухаб в передних санях; точно так же толконуло следующие сани и следующие и, дерзко нарушая закованную тишину, одни за другими стали растягиваться сани.

  - След заячий, много следов! - прозвучал в морозном скованном воздухе голос Наташи.

  - Как видно, Nicolas! - сказал голос Сони. - Николай оглянулся на Соню и пригнулся, чтоб ближе рассмотреть ее лицо. Какое-то совсем новое, милое, лицо, с черными бровями и усами, в лунном свете, близко и далеко, выглядывало из соболей.

  "Это прежде была Соня", подумал Николай. Он ближе вгляделся в нее и улыбнулся.

  - Вы что, Nicolas?

  - Ничего, - сказал он и повернулся опять к лошадям.

  Выехав на торную, большую дорогу, примасленную полозьями и всю иссеченную следами шипов, видными в свете месяца, лошади сами собой стали натягивать вожжи и прибавлять ходу. Левая пристяжная, загнув голову, прыжками подергивала свои постромки. Коренной раскачивался, поводя ушами, как будто спрашивая: "начинать или рано еще?" - Впереди, уже далеко отделившись и звеня удаляющимся густым колокольцом, ясно виднелась на белом снегу черная тройка Захара. Слышны были из его саней покрикиванье и хохот и голоса наряженных.

  - Ну ли вы, разлюбезные, - крикнул Николай, с одной стороны подергивая вожжу и отводя с кнутом pуку. И только по усилившемуся как будто на встречу ветру, и по подергиванью натягивающих и все прибавляющих скоку пристяжных, заметно было, как шибко полетела тройка. Николай оглянулся назад. С криком и визгом, махая кнутами и заставляя скакать коренных, поспевали другие тройки. Коренной стойко поколыхивался под дугой, не думая сбивать и обещая еще и еще наддать, когда понадобится.

  Николай догнал первую тройку. Они съехали с какой-то горы, выехали на широко-разъезженную дорогу по лугу около реки.

  "Где это мы едем?" подумал Николай. - "По косому лугу должно быть. Но нет, это что-то новое, чего я никогда не видал. Это не косой луг и не Демкина гора, а это Бог знает что такое! Это что-то новое и волшебное. Ну, что бы там ни было!" И он, крикнув на лошадей, стал объезжать первую тройку.

  Захар сдержал лошадей и обернул свое уже объиндевевшее до бровей лицо.

  Николай пустил своих лошадей; Захар, вытянув вперед руки, чмокнул и пустил своих.

  - Ну держись, барин, - проговорил он. - Еще быстрее рядом полетели тройки, и быстро переменялись ноги скачущих лошадей. Николай стал забирать вперед. Захар, не переменяя положения вытянутых рук, приподнял одну руку с вожжами.

  - Врешь, барин, - прокричал он Николаю. Николай в скок пустил всех лошадей и перегнал Захара. Лошади засыпали мелким, сухим снегом лица седоков, рядом с ними звучали частые переборы и путались быстро движущиеся ноги, и тени перегоняемой тройки. Свист полозьев по снегу и женские взвизги слышались с разных сторон.

  Опять остановив лошадей, Николай оглянулся кругом себя. Кругом была все та же пропитанная насквозь лунным светом волшебная равнина с рассыпанными по ней звездами.

  "Захар кричит, чтобы я взял налево; а зачем налево? думал Николай. Разве мы к Мелюковым едем, разве это Мелюковка? Мы Бог знает где едем, и Бог знает, что с нами делается - и очень странно и хорошо то, что с нами делается". Он оглянулся в сани.

  - Посмотри, у него и усы и ресницы, все белое, - сказал один из сидевших странных, хорошеньких и чужих людей с тонкими усами и бровями.

  "Этот, кажется, была Наташа, подумал Николай, а эта m-me Schoss; а может быть и нет, а это черкес с усами не знаю кто, но я люблю ее".

  - Не холодно ли вам? - спросил он. Они не отвечали и засмеялись. Диммлер из задних саней что-то кричал, вероятно смешное, но нельзя было расслышать, что он кричал.

  - Да, да, - смеясь отвечали голоса.

  - Однако вот какой-то волшебный лес с переливающимися черными тенями и блестками алмазов и с какой-то анфиладой мраморных ступеней, и какие-то серебряные крыши волшебных зданий, и пронзительный визг каких-то зверей. "А ежели и в самом деле это Мелюковка, то еще страннее то, что мы ехали Бог знает где, и приехали в Мелюковку", думал Николай.

  Действительно это была Мелюковка, и на подъезд выбежали девки и лакеи со свечами и радостными лицами.

  - Кто такой? - спрашивали с подъезда.

  - Графские наряженные, по лошадям вижу, - отвечали голоса.

XI.

  Пелагея Даниловна Мелюкова, широкая, энергическая женщина, в очках и распашном капоте, сидела в гостиной, окруженная дочерьми, которым она старалась не дать скучать. Они тихо лили воск и смотрели на тени выходивших фигур, когда зашумели в передней шаги и голоса приезжих.

  Гусары, барыни, ведьмы, паясы, медведи, прокашливаясь и обтирая заиндевевшие от мороза лица в передней, вошли в залу, где поспешно зажигали свечи. Паяц - Диммлер с барыней - Николаем открыли пляску. Окруженные кричавшими детьми, ряженые, закрывая лица и меняя голоса, раскланивались перед хозяйкой и расстанавливались по комнате.

  - Ах, узнать нельзя! А Наташа-то! Посмотрите, на кого она похожа! Право, напоминает кого-то. Эдуард-то Карлыч как хорош! Я не узнала. Да как танцует! Ах, батюшки, и черкес какой-то; право, как идет Сонюшке. Это еще кто? Ну, утешили! Столы-то примите, Никита, Ваня. А мы так тихо сидели!

  - Ха-ха-ха!... Гусар-то, гусар-то! Точно мальчик, и ноги!... Я видеть не могу... - слышались голоса.

  Наташа, любимица молодых Мелюковых, с ними вместе исчезла в задние комнаты, куда была потребована пробка и разные халаты и мужские платья, которые в растворенную дверь принимали от лакея оголенные девичьи руки. Через десять минут вся молодежь семейства Мелюковых присоединилась к ряженым.

  Пелагея Даниловна, распорядившись очисткой места для гостей и угощениями для господ и дворовых, не снимая очков, с сдерживаемой улыбкой, ходила между ряжеными, близко глядя им в лица и никого не узнавая. Она не узнавала не только Ростовых и Диммлера, но и никак не могла узнать ни своих дочерей, ни тех мужниных халатов и мундиров, которые были на них.

  - А это чья такая? - говорила она, обращаясь к своей гувернантке и глядя в лицо своей дочери, представлявшей казанского татарина. - Кажется, из Ростовых кто-то. Ну и вы, господин гусар, в каком полку служите? - спрашивала она Наташу. - Турке-то, турке пастилы подай, - говорила она обносившему буфетчику: - это их законом не запрещено.

  Иногда, глядя на странные, но смешные па, которые выделывали танцующие, решившие раз навсегда, что они наряженные, что никто их не узнает и потому не конфузившиеся, - Пелагея Даниловна закрывалась платком, и все тучное тело ее тряслось от неудержимого доброго, старушечьего смеха. - Сашинет-то моя, Сашинет-то! - говорила она.

  После русских плясок и хороводов Пелагея Даниловна соединила всех дворовых и господ вместе, в один большой круг; принесли кольцо, веревочку и рублик, и устроились общие игры.

  Через час все костюмы измялись и расстроились. Пробочные усы и брови размазались по вспотевшим, разгоревшимся и веселым лицам. Пелагея Даниловна стала узнавать ряженых, восхищалась тем, как хорошо были сделаны костюмы, как шли они особенно к барышням, и благодарила всех за то, что так повеселили ее. Гостей позвали ужинать в гостиную, а в зале распорядились угощением дворовых.

  - Нет, в бане гадать, вот это страшно! - говорила за ужином старая девушка, жившая у Мелюковых.

  - Отчего же? - спросила старшая дочь Мелюковых.

  - Да не пойдете, тут надо храбрость...

  - Я пойду, - сказала Соня.

  - Расскажите, как это было с барышней? - сказала вторая Мелюкова.

  - Да вот так-то, пошла одна барышня, - сказала старая девушка, - взяла петуха, два прибора - как следует, села. Посидела, только слышит, вдруг едет... с колокольцами, с бубенцами подъехали сани; слышит, идет. Входит совсем в образе человеческом, как есть офицер, пришел и сел с ней за прибор.

  - А! А!... - закричала Наташа, с ужасом выкатывая глаза.

  - Да как же, он так и говорит?

  - Да, как человек, все как должно быть, и стал, и стал уговаривать, а ей бы надо занять его разговором до петухов; а она заробела; - только заробела и закрылась руками. Он ее и подхватил. Хорошо, что тут девушки прибежали...

  - Ну, что пугать их! - сказала Пелагея Даниловна.

  - Мамаша, ведь вы сами гадали... - сказала дочь.

  - А как это в амбаре гадают? - спросила Соня.

  - Да вот хоть бы теперь, пойдут к амбару, да и слушают. Что услышите: заколачивает, стучит - дурно, а пересыпает хлеб - это к добру; а то бывает...

  - Мама расскажите, что с вами было в амбаре?

  Пелагея Даниловна улыбнулась.

  - Да что, я уж забыла... - сказала она. - Ведь вы никто не пойдете?

  - Нет, я пойду; Пепагея Даниловна, пустите меня, я пойду, - сказала Соня.

  - Ну что ж, коли не боишься.

  - Луиза Ивановна, можно мне? - спросила Соня.

  Играли ли в колечко, в веревочку или рублик, разговаривали ли, как теперь, Николай не отходил от Сони и совсем новыми глазами смотрел на нее. Ему казалось, что он нынче только в первый раз, благодаря этим пробочным усам, вполне узнал ее. Соня действительно этот вечер была весела, оживлена и хороша, какой никогда еще не видал ее Николай.

  "Так вот она какая, а я то дурак!" думал он, глядя на ее блестящие глаза и счастливую, восторженную, из-под усов делающую ямочки на щеках, улыбку, которой он не видал прежде.

  - Я ничего не боюсь, - сказала Соня. - Можно сейчас? - Она встала. Соне рассказали, где амбар, как ей молча стоять и слушать, и подали ей шубку. Она накинула ее себе на голову и взглянула на Николая.

  "Что за прелесть эта девочка!" подумал он. "И об чем я думал до сих пор!"

  Соня вышла в коридор, чтобы итти в амбар. Николай поспешно пошел на парадное крыльцо, говоря, что ему жарко. Действительно в доме было душно от столпившегося народа.

  На дворе был тот же неподвижный холод, тот же месяц, только было еще светлее. Свет был так силен и звезд на снеге было так много, что на небо не хотелось смотреть, и настоящих звезд было незаметно. На небе было черно и скучно, на земле было весело.

  "Дурак я, дурак! Чего ждал до сих пор?" подумал Николай и, сбежав на крыльцо, он обошел угол дома по той тропинке, которая вела к заднему крыльцу. Он знал, что здесь пойдет Соня. На половине дороги стояли сложенные сажени дров, на них был снег, от них падала тень; через них и с боку их, переплетаясь, падали тени старых голых лип на снег и дорожку. Дорожка вела к амбару. Рубленная стена амбара и крыша, покрытая снегом, как высеченная из какого-то драгоценного камня, блестели в месячном свете. В саду треснуло дерево, и опять все совершенно затихло. Грудь, казалось, дышала не воздухом, а какой-то вечно-молодой силой и радостью.

  С девичьего крыльца застучали ноги по ступенькам, скрыпнуло звонко на последней, на которую был нанесен снег, и голос старой девушки сказал:

  - Прямо, прямо, вот по дорожке, барышня. Только не оглядываться.

  - Я не боюсь, - отвечал голос Сони, и по дорожке, по направлению к Николаю, завизжали, засвистели в тоненьких башмачках ножки Сони.

  Соня шла закутавшись в шубку. Она была уже в двух шагах, когда увидала его; она увидала его тоже не таким, каким она знала и какого всегда немножко боялась. Он был в женском платье со спутанными волосами и с счастливой и новой для Сони улыбкой. Соня быстро подбежала к нему.

  "Совсем другая, и все та же", думал Николай, глядя на ее лицо, все освещенное лунным светом. Он продел руки под шубку, прикрывавшую ее голову, обнял, прижал к себе и поцеловал в губы, над которыми были усы и от которых пахло жженой пробкой. Соня в самую середину губ поцеловала его и, выпростав маленькие руки, с обеих сторон взяла его за щеки.

  - Соня!... Nicolas!... - только сказали они. Они подбежали к амбару и вернулись назад каждый с своего крыльца.

XII.

  Когда все поехали назад от Пелагеи Даниловны, Наташа, всегда все видевшая и замечавшая, устроила так размещение, что Луиза Ивановна и она сели в сани с Диммлером, а Соня села с Николаем и девушками.

  Николай, уже не перегоняясь, ровно ехал в обратный путь, и все вглядываясь в этом странном, лунном свете в Соню, отыскивал при этом все переменяющем свете, из под бровей и усов свою ту прежнюю и теперешнюю Соню, с которой он решил уже никогда не разлучаться. Он вглядывался, и когда узнавал все ту же и другую и вспоминал, слышав этот запах пробки, смешанный с чувством поцелуя, он полной грудью вдыхал в себя морозный воздух и, глядя на уходящую землю и блестящее небо, он чувствовал себя опять в волшебном царстве.

  - Соня, тебе хорошо? - изредка спрашивал он.

  - Да, - отвечала Соня. - А тебе?

  На середине дороги Николай дал подержать лошадей кучеру, на минутку подбежал к саням Наташи и стал на отвод.

  - Наташа, - сказал он ей шопотом по-французски, - знаешь, я решился насчет Сони.

  - Ты ей сказал? - спросила Наташа, вся вдруг просияв от радости.

  - Ах, какая ты странная с этими усами и бровями, Наташа! Ты рада?

  - Я так рада, так рада! Я уж сердилась на тебя. Я тебе не говорила, но ты дурно с ней поступал. Это такое сердце, Nicolas. Как я рада! Я бываю гадкая, но мне совестно было быть одной счастливой без Сони, - продолжала Наташа. - Теперь я так рада, ну, беги к ней.

  - Нет, постой, ах какая ты смешная! - сказал Николай, все всматриваясь в нее, и в сестре тоже находя что-то новое, необыкновенное и обворожительно-нежное, чего он прежде не видал в ней. - Наташа, что-то волшебное. А?

  - Да, - отвечала она, - ты прекрасно сделал.

  "Если б я прежде видел ее такою, какою она теперь, - думал Николай, - я бы давно спросил, что сделать и сделал бы все, что бы она ни велела, и все бы было хорошо".

  - Так ты рада, и я хорошо сделал?

  - Ах, так хорошо! Я недавно с мамашей поссорилась за это. Мама сказала, что она тебя ловит. Как это можно говорить? Я с мама чуть не побранилась. И никому никогда не позволю ничего дурного про нее сказать и подумать, потому что в ней одно хорошее.

  - Так хорошо? - сказал Николай, еще раз высматривая выражение лица сестры, чтобы узнать, правда ли это, и, скрыпя сапогами, он соскочил с отвода и побежал к своим саням. Все тот же счастливый, улыбающийся черкес, с усиками и блестящими глазами, смотревший из-под собольего капора, сидел там, и этот черкес был Соня, и эта Соня была наверное его будущая, счастливая и любящая жена.

  Приехав домой и рассказав матери о том, как они провели время у Мелюковых, барышни ушли к себе. Раздевшись, но не стирая пробочных усов, они долго сидели, разговаривая о своем счастьи. Они говорили о том, как они будут жить замужем, как их мужья будут дружны и как они будут счастливы.

  На Наташином столе стояли еще с вечера приготовленные Дуняшей зеркала. - Только когда все это будет? Я боюсь, что никогда... Это было бы слишком хорошо! - сказала Наташа вставая и подходя к зеркалам.

  - Садись, Наташа, может быть ты увидишь его, - сказала Соня. Наташа зажгла свечи и села. - Какого-то с усами вижу, - сказала Наташа, видевшая свое лицо.

  - Не надо смеяться, барышня, - сказала Дуняша.

  Наташа нашла с помощью Сони и горничной положение зеркалу; лицо ее приняло серьезное выражение, и она замолкла. Долго она сидела, глядя на ряд уходящих свечей в зеркалах, предполагая (соображаясь с слышанными рассказами) то, что она увидит гроб, то, что увидит его, князя Андрея, в этом последнем, сливающемся, смутном квадрате. Но как ни готова она была принять малейшее пятно за образ человека или гроба, она ничего не видала. Она часто стала мигать и отошла от зеркала.

  - Отчего другие видят, а я ничего не вижу? - сказала она. - Ну садись ты, Соня; нынче непременно тебе надо, - сказала она. - Только за меня... Мне так страшно нынче!

  Соня села за зеркало, устроила положение, и стала смотреть.

  - Вот Софья Александровна непременно увидят, - шопотом сказала Дуняша; - а вы все смеетесь.

  Соня слышала эти слова, и слышала, как Наташа шопотом сказала:

  - И я знаю, что она увидит; она и прошлого года видела.

  Минуты три все молчали. "Непременно!" прошептала Наташа и не докончила... Вдруг Соня отсторонила то зеркало, которое она держала, и закрыла глаза рукой.

  - Ах, Наташа! - сказала она.

  - Видела? Видела? Что видела? - вскрикнула Наташа, поддерживая зеркало.

  Соня ничего не видала, она только что хотела замигать глазами и встать, когда услыхала голос Наташи, сказавшей "непременно"... Ей не хотелось обмануть ни Дуняшу, ни Наташу, и тяжело было сидеть. Она сама не знала, как и вследствие чего у нее вырвался крик, когда она закрыла глаза рукою.

  - Его видела? - спросила Наташа, хватая ее за руку.

  - Да. Постой... я... видела его, - невольно сказала Соня, еще не зная, кого разумела Наташа под словом его: его - Николая или его - Андрея.

  "Но отчего же мне не сказать, что я видела? Ведь видят же другие! И кто же может уличить меня в том, что я видела или не видала?" мелькнуло в голове Сони.

  - Да, я его видела, - сказала она.

  - Как же? Как же? Стоит или лежит?

  - Нет, я видела... То ничего не было, вдруг вижу, что он лежит.

  - Андрей лежит? Он болен? - испуганно остановившимися глазами глядя на подругу, спрашивала Наташа.

  - Нет, напротив, - напротив, веселое лицо, и он обернулся ко мне, - и в ту минуту как она говорила, ей самой казалось, что она видела то, что говорила.

  - Ну а потом, Соня?...

  - Тут я не рассмотрела, что-то синее и красное...

  - Соня! когда он вернется? Когда я увижу его! Боже мой, как я боюсь за него и за себя, и за все мне страшно... - заговорила Наташа, и не отвечая ни слова на утешения Сони, легла в постель и долго после того, как потушили свечу, с открытыми глазами, неподвижно лежала на постели и смотрела на морозный, лунный свет сквозь замерзшие окна.

XIII.

  Вскоре после святок Николай объявил матери о своей любви к Соне и о твердом решении жениться на ней. Графиня, давно замечавшая то, что происходило между Соней и Николаем, и ожидавшая этого объяснения, молча выслушала его слова и сказала сыну, что он может жениться на ком хочет; но что ни она, ни отец не дадут ему благословения на такой брак. В первый раз Николай почувствовал, что мать недовольна им, что несмотря на всю свою любовь к нему, она не уступит ему. Она, холодно и не глядя на сына, послала за мужем; и, когда он пришел, графиня хотела коротко и холодно в присутствии Николая сообщить ему в чем дело, но не выдержала: заплакала слезами досады и вышла из комнаты. Старый граф стал нерешительно усовещивать Николая и просить его отказаться от своего намерения. Николай отвечал, что он не может изменить своему слову, и отец, вздохнув и очевидно смущенный, весьма скоро перервал свою речь и пошел к графине. При всех столкновениях с сыном, графа не оставляло сознание своей виноватости перед ним за расстройство дел, и потому он не мог сердиться на сына за отказ жениться на богатой невесте и за выбор бесприданной Сони, - он только при этом случае живее вспоминал то, что, ежели бы дела не были р