Соловьев Всеволод Сергеевич - Жених царевны

ого она ее любит и за нее страшится.

  Поборола она в себе искушение и твердым, строгим голосом проговорила:

  - Машуня, чтобы об этом не было между нами речи больше, я тебе запрещаю, слышишь!

  - Слышу, царевна, - проговорила Маша, - твоя воля!

  Вошли боярышни и оттеснили Машу от царевны. Ушла Маша к себе в свою светелку, присела у окошечка, распахнула его. День чудесный, жаркий и солнечный, точь-в-точь такой же, какой был тогда, год тому назад. Под окошечком густая зелень; за деревьями виднеется забор знакомый, а там за ним, за этим забором, тоже знакомая, памятная дорога.

  "Боится... за меня боится, - думает Маша, - добрая она. Ведь кабы не она, не ее любовь ко мне, где бы я теперь была? Королевич!..."

  И вдруг она вздрогнула, и горячая краска залила ее щеки. Так живо, живо, будто сейчас это было, припомнила она тот вечер, когда спрыгнула она с забора у него в саду, а он ее обнял, целовал, целовал... Никогда за весь год не вспоминалось это так живо!

  Увидеть его, заглянуть ему в ясные очи, услышать его голос...

  "Она боится... Будь она Машуткой - не пошла бы, ну а я пойду... пойду для нее и скажу ему: "Королевич, сдавайся - царевна тебя любит, царевна ждет тебя". Скажу, взгляну на него, и пусть меня пытают... умру, о нем думая! Вот так подумать, так себе представить... чтобы и смерти не заметить!..."

  Долгим, долгим показался этот день для Маши; солнце будто поддразнивало ее, не спешило закатываться, стояло и палило землю своими летними лучами.

  Бродила Маша по терему, все высматривала, выслушивала. Положение ее в тереме теперь незавидно. Кабы не царевна, давно бы уж бежала она куда глаза глядят. Все-то от нее отворачиваются, слова ей по-человечески не скажут, а заговорят - сейчас попреки, брань, воровкой называют, колдуньей... Сколько слез пролила она из-за обид этих! Но теперь ей все равно, брани и обижай ее кто хочет - ничего этого она не замечает, - все люди, все в мире исчезло для нее, не существует... лишь бы скорее вечер...

  Настал наконец этот мучительно ожидавшийся ею вечер. Потемнел терем, зажглись огни. Скользнула Маша в сад, крадется по дорожке к забору, вот уж добралась до того места, где в прошлом году перелезала. Вся она горит, бьется в ней каждая жилка, и не слышит она в своем волнении, что по пятам за нею крадется кто-то.

  Она у забора. Уже ухватилась рукою за выдвинувшееся бревно.

  - Так я и знала! Ах ты поганая девчонка! Ах ты колдунья негодная! За старое? Ну уж теперь не отвертишься, уж теперь не уйдешь от пытки, ни царевна, ни царица за тебя не заступятся! Царица-то вон строго-настрого приказала не упускать тебя из виду... Так еще не забыла старого! Опять к дружку милому, к вору пробираться!

  Все это, шипя и задыхаясь от злобы, быстро выкрикивала Пелагея, ухватывая Машу и оттаскивая ее от забора.

  Но первое мгновение неожиданности и ужаса уже прошло, страшная злоба подступила к сердцу Маши, вывернулась она, изо всей что было мочи ударила кулаком Пелагею - куда и сама не знала. Пелагея дико вскрикнула, выпустила ее из рук и упала на землю.

  "Батюшки, уж не убила ли я ее?" - мелькнула мысль у Маши, но тотчас же забылась. В один миг она была на заборе, перелезла на ту сторону и пустилась бежать, как стрела.

  XVI

  Быстро добежала она, едва переводя дыхание, до забора королевичева сада, огляделась - нет никого... Только что это: забор-то ведь не тот! Прежде был низенький, в этом месте бревна старые разошлись, повылезли, ничего не стоило на них вскарабкаться, а теперь стоит новый да высокий. Попробовала на него лезть Маша - не может, дрожит вся, в руках, в ногах силы нет. Села она у забора и горько заплакала, как не плакала ни разу в жизни.

  Что же теперь будет с нею?

  Слышала она, что денно и нощно караулы стрелецкие кругом всего двора королевичева ходят, вот уж и забор новый поставили, - крепко стерегут королевича. Найдут ее стрельцы, поймают, надругаются только над нею, и пропадет она навеки, и не узнает, не услышит о ней королевич. Назад бежать - так ведь там что она наделала? Пелагея-то, чай, уж подняла на ноги весь терем.

  А ну коли она и впрямь убила Пелагею? Ох, от одной мысли вся теперь она похолодела. Нет, ни за что, ни за что не вернется она в терем.

  Долго сидела Маша и плакала, выплакала все свои слезы. По счастью, стрельцы не проходили, не нашли ее. Отдохнула она, собралась с силами и опять полезла на забор.

  Теперь уже не дрожат руки и ноги, словно в них явилась сила прежняя, вернулась к ней вся ее ловкость.

  Ох, долезет ли?

  Долго билась Маша и все же в конце концов забралась-таки на забор, только всю себя исцарапала, одежду на себе изорвала.

  Сидит она наверху забора, смотрит вниз, в сад королевича, прислушивается. Все тихо. Темно под нею, и чудится ей, что висит она над бездонной пропастью.

  А может, и впрямь тут глубокий ров вырыли? Но вот она заметила, хоть и темно было, что поблизости старая кудрявая береза. Доползла она по забору до этой березы, пригляделась, один-другой сук попробовала, добралась до крепкого, толстого, прыгнула и повисла на нем. По березе-то куда было легче спускаться - еще больше только разодрала себе одежду. Правая рука вся липнет - видно, кровь... всю ладонь так и жжет.

  Но все- таки прыгнула Маша в густую, покрытую росой траву, и только тут, очутясь на земле, она почувствовала, что все силы ее оставляют, голова кружится, все будто уходит от нее куда-то, будто земля расступается под нею, и летит она не то вверх, не то вниз. Потеряла Маша сознание.

  Мало ли, много ли времени лежала так без чувств девушка, но вот она очнулась, сбирается с мыслями, соображает: где она? что с нею? Вспомнила все, вспомнила и слушает, как бьется ее сердце. Трава дышит на нее душистой прохладой; над нею древесные ветки, а там, за ними темное, звездное небо.

  Все тихо. Она лежит не шевелясь. Вдруг где-то непода леку раздаются голоса.

  Голоса все ближе. Это там, за забором... видно, стрельцы караульные обходят. Счастье-то какое, что не попалась она им в руки! Да, счастье, но все же, что делать ей теперь? Как быть? Где искать королевича? Не идти же по саду прямо в хоромы, на кого еще натолкнешься. Нет, об этом и думать нечего! Надо здесь его ждать. Неужто он совсем забыл прежнее? Неужто никогда сюда теперь не заглядывает?

  Ночь глубокая. Спит теперь королевич, не придет он, до утра ждать надо. Что-то утро скажет? И звучит у нее в ушах с детства памятный старушечий голос нянюшки, сказывавшей в тереме сказки: "Утро вечера мудренее! Утро вечера мудренее!"

  Под этот далекий старушечий голос, под эту все повторявшуюся фразу, незаметно заснула Маша.

  Проснулась она. Солнце ярко светит, взглянула она на себя и ахнула: вся-то разорвана, вся растерзана. Растрепалась коса густая; вся правая ладонь ссажена, кровь запеклась, и в то же время чувствует Маша и голод и жажду. Кругом все так же тихо, как было и раньше. На забор она взглянула: так и ахнула, вышина-то какая! И увидала, что не доползи до березы, не слезь по дереву, расшиблась бы она вдребезги. Кругом кусты, трава густая. Тихонько-тихонько пробралась она в кусты, выглянула. Знакомая березовая аллея, никого не видно, не слышно.

  Опять вернулась на свое прежнее место Маша, села в траву и задумалась.

  Боже мой, Боже! Что теперь творится в тереме? Беда. За нею, наверное, снаряжена погоня, по всей Москве ее ищут.

  - Пропала моя головушка! - громко вздохнула Маша. - Ну да что уж теперь жалеть, на то и шла! А царевна? Плачет она теперь, голубушка, меня жалеючи... никогда нам больше с нею не видаться!...

  Заплакала Маша. Слезы ее остановили людские голоса. Вздрогнула она, прислушалась. Вблизи по аллее идут люди, говорят, а что говорят, понять невозможно. Немцы... взглянуть бы, может, с ними королевич. Да как взглянуть-то? Боязно - себя выдашь.

  И она притаилась, не дышит. Прошли мимо. Опять стала плакать Маша, только и плакать уже надоело, голод мучает, во рту совсем пересохло, язык будто деревянный, пить страсть хочется.

  Солнце уже высоко стоит на небе; мучительные часы проходят, и с каждым новым часом все невыносимее становится Маше. Лежит она в траве, теперь уже не плачет, голова у ней разболелась. Думала, думала, все передумала, и даже мыслей нет.

  Солнце склоняется к западу; все длиннее и длиннее становятся тени от кустов и деревьев; ветерок поднялся; прохладнее сделалось.

  "Долго ли мне так лежать? Не встать ли? Не идти ли - ведь, может, он не только нынче, но и завтра, но и никогда не придет сюда. Что ж тогда? Помирать здесь с голоду?"

  Судьба сжалилась над Машей. Солнце еще не зашло, как она услышала звуки немецкой песни, уж знакомой ей, той самой, какую пел год тому назад королевич. Да и теперь это он, его голос...

  Захватило дыхание у Маши. Ей ли не узнать этого голоса! Он... он это, сердце говорит, что он... Боже, счастье-то какое! Один ли? Но теперь все равно!

  Она подобралась к кустам, выглянула - и видит: вдали, по аллее, идет королевич.

  Один он! Один!

  Вмиг была она перед ним, и уж теперь не он ее обнял, не он стал целовать ее - сама она, бессильная и истерзанная, с глухим, мучительным рыданием, почти упала на грудь его и обвила его шею руками.

  Он долго не мог в себя прийти от изумления, радости и страха. Он ничего не понимал.

  Когда Маша очнулась, он с восторгом, жалостью и ужасом глядел на нее, на ее растерзанную одежду, растрепавшиеся волосы, окровавленные руки.

  Он старался понять - сообразил и понял наконец, почему она так растерзана, почему она в крови. Как только могла она добраться сюда, через этот забор? Чудная, непонятная девушка.

  Он готов был своими слезами смывать кровь с ее ручек.

  Что же теперь делать? Ее надо проводить в безопасное место так, чтобы никто ее не видел. Он объяснил ей, чтобы она ждала его здесь, в кустах, что он все устроит и вернется в миг один. Он стал прежним Вольдемаром, горячим, смелым юношей.

  Он сообразил, что одному трудно будет все устроить, надо посвятить в секрет Генриха Кранена. На его скромность, на его молчание и преданность можно положиться.

  Он нашел Генриха и все рассказал. Тот в первую минуту просто подумал, что королевич сошел с ума, до такой степени этот рассказ представлялся невероятным.

  Решили, что надо дождаться, пока стемнеет. Когда наступил вечер, под охраной Генриха, Вольдемар провел в свои покои Машу.

  Здесь она смогла вымыться, привести в порядок свою одежду, здесь королевич сам накормил и напоил ее. Это был один из самых счастливых, самых лучших вечеров его жизни.

  Королевич сказался нездоровым; двери его заперты на ключ. Маша весь вечер передавала Вольдемару горячим шепотом все, что было с нею в течение этого года до сегодняшнего дня. Говорила она про царевну, но он пропускал мимо ушей слова эти; до царевны ему уже не было никакого дела. Он любил одну Машу. Он восторженно глядел на нее, и казалось ему, что такой чудной красавицы никогда не видал он в жизни.

  Он восхищался ее смелостью, страдал всем сердцем, слушая об ее несчастьях. Наконец, когда уже ничего не осталось ей рассказывать, само собою представился вопрос: что же делать дальше?

  В терем вернуться ей невозможно, об этом нечего и думать, это хорошо понимали как он, так и она...

  Было уже поздно, все в доме заснули, но им не до сна. Сидят они рядом, в уголке на широкой лавке, окруженные мягкими, алыми подушками. И Маша, и Вольдемар не замечают, что крепко держатся они за руки и глядят друг на друга влюбленными глазами. Ничего не видят они, не знают, где они и что с ними...

  Они в объятьях друг друга, и Маша не говорит ему о том, что он обознался, что он принял ее, бедную простую девушку-сироту, за царевну... Он целует ее, и она отвечает ему безумными поцелуями... И не слышат они, как кругом, вокруг них и над ними, хохочут-заливаются бесенята.

  Бесенята сшутили ловкую шутку и рады - смеются.

  XVII

  Когда ясное солнце заглянуло в маленькие оконца и разогнало весь сладкий сумрак ночи, Маша долго была в забытьи, не могла сознать и понять действительности.

  Но действительность эта все громче и громче врывалась вместе с дневными звуками в тихий уголок, где лежала девушка, наконец призвала ее к себе и показала ей без прикрас, в которые любовный хмель может нарядить что угодно.

  Подняла Маша свою отяжелевшую голову с мягких подушек, огляделась испуганным взглядом - и горько заплакала. Хоть и была она легкомысленным, беспечным бесенком, хоть никто и не внушал ей никогда толком понятия о добре и зле, но все же теремная жизнь и плохие примеры, слишком часто виденные ею, не искоренили в ней этих врожденных понятий.

  До сих пор, даже после самых злых своих шалостей, от которых приходилось страдать людям, она никогда не задумывалась над своими поступками. Когда Настасья Максимовна или другой кто из старших, поймав ее на чем-либо недолжном, с сердцем на нее накидывались и кричали: "Стыда в тебе нет!... Совесть-то у тебя где? Куда ты ее спрятала?" - Маша действительно чувствовала, что ей ничуть не стыдно; что же касается совести - она чистосердечно могла поклясться, что никуда ее не прятала, так как решительно не знает и не понимает, какая это такая штука - совесть.

  Во всю свою жизнь только раз один испытала она стыд. Было это позапрошлым летом. Гуляла она с царевной своей и с боярышнями по саду.

  Девочки резвились, бегали взапуски, играли в горелки, пели песни, кричали и визжали так, что княгиня Марья Ивановна Хованская, бывшая при царевне, несколько раз зажимала себе пальцами уши и наконец, видя, что этого девичьего, совсем еще детского веселья не уймешь и что пуще и пронзительнее всех визжит царевна, ушла подальше: Если Ирина визжала пронзительнее всех, то проворнее и задорнее всех оказывалась, конечно, Маша. Вся раскрасневшаяся, с растрепавшейся толстой косой и обезумевшими от веселья, расширившимися глазами, она кружилась и вертелась, как волчок, мчалась, как птица, едва касаясь ногами густой и мягкой травы лужайки. Она ничего не сознавала, вся охваченная развивавшейся в ней силой жизни.

  Вдруг, стремясь схватить с визгом спасавшуюся от нее подругу, она споткнулась, упала со всего размаху и о попавшийся острый черепок сильно разрезала себе ногу. Кровь так и хлынула. Все кинулись к ней, а царевна, увидя кровь, побледнела и перепугалась ужасно.

  - Матушки! Да ведь она изойдет кровью! - наклоняясь над Машей, взволнованно говорила Ирина. - Бегите вы все скорее, бегите к княгине Марье Ивановне, где это она?... Зовите ее сюда!... Да воды несите, тряпиц...

  Боярышни со всех ног бросились исполнять царевнины приказания, а сама Ирина осталась со своей любимицей, которая хотела было подняться на ноги.

  - Боже тебя избави! - крикнула испугавшаяся ее движения царевна. - Не шевелись, не то кровь еще пуще побежит... Да чулок-то, чулок сними, а то кровь запечется, и тогда не отодрать его будет... Беда!...

  Но Маша, побледневшая было не столько от боли, сколько от неожиданности и перепугу, вдруг вся так и вспыхнула и подобрала ногу, очевидно не желая снимать чулка.

  - Что ты?... Снимай же скорее чулок! - волновалась и приказывала царевна. Маша не слушалась и краснела еще больше. Тогда Ирина, не говоря худого слова, сама стащила с нее чулок. В это время прибежали с кувшином воды две боярышни.

  - Ах ты, Машутка, что это у тебя на ноге-то? - наклоняясь и в ужасе, смешанном с отвращением, крикнула одна из боярышень. - Меченая ты, да и метка у тебя какая противная- мышь большущая, с хвостом!... Стыд какой!

  Действительно, у Маши на ноге была отметина - родимое пятно большое, черное, густо покрытое как бы шерстью. Оно нисколько не безобразило ее стройную ногу; но еще до жизни в тереме царском, еще у себя дома, при отце с матерью, все попрекали маленькую девочку этой ее "мышью". Она привыкла смотреть на свое странное родимое пятно как на что-то позорное, стыдное и, поступив в терем, тщательно его ото всех скрывала. А тут вот оно и обнаружилось, да вдобавок при царевне... а царевна смотрит...

  Маша закрыла лицо руками, и хотелось ей провалиться сквозь землю. Никогда и не думала она, что можно так стыдиться, совсем она со стыда сгорела... А боярышни смеются, дразнят "мышью"...

  Вот теперь, как только пришла она в себя среди королевичевой светлицы, прежде всего почему-то вспомнился ей этот случай во всех подробностях - и то же чувство стыда как в тот день, охватило ее всю. И, как и тогда, захотелось ей провалиться сквозь землю, чтобы никто и никогда не увидел ее больше.

  Но мало того, что-то уж совсем неведомое, никогда еще в жизни не испытанное схватило ее за сердце и так засосало, что тошно сделалось.

  Упала она лицом в подушку и зарыдала.

  "Что я наделала, что наделала! - не думалось, а чувствовалось ею мучительно и невыносимо. - Окаянная я, подлая девчонка!... Царевна моя... золотая моя, добрая царевна!... Ждет она меня... плачет... о нем нежно думает... а я!... Убить меня мало!... Куда мне деваться?... Побегу, утоплюсь в Москве-реке- одна мне и дорога!..."

  В это время дверь скрипнула, вошел кто-то. Маша крепче уткнулась в подушку и безнадежнее зарыдала. Не видела она, но знала, наверно знала, кто это вошел, и стало ей еще тошнее, еще невыносимее.

  Он обнимает ее, старается приподнять ее голову, повернуть к себе ее лицо, он тихо, тихо и нежно ей шепчет:

  - Что ты?... Не плачь... голубушка... Маша... люблю я тебя...

  Она хочет освободиться от его объятий, она его отталкивает.

  - Оставь меня... злой... оставь... противный... уйди... пусти меня... дай мне уйти... утопиться!...- сквозь рыдания, с ненавистью и ужасом в голосе твердит она. - Уйди... ворог мой лютый... душегубец!...

  Но он теперь плохо понимает слова ее, он их не слушает.

  - Не плачь... я люблю тебя! - повторяет он. - Люблю тебя... Маша!...

  Он так странно, так смешно и мило выговаривает "люблю" и "Маша".

  Она подняла голову, взглянула, охватила его шею руками, изо всех сил прильнула к нему - и замерла. Рыдания ее понемногу стихали, ее трепетные руки все крепче его сжимали, и она, забыв все, знала одно, что никому не отдаст его, что он - ее жизнь и что никуда она не уйдет от него, не уйдет даже топиться в Москву-реку.

  Любовный чад не помешал королевичу подумать о положении, и, в то время как Маша еще спала, он уже имел с Генрихом Краненом и другими своими молодыми придворными весьма серьезное совещание. Он объяснил им всю безвыходность положения юной московской боярышни, свою горячую любовь к ней, озарившую теперь для него мрак и томление этого бесконечного, невыносимого плена, и свое твердое намерение спрятать и сохранить нежданную гостью.

  Молодые люди не смели завидовать своему любимому всеми принцу и поклялись ему сделать все, чтобы спасти прекрасную московитку. Дело было трудное, но не заключавшее в себе окончательной невозможности. Ни один из датчан, а их было в штате королевича триста человек, не мог выдать Вольдемара и ему изменить. Правда, "во дворе" всегда находилось несколько человек русских, но эти люди не раз уже менялись, очевидно, с той целью, чтобы датчане не успели их подкупать. Можно было смело рассчитывать, что русские не обратят внимания, если в числе пажей королевича окажется новый мальчик, которого до сей поры никто еще не видал. А дальше что делать - видно будет...

  До вечера Маша не выходила из светлицы, а к вечеру уже все датчане знали о ее существовании и относились к ней с большим интересом. Состояние духа королевича начинало во всех внушать сильные опасения, Вольдемар иной раз, выходя из апатии, в которую вообще был погружен, проявлял признаки такого отчаяния и бешенства, еще более ужасного при полном бессилии, что нельзя было не бояться за его рассудок. Это же неожиданное любовное приключение, как легко было понять, являлось для горячего молодого человека спасительным.

  Один только посол Пассбирг, узнав о "московской боярышне", пришел в негодование. Человек старый, с давно остывшей кровью, а потому и строгих нравов, он вовсе не был склонен снисходительно смотреть на молодые увлечения и почитал их недостойной человека блажью.

  Мрачный и недовольный говорил он своему товарищу Биллену:

  - Только этого и недоставало! И так уже положение крайнее, и неизвестно, выйдем ли мы из него... Московиты нас ненавидят и ждут только предлога, чтобы всех нас перерезать!... А тут мы сами даем им в руки этот предлог... да еще какой!

  На это Биллей, малоречивый и скромный, но далеко не лишенный здравого смысла, стал ему доказывать, что о высшей нравственности теперь нечего думать, а надо думать лишь о том, чтобы принц Вольдемар не сошел с ума и не наложил на себя рук.

  - Все это так! - воскликнул Пассбирг. - Только какую-то песню вы запоете, когда у нас найдут эту слишком уж смелую московитку, и прежде всего нас с вами потянут к ответу! Вы, кажется, забыли, что мы среди варваров, которым весьма желательно познакомить нас с пыткой и кнутом.

  - Я уже полтора года чувствую себя сидящим на раскаленных угольях, - отвечал Биллей, - и, признаться, начинаю привыкать к этому. Опасность нашего положения так велика и так давно существует, что, право, лучше всего о ней и не думать. Никакой московитки у нас не окажется, а хорошенького мальчика-пажа наши молодцы авось охранят и не выдадут...

  Пассбирг махнул рукой.

  - Э, да что тут толковать! - ворчливо проговорил он. - Конечно, нам остается закрыть глаза на такое предосудительное поведение принца. Я только бы просил его уволить меня, во внимание к моим седым волосам и долгой верной службе его величеству королю, от компании нового пажа: я до подобных маскарадов не охотник...

  Старый Пассбирг мог негодовать и не интересоваться пажем, но когда Маша, смущенная до последней степени, с опущенными глазами и рдевшим горячей краской лицом, появилась в саду, где были собраны почти все датчане, - ее встретил шепот восхищения.

  Конечно, никто, и в том числе сама царевна Ирина, никто не узнал бы ее в этом прелестном, стройном мальчике. Тяжело было ей расстаться со своей красою девичьей - густою косою, но она, ввиду очевидной необходимости, решилась на это. Стыдно ей было чувствовать себя в срамной и куцей немецкой одеже, но она победила свой стыд и смущение.

  "Снявши голову, по волосам не плачут!" - сказала она себе.

  Хуже всего было ей, теремной жительнице, почти никогда не видавшей мужчин, оказаться в этой толпе немцев; но она взглянула на Вольдемара, бывшего рядом с нею, встретила его влюбленный взгляд и забыла все.

  А затем ее верные бесенята явились ей на помощь; к ней вдруг вернулись вся ее потерянная было веселость, легкомыслие и жадное стремление жить настоящим, не думая и не заботясь о будущем.

  Через несколько минут ей вдруг стало смешно глядеть на все эти незнакомые лица. В каждом немце она подметила сразу что-нибудь забавное; пуще же всего ей казалась смешной их речь, представлявшаяся ее непривыкшему слуху каким-то странным птичьим гоготаньем.

  "А ведь надо и мне поскорее научиться так гоготать... Не то что же? Они на меня глаза таращат, я на них - и ни с места!..." - подумала она.

  XVIII

  Старый посол Пассбирг, конечно, со своей точки зрения, имел все основания обвинять королевича Вольдемара в предосудительном поведении и презирать превратившуюся в пажа московитку. Но если бы Вольдемару пришлось защищать себя перед строгим судом, он, наверное, нашел бы себе в оправдание немало весьма серьезных, во всяком случае, "смягчающих" обстоятельств.

  Что же касается Маши - между нею, какою создали ее природа и обстоятельства, и презрением к ней старого посла Пассбирга не было ровно ничего общего. Бесенята или, что в настоящем случае равнозначаще, жизнь сыграла с нею самую неожиданную и, если можно так выразиться, очень серьезную шутку. Последствия этой серьезной шутки сказались сразу: в один день легкомысленный, шаловливый бесенок превратился в любящую и уже только по одной внешности легкомысленную женщину. Ее природа оказалась гораздо глубже и богаче, чем можно было ожидать.

  Прошло три-четыре дня. Врожденная нежная грация и прелестная женственность Маши, которым ничуть не мешал костюм пажа, приворожили к ней не только королевича, но и всех его придворных. Все датчане поголовно оказались без ума от московитки, и не только ради королевича никогда бы ее не выдали, но уж и ради нее самой готовы были защищать ее до последней капли крови.

  Ее присутствие явилось как бы лучом света среди безнадежного мрака, в котором чувствовали себя так долго эти пленники.

  Их скучная, однообразная жизнь получила интерес. До сих пор, вот уже сколько месяцев, они могли толковать между собою только об одном - о своем безвыходном положении, и разговоры эти, естественно, раздражали их, приводили в унылое, мрачное настроение духа. Вольдемар, уезжая в Московию, набрал свой штат по большей части из людей молодых, энергичных, веселых; к тому же все эти люди находились между собой в самых приятельских, искренних отношениях.

  Долгая московская неволя, замкнутая, лишенная удовольствий и каких-либо живых интересов жизнь, испортив характеры пленников, сделав их раздражительными, чувствительными ко всякой мелочи, способствовали тому, что они все чаще и чаще стали между собой ссориться и браниться.

  Самые лучшие друзья теперь враждовали. В саду было уже несколько крупных стычек, и не раз приходилось более разумным силою прекращать поединки.

  Только благодаря тому, что королевич, обыкновенно ласковый и простой в обхождении со своими приближенными, все же умел, когда нужно, быть строгим и твердым, - дисциплина между датчанами до сих пор почти не нарушалась. Слово Вольдемара, его гневный взгляд, решительный приказ продолжали действовать по-прежнему. Будь у него иной характер, эти триста человек, от бездействия и с отчаяния, давно бы уж дошли до крови.

  Но ведь и сам королевич в последнее время находился в полной апатии, которая увеличивалась с каждым днем. Он уже выказывал равнодушие ко всему и просил только одного, чтобы его оставили в покое. Его по целым дням не было видно, он никого не впускал к себе, и ссоры между датчанами принимали все более и более смущающие размеры.

  Все это могло прекратиться только с получением свободы, с известием о возможности скорого возвращения на родину. Иного лекарства от такой болезни, казалось, не было. Между тем оно нашлось. Очень действенным лекарством оказалась Маша.

  Заинтересовав собою решительно всех, она отвлекла мысли датчан от их тяжкого положения, сделалась почти единственным предметом разговоров.

  Не будь королевича, соперничать с которым никому не могло прийти в голову, хорошенькая московитка, вероятно, послужила бы причиной еще больших ссор и вражды; но теперь она всех соединила, сделалась для всех этих "добрых молодцев" "любимой названой сестрицей-красавицей", о которой говорится в старой сказке.

  Добрые датские молодцы желали только одного: дружно служить красной девице, баловать ее всеми мерами и охранять от всякого ворога.

  Маша сразу не поняла еще, но почувствовала это всеобщее к себе отношение "немцев", и оно помогло ей легче перенести очень тяжелые минуты по временам все же наплывавшей тоски и невольного душевного смущения.

  "Вот, говорили, - думалось ей в такие минуты, - говорили, немцы - нехристи, все одно что жидовины, хуже всяких воров-разбойников!... Ан нет, напраслину на них возвели... даром что ходят куцые, перья на голове носят, да и гогочут по-птичьему, а душа-то у них человечья, добрая душа, ласковая..."

  Вспомнились ей другие люди, которых она знала с детства: все эти важные теремные боярыни, мамушки, нянюшки, постельницы, многочисленные прислужницы, среди которых она жила. Приходили ей на ум разные деяния женщин, подсмотренные и подмеченные ею, - и она думала о многих!

  "Вот ведь и Господу Богу веруют, и в церковь ходят, молятся, что ни слово, то Христа и Владычицу небесную поминают, а злобы-то, злобы сколько у них в сердце! Чем же они лучше басурман этих? Не лучше они их, а во сто крат хуже!..."

  А Пелагея? А дьяк Тороканов? При мысли о них злоба подступала к сердцу Маши, и почитала она их не людьми, а зверями лютыми.

  Но не могла же она не вспоминать и о других! Вот мелькает перед нею багровое от быстро воспламенявшегося и еще быстрее стихавшего гнева лицо Настасьи Максимовны, и уже не помнит она, сколько бед пришлось ей испытать от быстрой на решения и слова бранные постельницы, как часто болело и горело ее ухо от бесцеремонных к нему прикосновений этой блюстительницы теремных нравов.

  Помнит она только те минуты, когда, набурлив, накричавшись и набранившись вволю, Настасья Максимовна вдруг сразу стихала, добрела... Зазовет она, бывало, Машу к себе, самые что ни на есть вкусные лакомства выложит, угощает, а сама все ворчит, все ворчит:

  - Ишь, космы-то, космы растрепала! - говорит. - Стыдись, мать моя, пригладься... У! Бесстыжие твои глаза... разгильдяйка!...

  А сама возьмет гребешок частый, причесывает Машу, волосок к волоску подбирает, рукой своей пухлой, мягкой приглаживает, и глаза у нее такие вдруг добрые станут, улыбается она, будто рублем дарит.

  Так вот и захочется Маше кинуться ей на шею, прижаться к ней, обнять ее крепко, громко и звонко целовать ее в круглые, красные, горячие щеки... Да куда тебе! Попробуй только - того и жди, она нос откусит!...

  Такою вот вспоминалась теперь злая постельница Настасья Максимовна, и больно-больно сжималось Машино сердце, а слезы так, одна за другою, из глаз тихонько и скатывались.

  Потом, на смену Настасье Максимовне, являлся перед Машей другой образ, образ княгини Марьи Ивановны Хованской. Ведь это она приютила сиротку, лишившуюся отца с матерью, не имевшую никого из близких кровных родных, оставшуюся без всяких средств к существованию.

  Княгиня взяла Машу к себе в дом. Но так как она дома почти не бывала и жила в тереме при царевне Ирине, то скоро рассудила, что уж коли делать добро, так делать его не наполовину. Она расхвалила сиротку царице, добилась ее определения в терем и - теперь Маша это хорошо понимала - очень способствовала первому сближению ее с царевной.

  Сколько людей с большими достатками обращалось к княгине с просьбою пристроить так их дочек при царевне. Сколько подарков и всякого добра сулило княгине исполнение таких просьб!

  Но она гнушалась подарками, не потому, что такое чувство было внушено ей воспитанием или развито примерами окружавших ее людей, а потому, что оно родилось вместе с нею. Все вокруг нее, за малыми исключениями, именно пуще всего любили всякие подарки и ради них готовы были сколько угодно кривить душою.

  А вот княгиня пренебрегла всем, даже недовольством сильных людей, и пристроила бедную сироту, за которую некому, было просить, ради которой никто не сулил никаких благодарностей. Не для людей, а для Бога сделала это княгиня и никогда не оставляла девочку своими милостями.

  А Маша- то, Маша! Ведь в последнее время она мысленно никогда иначе и не называла княгиню, как "кикиморой"! Сколько раз подшучивала она над нею и ловко, осторожно водила ее за нос.

  Стыдно теперь вспомнить Маше о многих своих проделках. Кинуться бы теперь на колени перед благодетельницей, от души поплакать, целуя ее руки. И никогда, никогда больше не увидит Маша княгиню... Царевна!... Гонит от себя хорошенький паж королевича Вольдемара этот милый и в то же время теперь такой жестокий, такой мучительный образ и никак прогнать его не может...

  Царевна, полная своей юной красоты и печали, как живая перед нею. Глядит она ей в глаза невинными, голубыми, заплаканными глазами. Шепчут ей столько раз целовавшие ее губки:

  "Зачем ты обманула меня, Машуня! Я ли тебя не любила, я ли тебя не защищала... а ты вот что со мною сделала!... Сама разожгла мое сердце... сама мне привела его... отравила меня его поцелуями - и насмеялась надо мною, отняла у меня жизнь и счастье!..."

  Что ответить Маше на эти беззвучные, но слышные ее сердцу речи? Как вынести взгляд этих заплаканных глаз?... Щемит сердце, будто клещами железными давит голову...

  Но что это? Блеснули гневом глаза царевны, злая, презрительная усмешка искривила ее губы. Уже не жалобно шепчет, а кричит она:

  "Подлая, низкая девчонка! Ведь без меня ты бы давно пропала, искалечили бы тебя, уморили смертью лютою, медленною на пытке!... Туда бы тебе и дорога! Нету в тебе ни стыда, ни совести, тварь ты гадкая, злая, неблагодарная!... Воровка ты, предательница!..." Слушает, жадно слушает Маша эти бранные речи, и вот поднимаются ее глаза и прямо, смело смотрят теперь в гневные глаза царевны...

  "Неправда, неправда! - звучит из глубины ее души громкий голос. - Не воровка я, не обманщица, не предательница!... Не тебя, царевна, не тебя, а себя я только обманывала!... Об одной тебе думала, для тебя с огнем играла, а как и когда опалила навеки свое сердце, не ведаю!...

  Отравили, вишь, тебя, царевна, его поцелуи!... Ну а я - нешто истукан, нешто из камня я сделана?... Целовал он тебя под моей охраною в теремном переходе!... Так ведь и меня целовал он допрежь тебя, в тот же вечер зачарованный, под звездным пологом летнего неба, в тихо шептавшей душистой древесной чаще... Я смеялась...

  Я смеялась, царевна, и тебя ему поминала... и к тебе привела его... и сторожила вас, слушая ваши поцелуи, ваши нежные вздохи... а была ли ты в моем сердце, царевна? Али думаешь, что у тебя у одной сердце?!

  Я здесь, царевна! Не боясь лютых мучений, не боясь смерти, я сюда прибежала... истерзанная, голодная, вся в крови, как загнанный зверь, я к нему кинулась, прося его защиты... себя я не помнила от муки и радости и все же ему о тебе говорила... Не только сюда, но и на край света для тебя бы я побежала!... Ну так вот, не для меня, а для себя прибеги-ка сюда, царевна! Возьми его у меня, коли можешь, ни слова не скажу я, не стану за него вступаться..."

  Кипит сердце Маши, и ничего уж она понять не в силах... Изверг она, змея подколодная, бесстыдная и бессовестная девчонка! Пусть так... видно, оно так и есть взаправду... Только бы он пришел поскорее, только бы покрепче прижал к своему сердцу, только бы шепнул, так странно, так смешно и сладко: "Люблю я тебя, Маша!"

  Он входит - и все забыто, исчезла царевна, будто никогда ее и не бывало... Как хорошо и отрадно быть змеею, какое блаженство змеиному сердцу слушать милый голос, повторяющий: "Люблю я тебя, Маша!"

  - Надолго ли?... Скоро разлюбишь!... Когда?

  - Никогда! Ведь не вечно будем мы сидеть в этой клетке... Увезу я тебя в мою родную датскую землю...

  Он старается объяснить ей, как хорошо там, у него на родине. Там люди добрее, справедливее, там жизнь иная, счастливая.

  Но Маша не слушает его и не понимает. Она не хочет, не может думать о том, что будет. Пусть там, за чудной этой минутой, - мрак, мучение, смерть...

  Теперь - свет, блаженство, жизнь - вечность это или мгновение?...

  XIX

  Рано утром раздался стук в дверь опочивальни княгини Марьи Ивановны Хованской. Но княгиня уже давно не спала. В ее годы и вообще-то некрепко и недолго спится, а тут еще все это последнее время всякие печальные мысли одолевать стали.

  Вокруг, в тереме, да и во всем царском дворце, творилось неладное. Наблюдения княгини и опытность ее твердили ей, что настали черные дни и вряд ли пройдут скоро.

  Царю все хуже да хуже, на царице лица нет. Иринушка такова стала, что краше в гроб кладут.

  Часто, часто задумывается теперь княгиня, качает головою и глубоко вздыхает.

  "Помирать, видно, надо, - шепчет она, - да и то сказать: всему свой час, всему свое время. Пожили - видно, с нас и довольно".

  Несмотря, однако, на эти рассуждения, все же нет спокойствия, нет на душе примирения с неизбежностью.

  Пожили! То-то вот и есть, что пожили слишком мало! Куда это вся жизнь ушла, куда ушла молодость? Как в годы юные казалось, что настоящей жизни, настоящих радостей еще не было, что они впереди, придут, будут, так вот и теперь, до самого этого последнего печальною времени, все казалось, все ждалось что-то светлое, счастливое в будущем. А текущий день, настоящая минута представлялись только кануном какого-то всю жизнь жданного праздника...

  Видно, праздник-то истинный, жизнь настоящая, светлая не здесь, а там!...

  Стала задумываться княгиня, и только вот эти новые мысли помогали ей временами успокаиваться, сдерживать в себе подступавшую к сердцу тоску. И опять, вот и теперь, рано встав и помолясь горячо Богу, она настроила себя на примиряющие со всеми невзгодами мысли.

  Услыша стук в дверь, она вспомнила, что дверь на задвижке. Подошла, отперла ее и увидела перед собою Настасью Максимовну.

  У постельницы было такое перепуганное, багровое лицо, что княгиня, забыв все свои благоразумные мысли, перепугалась и схватилась за сердце, так оно вдруг шибко у нее застучало.

  - Матушка, что такое... что случилось? - воскликнула она, даже зажмуриваясь, как перед неминуемым, готовым сейчас обрушиться на голову ударом.

  - Не пугайся, княгинюшка, Бог с тобой, успокойся...- едва переводя дух, заговорила Настасья Максимовна, заметив впечатление, произведенное ею на княгиню. - Беда случилась!... Машутка у нас пропала!...

  - Ах, чтоб тебя! - невольно вырвалось у княгини, и от сердца отступило.

  Не того совсем она ждала, не того боялась. Однако не без интереса и не без некоторого все же волнения спросила она:

  - Как пропала, куда же она могла деваться?

  - А вот и пропала, совсем сбежала Машутка; не знаю, что теперь и делать. Через забор перелезала, еще вечор это было, до ночи. Да ты уже заперлась, тревожить тебя не хотела, думала, авось негодница сама одумается, вернется, ан нет!

  Говоря это, Настасья Максимовна багровела все больше, раздувала ноздри и глаза выкатывала.

  Она, очевидно, была взволнована до последней степени; в ней боролись и страх за озорную девчонку, и бешенство на нее, и жалость - одним словом, самые разнородные чувства.

  - Да говори ты, матушка, толком, не разобрать мне тебя, как это так через забор убежала да не вернулась? Кто видел? - спрашивала княгиня.

  - Пелагея видела, она ее выследила до самого забора, а как та лезть на него стала, она и стащила ее.

  - Ну?!

  - Стащила, а Машутка как ударит ее изо всей силы в грудь, Пелагея-то и свалилась. Девчонка на забор - да и тягу... Едва отдышалась Пелагея...

  - Ну, уж они тоже и наскажут! - с недоверием перебила княгиня. - Машутка-то не боец-мужик, уж будто может так ударить, чтобы человека с ног свалить! Пелагея-то баба злая, знаю я ее, ее давно из терема выгнать надо. Я уж об этом и подумывала. А на Машутку, знамо дело, она всякую напраслину возвести готова. Темно тут что-то, Настасья Максимовна...

  - А я нешто лыком шита? - с сердцем воскликнула постельница. - Нешто я все это в толк взять не могу, что плетет Пелагея? Да вот, вишь ты, весь терем перерыла - нет Машутки, нет и доселе! Как она ее ударила, следа-то не видно, а Машутки все ж таки нету!

  - Подождем до полудня, может, и окажется.

  - Пождать - пождем, другого что же теперь делать! - привычно развела Настасья Максимовна руками. - Я только доложить тебе; царевна неравно будет ее спрашивать.

  - Так, так! - говорила княгиня. - Ох уж эта мне Машутка!... Своего горя поверх головы, а тут еще с нею...

  Прибралась княгиня, пошла к царевне, да как взглянула на нее - руки опустились. Совсем не в себе Иринушка: глаза горят, то засмеется вдруг невпопад, то заплачет.

  Ласкает ее Марья Ивановна, уговаривает, расспрашивает, не болит ли где, не желает ли чего царевна. Но Иринушка отвечает:

  - Ничего не болит у меня, мамушка, ничего мне не хочется, скучно только. Отчего скучно - сама не знаю. Места себе не нахожу...

  - Так в садик бы вышла, прошлась, теплынь нынче, благодать.

  - Ох, и гулять не хочется. А вот что, мамушка, прикажи ко мне позвать Машуню.

  - Ладно!

  Уходит княгиня от царевны да и не возвращается.

  Посылает Ирина за Машей то того, то другого. Возвращаются посланные ею с одним и тем же ответом: нигде нет Маши, никак отыскать ее не могут.

  Ждет царевна и волнуется все больше и больше.

  Наконец сама она вышла, обошла весь терем, в сад спустилась - нет нигде Маши. Спрашивает она о ней, никто ничего сказать не может. И в то же время замечает она, что все как-то странно на нее смотрят.

  Кинулась Ирина к княгине Марье Ивановне, дрожит вся, рыдает.