Санд Жорж - Консуэло

stify">   - Вот потому-то мы с вами и подвергались, по-моему, известной опасности, - ответила Консуэло. - Вы хорошо сделали, что не ответили на их ругательства, наткнувшись на них в темноте: они приняли вас за своего. Иначе они, пожалуй, заподозрили бы в нас шпионов, и нам не поздоровилось бы. Но теперь, слава богу, бояться нечего, наконец-то мы одни.

   - Спите, - сказал Иосиф, почувствовав, к своему немалому огорчению, что Консуэло отпустила его руку. - Я не засну, и с зарей мы уйдем отсюда.

   Консуэло устала больше от страха, чем от ходьбы; она так привыкла спать под защитой своего друга, что не замедлила уснуть. Но Иосиф, также привыкший после волнений засыпать подле нее, на этот раз не смог ни на минуту забыться. Рука Консуэло, целых два часа подряд дрожавшая в его руке, волнение, вызванное страхом и ревностью и пробудившее со всею силой его любовь, последние слова, которые, засыпая, пробормотала Консуэло: "Наконец-то мы одни", - все это всколыхнуло задремавшую в нем было страсть. Вместо того чтобы из уважения к Консуэло уйти, по обыкновению, в глубь сарая, он, видя, что она замерла и не шелохнется, остался подле нее; сердце его так громко колотилось, что, не усни Консуэло, она услышала бы его удары. Все волновало его: унылый шум ручья, стон ветра в елях, лунные лучи, пробивавшиеся сквозь щели крыши и падавшие на бледное, обрамленное черными кудрями лицо Консуэло, и, наконец, то жуткое и грозное, что сообщается природой сердцу человеческому, когда жизнь кругом первобытна и дика. Иосиф начал было успокаиваться и засыпать, как вдруг почувствовал словно прикосновение чьих-то рук к своей груди. Он вскочил с сена и наткнулся на крошечного козленка, который прижимался к нему, чтобы погреться. Иосиф приласкал его и, сам не зная почему, принялся целовать, орошая слезами. Наконец рассвело. Увидев при свете благородный лоб и серьезные, спокойные черты Консуэло, юноша устыдился своих мук. Он поднялся и пошел к источнику, чтобы освежить в его ледяных струях лицо и голову. Казалось, ему хотелось очистить свой мозг от греховных мыслей, затуманивших его.

   Консуэло скоро присоединилась к нему и стала умываться так же весело, как проделывала это каждое утро, стараясь стряхнуть с себя тяжесть сна и храбро освоиться с утренним холодком. Ее удивил расстроенный и грустный вид Гайдна.

   - О! На этот раз, друг Беппо, вы хуже моего справляетесь с усталостью и волнениями: вы бледны, как эти белые цветы, которые точно плачут, склонившись над водой.

   - Зато вы свежи, как эти чудные дикие розы, которые будто смеются вдоль берегов, - ответил Иосиф. - Хоть вид у меня и немощный, но я не боюсь усталости, а вот волнения, синьора, я в самом деле не умею переносить.

   Все утро он был грустен. Когда же они сделали привал на чудесном лугу, под сенью дикого винограда, чтобы подкрепиться хлебом и орехами, Консуэло, желая выяснить причину его мрачного настроения, закидала его таким множеством наивных вопросов, что он не смог удержаться от соблазна поведать ей о глубоком недовольстве собой и своей судьбой.

   - Ну, если уж вам так хочется знать, извольте. Я думаю о своей несчастной судьбе: ведь с каждым днем мы все больше приближаемся к Вене, где я связал себя обетом на всю жизнь, в то время как сердце мое не лежит к этому. Я не люблю своей невесты и чувствую, что никогда не полюблю ее. Однако я обещал и сдержу слово.

   - Да может ли это быть! - воскликнула пораженная Консуэло. - В таком случае, мой бедный Беппо, наши участи, казавшиеся мне во многом такими схожими, на самом деле совершенно противоположны: вы бежите к невесте, которую не любите, а я бегу от жениха, которого люблю. Странная судьба: одним она дает то, что их страшит, а у других отнимает самое дорогое! Говоря это, она дружески пожала ему руку, и Иосиф прекрасно понял, что слова ее продиктованы отнюдь не зародившимся подозрением насчет его безрассудства или желанием проучить его. Но благодаря этому урок оказался еще более действенным. Она сочувствовала его несчастью и горевала вместе с ним; в то же время искренние слова, вырвавшиеся, казалось, из самой глубины ее сердца, служили доказательством того, что она любит другого беззаветно и непоколебимо.

   То была последняя вспышка - больше страсть к Консуэло не терзала Иосифа. Он схватил скрипку и, с силой ударив по струнам, забыл эту бурную ночь.

   Когда они снова пустились в путь, он уже совсем отрешился от своей несбыточной любви и во время последующих событий испытывал к своей спутнице только самую сильную, самую преданную дружбу.

   Когда Консуэло, видя Иосифа сумрачным, пыталась утешить его ласковыми словами, он говорил ей:

   - Не беспокойтесь обо мне. Хоть я и обречен не любить своей жены, у меня по крайней мере есть чувство дружбы к ней, а дружба может вполне заменить любовь, - я понимаю это лучше, чем вы думаете.

  

  

   Гайдн никогда не имел оснований жалеть об этом путешествии и о душевных страданиях, с которыми ему приходилось бороться, ибо за всю свою жизнь не получил более прекрасных уроков итальянского языка и такого совершенного представления о музыке. В долгие часы отдыха, проведенные в хорошую погоду в полном уединении под сенью Богемского Леса, наши юные артисты обнаружили друг перед другом весь свой ум, всю свою талантливость. Хотя у Иосифа Гайдна был прекрасный голос и, выступая в качестве певчего, он научился отлично владеть им, хотя он играл на скрипке и еще на нескольких инструментах, тем не менее, слушая пение Консуэло, он скоро понял, насколько она выше его по мастерству, понял, что и без Порпоры она могла бы сделать из него искусного певца. Но стремления и дарование Гайдна не ограничивались этим родом искусства. Консуэло, заметив, что при правильном и глубоком понимании теории он слаб в практике, сказала ему однажды с улыбкой:

   - Не знаю уж, хорошо ли я делаю, обучая вас пению, ведь если вы увлечетесь карьерой певца, то, чего доброго, загубите более высокое дарование. А ну-ка, посмотрим ваше произведение! Невзирая на продолжительные и серьезные занятия контрапунктом с таким великим учителем, как Порпора, я научилась лишь различать, что талантливо, а что нет; сама же я никогда не смогла бы создать ничего серьезного, ибо, даже наберись я смелости дерзнуть, у меня не хватило бы на это пороху. Если же у вас есть способность к творчеству, вы должны избрать именно этот путь, а к пению и к игре на инструментах относиться как к чему-то вспомогательному.

   Дело в том, что после встречи с Консуэло Гайдн стал мечтать о карьере певца. Следовать за нею, жить подле нее, то и дело встречаться с нею в ее бродячей жизни стало с некоторых пор его пламенным желанием. Поэтому ему не хотелось показывать ей свое произведение, хотя он окончил его перед отъездом в Пильзен и захватил с собой. Иосиф одинаково боялся и показаться ей посредственностью в этом жанре и обнаружить талант, который побудил бы ее воспротивиться его стремлению стать певцом. В конце концов он уступил и дал вырвать у себя таинственную тетрадь. То была небольшая фортепианная соната, предназначавшаяся для его юных учеников. Консуэло начала с того, что стала безмолвно читать сонату глазами; Иосиф поразился, глядя, как она с первого взгляда прекрасно схватывает вещь, словно слышит ее в исполнении. Затем Консуэло заставила сыграть некоторые пассажи на скрипке и сама пропела те, что были доступны для голоса. Не знаю, предугадала ли Консуэло в Гайдне по этой безделке будущего творца "Сотворения мира" и стольких других крупных произведений, но она почувствовала в нем большого музыканта и, возвращая ему ноты, сказала:

   - Мужайся, Беппо, - ты выдающийся артист и можешь стать великим композитором, если будешь работать. У тебя несомненно есть идеи; А с идеями и знаниями можно далеко пойти. Приобретай же знания и постарайся не ссориться с Порпорой, - хоть у него и тяжелый характер, но именно такой учитель тебе нужен. А о сцене забудь, - твое место не там. Твое оружие - перо. Не ты должен слушаться, а к тебе должны прислушиваться. Когда можешь быть душой, зачем же превращаться в одно из орудий? Так-то, будущий маэстро! Бросьте упражнять свое горлышко трелями и каденциями. Вам надо знать, как их расставить, а не как исполнять. Это уж предоставьте вашей покорной и подвластной вам слуге, которая претендует на первую женскую роль, какую вы соблаговолите написать для меццо-сопрано.

   - О Consuelo de mi alma! - в восторге воскликнул окрыленный надеждами Иосиф. - Писать для вас! Быть понятым вами, переданным в вашем исполнении! Какие перспективы славы и честолюбивых мечтаний вы открываете передо мной! Но нет! Это грезы! Это безумие! Учите меня петь. Я лучше постараюсь передать мысли так, как их понимаете и чувствуете вы, чем вкладывать в ваши божественные уста звуки, недостойные вас!

   - Ну, ну, довольно церемоний, - проговорила Консуэло, - попробуйте сымпровизировать что-нибудь на скрипке или голосом. Это путь, каким следует душа, проникая на уста и в кончики пальцев. Я послушаю и узнаю, есть в вас искра божия или вы только ловкий ученик, бессознательно заимствующий у других.

   Гайдн повиновался. Не без удовольствия убедилась она, что музыкальное его образование не так уж велико и что импровизации его по мысли молоды, просты и свежи. Она все больше и больше подбадривала его и с этих пор решила заниматься с ним пением лишь для того, чтобы он мог пользоваться им для своей работы.

   Они стали развлекаться исполнением маленьких итальянских дуэтов;

   Гайдн тут же выучил их наизусть с ее голоса.

   - Если до конца путешествия у нас не хватит денег, так волей-неволей придется распевать на улицах, - сказала она ему. - Притом полиция может пожелать проверить наши таланты, приняв нас за бродяг-карманников а таких несчастных горемык, позорящих наше ремесло, предостаточно. Будем же готовы ко всему! Мой голос на низких, контральтовых нотах может сойти за голос несложившегося юнца. Вам же следует разучить на скрипке аккомпанемент к нескольким моим песням. Увидите, это совсем неплохое упражнение. В этих народных шуточных песенках много огня и самобытного чувства, а мои старинные испанские песни просто гениальны, настоящие алмазы-самородки. Маэстро, воспользуйтесь ими! Идеи родят идеи!

   Занятия эти были полны прелести для Гайдна. Может быть, уже тогда зародилась в нем мысль создать те милые детские пьески, которые он впоследствии написал для театра марионеток маленьких принцев Эстергази. Консуэло вносила в эти занятия столько веселости, грации, оживления и остроумия, что к милому юноше вернулись детская резвость и беззаботное счастье, и, забыв любовные мечты, лишения, беспокойства, он жаждал только, чтобы эти уроки на ходу никогда не кончились.

   Мы не собираемся здесь проследить шаг за шагом путешествие Консуэло и Гайдна. Мало знакомые с тропами Богемского Леса, мы могли бы дать неверные указания, положившись только на свою память. Достаточно сказать, что первая половина путешествия, в общем, была более приятна, чем трудна, пока не случилось происшествия, которое мы не можем обойти молчанием. Начиная с самого истока Влтавы, наши герои все время придерживались северного берега реки, который показался им менее людным и более живописным. Так они шли в течение целого дня по глубокому ущелью, полого спускавшемуся в том же направлении, что и Дунай. Но, дойдя до Шенау, они заметили, что горная гряда в этом месте переходит в плоскогорье, и пожалели, что не пошли по противоположному берегу, вдоль другой горной гряды, которая, постепенно повышаясь, уходит в сторону Баварии. Эти лесистые горы изобиловали естественными убежищами и поэтическими уголками в гораздо большей мере, чем долины Чехии. Во время своих дневных привалов в лесу Гайдн и Консуэло забавлялись ловлей птичек силками и на клей. И если, пробудившись от сна, они обнаруживали в своих ловушках мелкую дичь, то тут же, под открытым небом, жарили на костре из хвороста плоды своей охоты и находили стряпню великолепной. Жизнь даровалась одним лишь соловьям на том основании, что эти птички певчие - их собратья.

   Наши милые путники принялись искать брод, но никак не могли найти его. Река была быстрая, с крутыми берегами, глубокая и к тому же вздувшаяся от дождей. Наконец они наткнулись на пристань, у которой стояла на причале лодчонка, охраняемая мальчиком. Некоторое время они колебались, не решаясь подойти, - они видели, что несколько человек уже опередили их и уславливаются относительно переправы. Затем люди эти простились: трое направились вдоль северного берега Влтавы, а двое вошли в лодку. Это обстоятельство заставило Консуэло принять решение.

   - Пойдем ли мы вправо или влево, нам не избежать встречи, - сказала она Иосифу, - так уж лучше переправиться на тот берег, раз мы этого хотели.

   Гайдн все еще колебался, находя, что у этих людей подозрительный вид, резкий тон в разговоре и вообще грубые манеры; но вот один из них, как бы желая опровергнуть это неблагоприятное впечатление, остановил лодочника и, поманив Консуэло добродушно-шутливым жестом, обратился к ней по-немецки:

   - Эй, дитя мое, идите сюда, лодка не особенно перегружена, и если хотите - можете переехать с нами.

   - Очень признателен вам, сударь, - ответил Гайдн, - мы воспользуемся вашим позволением.

   - Ну, дети мои, прыгайте! - сказал тот, что с самого начала обратился к Консуэло; товарищ называл его Мейером.

   Иосиф, едва усевшись в лодку, заметил, что оба незнакомца очень внимательно и с большим любопытством поглядывают то на Консуэло, то на него. Но лицо господина Мейера дышало добротой и веселостью, голос у него был приятный, манеры учтивые, а седеющие волосы и отеческий вид внушали Консуэло доверие.

   - Вы музыкант, дитя мое? - спросил ее г-н Мейер немного спустя.

   - К вашим услугам, добрый господин, - ответила Консуэло.

   - Вы тоже? - спросил господин Мейер Иосифа и, указывая на Консуэло, прибавил: - Это, конечно, ваш брат?

   - Нет, сударь, мой друг, - сказал Иосиф, - мы даже не одной с ним национальности, и он плохо понимает по-немецки.

   - Из какой же он страны? - продолжал допрашивать господин Мейер, все поглядывая на Консуэло.

   - Из Италии, сударь, - ответил опять Гайдн.

   - Кто же он - венецианец, генуэзец, римлянин, неаполитанец или калабриец? - допытывался господин Мейер, с необыкновенной легкостью произнося каждое из этих названий на соответствующем диалекте.

   - О сударь, вы, я вижу, можете говорить с любым итальянцем, - ответила наконец Консуэло, боясь упорным молчанием обратить на себя внимание, - я из Венеции.

   - А! Чудный край! - продолжал Мейер, тотчас же переходя на родное для Консуэло наречие. - Вы давно оттуда?

   - Всего полгода.

   - И вы странствуете по свету, играя на скрипке?

   - Нет, он аккомпанирует на скрипке, - ответила Консуэло, указывая на Иосифа, - а я пою.

   - И вы не играете ни на каком инструменте? Ни на гобое, ни на флейте, ни на тамбурине?

   - Нет, мне это совсем не нужно.

   - Но если вы музыкальны, вы легко научились бы, не правда ли?

   - Конечно, если бы это понадобилось.

   - А вы об этом не думаете?

   - Нет, я предпочитаю петь.

   - И вы правы, однако вам придется взяться за это или хотя бы временно переменить профессию.

   - Почему же, сударь?

   - Да потому, что голос ваш если уже не начал, то скоро начнет ломаться; сколько вам лет - четырнадцать, пятнадцать, не больше?

   - Да, около этого.

   - Ну, так не пройдет и года, как вы запоете лягушкой, и далеко еще не известно, обратитесь ли вы снова в соловья. Для мальчика всегда опасен переход от детства к юности, - иногда бывает так: вырастет борода, а голос пропадет. На вашем месте я учился бы на флейте, с ней всегда заработаешь на кусок хлеба.

   - Там видно будет.

   - А вы, любезный, играете только на скрипке? - обратился господин Мейер к Иосифу по-немецки.

   - Простите, сударь, - ответил Иосиф, в свою очередь проникаясь доверием к доброму Мейеру, совершенно не смущавшему Консуэло, - я играю понемножку на нескольких инструментах.

   - На каких же, например?

   - На клавесине, арфе, флейте - понемногу на всем пробую играть, как только представляется случай поучиться.

   - С такими талантами вы совершенно напрасно бродите по большим дорогам - это тяжкое ремесло. Товарищу вашему, который и моложе и слабее вас, это совсем не под силу - он уже хромает.

   - Вы это заметили? - сказал Иосиф, тоже прекрасно видевший, что спутница его прихрамывает, хотя она и не признавалась, что ноги у нее опухли и болят.

   - Я прекрасно видел, с каким трудом он дотащился до лодки, - сказал Мейер.

   - Что поделаешь, сударь! - проговорил Гайдн, скрывая под видом философского равнодушия свое огорчение. - Родишься ведь не для одних только благ, и когда приходится страдать - страдаешь!

   - А разве нельзя жить и счастливее и приличнее, обосновавшись на одном месте? Неприятно, что такие умные и скромные юнцы, какими вы мне кажетесь, занимаются бродяжничеством. Поверьте человеку, у которого есть дети и который, по всей вероятности, никогда больше не встретится с вами, дружочки мои. Такая жизнь, полная приключений, убивает и развращает человека. Запомните мои слова.

   - Спасибо за добрый совет, сударь, - проговорила, ласково улыбаясь, Консуэло, - быть может, мы им воспользуемся.

   - Да услышит вас господь, мой маленький гондольер, - сказал г-н Мейер Консуэло, которая машинально, по народной венецианской привычке, схватила весло и начала им грести.

   Лодка причалила к берегу, сделав довольно большой крюк из-за быстрого течения. Г-н Мейер дружески попрощался с молодыми музыкантами, пожелав им доброго пути, а его молчаливый спутник расплатился с лодочником, не позволив молодым людям заплатить за себя. Вежливо поблагодарив своих спутников, Консуэло и Иосиф стали подыматься по тропинке, ведущей к горам, тогда как оба незнакомца пошли в том же направлении, придерживаясь низкого берега реки.

   - Этот господин Мейер, кажется, хороший человек, - проговорила Консуэло, в последний раз взглянув на него сверху, когда тот уже исчезал из виду. - Уверена, что он прекрасный отец.

   - Он любопытен и болтлив, - заметил Иосиф, - я очень рад, что вы избавились от его расспросов. - Он разговорчив, как все много путешествовавшие люди. Судя по тому, с какой легкостью он владеет разными наречиями, этот Мейер настоящий космополит. Откуда он может быть родом?

   - Произношение у него саксонское, хотя и на нижнеавстрийском наречии он говорит очень хорошо. Мне кажется, он из Северной Германии, верно - пруссак.

   - Тем хуже для него; не люблю пруссаков, а короля Фридриха, после всего, что я о нем слышала в замке Великанов, люблю еще меньше, чем его народ.

   - В таком случае вы хорошо будете чувствовать себя в Вене: у воинственного короля-философа там нет приверженцев ни при дворе, ни среди населения.

   Беседуя таким образом, они добрались до лесной чащи и пошли тропинками, которые то терялись среди сосен, то извивались по склону амфитеатра, образуемого бугристыми горами. Консуэло находила Карпатские горы скорее красивыми, чем величественными. Она много раз путешествовала в Альпах и потому отнюдь не приходила от окружающего в восторг, как Иосиф, впервые видевший такие высокие горы. И если в юноше все вызывало восторг, то спутница его была более склонна к мечтательности. К тому же Консуэло в тот день чувствовала большую усталость и делала огромные усилия, чтобы скрыть это, боясь огорчить Иосифа, и без того слишком огорчавшегося из-за нее.

   Они поспали несколько часов, а потом, перекусив и позанимавшись музыкой, на закате снова пустились в путь. Но вскоре Консуэло была вынуждена сознаться, что ночной переход ей не под силу; хотя она, подобно героиням идиллий, долго окунала свои изящные ножки в кристальные струи источника - ничто не помогало, пятки были слишком изранены булыжниками. К несчастью, местность оказалась совершенно пустынной - ни хижины, ни монастыря, ни шалаша. Иосиф пришел в отчаяние. Было слишком холодно, чтобы ночевать под открытым небом. Наконец сквозь узкий проход между двумя холмами они увидели у подножия противоположного склона огоньки. Долина, куда они спустились, находилась уже в Баварии, но видневшийся город был гораздо дальше, чем они предполагали, и опечаленному Иосифу казалось, что с каждым шагом город все более отодвигается от них. К довершению несчастья тучи обложили все небо и вскоре зарядил мелкий холодный дождь. Дождевая завеса совсем скрыла огоньки от взоров наших путников, так что, спустившись не без труда и риска к подножию горы, они не знали, куда идти. Дорога, к счастью, оказалась довольно ровной, и они продолжали, все время спускаясь, тащиться по ней, как вдруг услышали шум едущего навстречу экипажа. Иосиф, не колеблясь, окликнул едущих, чтобы выяснить, что это за местность и где тут можно найти приют.

   - Вы кто такие? - раздался ему в ответ грубый голос, и вслед за этим послышался звук взводимого курка. - Прочь! Или размозжу череп!

   - Нас нечего бояться, - ответил Иосиф, не смущаясь, - посмотрите сами: перед вами двое детей, которые просят лишь указать им дорогу.

   - Эге! - воскликнул другой голос, в котором Консуэло сейчас же узнала голос любезного г-на Мейера. - Да ведь это мои утренние юные сорванцы! Узнаю говор старшего. И вы тоже тут, гондольер? - прибавил он повенециански, обращаясь к Консуэло.

   - Да, - ответила она также по-венециански. - Мы заблудились и просим вас, добрый господин, указать нам замок или конюшню, где мы могли бы приютиться. Скажите нам, если знаете.

   - Эх, бедные мои ребята, - ответил Мейер, - вы по меньшей мере в двух милях от какого бы то ни было жилья. В этих горах вам не найти и собачьей конуры. Но мне жаль вас, садитесь ко мне в экипаж; я могу без особого ущерба для себя дать вам два места. Ну, не церемоньтесь же, влезайте!

   - Вы, право, слишком добры, сударь, - сказала Консуэло, тронутая радушием этого хорошего человека, - но вы ведь едете на север, а нам надо в Австрию.

   - Нет, я еду на запад. Не больше чем через час я довезу вас до Биберека. Там вы переночуете, а завтра сможете добраться до Австрии. Это даже сократит вам путь. Ну, решайтесь же, если не хотите мокнуть под дождем и задерживать нас.

   - Смелей, нечего колебаться! - шепнула Консуэло Иосифу, и они сели в экипаж.

   В нем, как они увидели, сидело трое: двое спереди, причем один из них правил, а третий, г-н Мейер, - занимал заднее место. Консуэло забилась в уголок, Иосиф сел посередине. Экипаж был шестиместный, вместительный, прочный. Лошадь, крупная и сильная, подгоняемая энергичной рукой, снова пустилась рысью, звеня бубенчиками и нетерпеливо поводя ушами.

  

  

   - Что я вам говорил! - воскликнул г-н Мейер, возобновляя разглагольствования, прерванные утром. - Ну может ли быть более тяжелое и неприятное ремесло? Когда светит солнце, все как будто прекрасно, но оно ведь не всегда светит, и ваша доля так же изменчива, как погода.

   - А чья доля не изменчива и не сомнительна? - проговорила Консуэло. - Когда небо немилостиво, провидение посылает на нашем пути добрых людей, так что в данную минуту нам не приходится на него жаловаться.

   - У вас хорошая голова, мой дружок, - ответил Мейер, - вы из той чудной страны, где все умны; но, поверьте мне, ни ваш ум, ни прекрасный голос не помешают вам погибнуть от голода в унылых австрийских провинциях. На вашем месте я стал бы искать счастья в богатой, цивилизованной стране, под покровительством великого государя.

   - Какого же? - спросила удивленная Консуэло.

   - Да не знаю, право; мало их разве?

   - Но разве королева Венгрии не великая монархиня? - вмешался в разговор Гайдн. - Разве в ее государстве нельзя найти покровительства?

   - Ну конечно, - ответил Мейер, - но вы не знаете, что ее величество Мария-Терезия ненавидит музыку, а бродяг - еще больше, так что если вы появитесь в виде трубадуров на улицах Вены, вы будете тотчас изгнаны.

   В эту минуту Консуэло снова увидела невдалеке, пониже дороги, огоньки, которые и раньше уже мелькали перед ними, и сообщила об этом Иосифу, а тот, обратясь к г-ну Мейеру, выразил желание сойти и добраться до этого ночлега, более близкого, чем Биберек.

   - Как! Вы принимаете это за огоньки? Они, конечно, в самом деле огни, но только освещают они не жилье, а опасные болота, где немало путешественников заблудилось и погибло. Приходилось вам когда-нибудь видеть блуждающие болотные огни?

   - Я много раз видал их на венецианских лагунах и часто на маленьких озерах в Богемии, - ответила Консуэло.

   - Так вот, дети мои, то, что вы видите там вдали, - такие же блуждающие огни.

   Господин Мейер долго еще убеждал молодых людей в необходимости где-нибудь твердо обосноваться, говорил об отсутствии всякой возможности найти средства к жизни в Вене, не указывая, однако, места, куда он советовал бы им отправиться. Сначала Иосиф, пораженный его настойчивостью, испугался, не догадывается ли их спутник о том, что Консуэло женщина, но дружелюбное отношение к ней как к мальчику, его советы не шататься по дорогам, а, придя в возраст, стать военным, успокоили его на этот счет, и он убедил себя, что добрейший Мейер - один из тех ограниченных людей, которые, страдая от навязчивых идей, твердят целый день какую-нибудь первую пришедшую им утром в голову мысль. Консуэло же принимала его не то за школьного учителя, не то за лютеранского пастора, который одержим идеями воспитания, нравственности и прозелитизма.

   Через час, в полнейшей темноте, они приехали в Биберек. Экипаж въехал на постоялый двор, где тотчас же два каких-то человека, отозвав Мейера в сторону, вступили с ним в разговор. Когда они вошли затем в кухню, где Консуэло с Иосифом грелись у очага и просушивали свою одежду, юноша узнал в них тех самых двух человек, которые расстались с Мейером у перевоза, когда тот, оставив их на левом берегу Молдавы, сам переправился через реку. Один из них был кривой, а у другого хотя и имелись оба глаза, однако лицо от этого отнюдь не казалось привлекательнее. Тот, что переправился с Мейером через реку и ехал с молодыми людьми в экипаже, также присоединился к ним, четвертый же не показывался. Они переговаривались на наречии, непонятном даже для Консуэло, знавшей столько языков. Г-н Мейер, по-видимому, пользовался среди них авторитетом и, во всяком случае, влиял на их решения, ибо после общего довольно оживленного совещания вполголоса Мейер высказал свое мнение, и все удалились, за исключением одного, которого Консуэло в разговоре с Иосифом назвала "Молчальником", - того самого, что не расставался с Мейером.

   Гайдн собирался было уже скромно поужинать со своей спутницей на краешке кухонного стола, когда г-н Мейер, подойдя к ним, пригласил их разделить его трапезу и так при этом добродушно настаивал, что они не решились отказаться.

   Мейер увел их в столовую, где они попали на настоящий пир, так по крайней мере показалось бедным молодым людям, лишенным всех этих прелестей во время своего пятидневного, далеко не легкого странствования. Однако Консуэло приняла в ужине очень сдержанное участие: роскошный стол Мейера, подобострастное отношение к нему прислуги, большое количество вина, поглощаемого как им, так и его спутником, - все это начинало менять мнение девушки о пасторских добродетелях их амфитриона. Особенно коробило ее стремление Мейера заставить Иосифа и ее самое пить вина больше, чем им хотелось, равно как и пошлые шуточки, которые он отпускал, не позволяя им прибавлять воды к вину. С еще большим беспокойством заметила она, что Иосиф, по рассеянности или из желания подкрепиться, налегал на вино и становился общительнее и оживленнее, чем ей того хотелось. Наконец, выведенная из терпения тем, что Иосиф не обращает внимания на ее подталкивание локтем с целью удержать его от чрезмерных возлияний, Консуэло отняла у него стакан в тот момент, когда г-н Мейер собирался снова наполнить его.

   - Нет, сударь, нет! - проговорила она. - Позвольте не подражать вам!

   Нам это совсем не пристало.

   - Странные вы музыканты! - воскликнул Мейер, смеясь с откровенной беззаботностью. - Музыканты - и непьющие! Первых таких встречаю!

   - А вы, сударь, тоже музыкант? - обратился к нему Иосиф. - Ручаюсь, что да! Черт меня побери, если вы не капельмейстер при дворе какого-нибудь саксонского принца!

   - Возможно, - ответил, улыбаясь, Мейер. - Вот почему, дети мои, я и чувствую к вам симпатию.

   - Если вы, сударь, большой музыкант, то разница между вашим талантом и талантом бедных уличных певцов слишком велика, чтобы они могли заинтересовать вас, - возразила Консуэло.

   - Среди бедных уличных певцов встречается больше талантов, чем думают, - сказал на это Мейер, - и много есть великих музыкантов, даже капельмейстеров первейших государей мира, которые начали с того, что распевали на улицах. А что, если я вам скажу, что не далее как сегодня утром, между девятью и десятью часами, я слышал два прелестных голоса, распевавших на левом берегу Влтавы красивый итальянский дуэт под прекрасный и очень умелый аккомпанемент на скрипке? И случилось это в то время, когда я завтракал с друзьями на холме. Когда же с горы стали спускаться очаровавшие меня музыканты, я был поражен, увидев двух бедных детей, одного одетого маленьким крестьянином, другого... очень милого, простого, но весьма невзрачного на вид... Не конфузьтесь и не удивляйтесь, друзья мои, моим добрым чувствам и выпьем за муз, наших общих и божественных покровительниц.

   - Господин маэстро! - радостно воскликнул совсем покоренный Иосиф.

   - Хочу выпить за ваше здоровье. О! Я уверен, вы настоящий музыкант, раз вы пришли в восторг от таланта... моего друга, синьора Бертони.

   - Нет, пить вы больше не будете! - сказала выведенная из терпения Консуэло, вырывая у него из рук стакан. - И я также, - прибавила она, опрокидывая свой, - мы живем только нашими голосами, господин профессор, а вино портит голос; вы должны, следовательно, поддерживать в нас трезвость, а не спаивать нас.

   - Ну что ж, вы рассуждаете здраво, - сказал Мейер, ставя на середину стола графин, который он до сих пор прятал за спиной. - Да, будем беречь голос. Отлично сказано! Вы благоразумны не по годам, друг Бертони, и я рад, что, испытав вас, убедился в вашей высокой нравственности. Вы далеко пойдете! Об этом говорит и ваше благоразумие и ваш талант. Да, вы далеко пойдете, и я хочу иметь честь и заслугу содействовать этому.

   Тут мнимый профессор, расположившись поудобнее и представляясь необычайно искренним и добрым, предложил увезти их с собой в Дрезден, обещая там добиться у знаменитого Гассе согласия давать им уроки, а также снискать для них особое покровительство польской королевы, курфюрстины саксонской.

   Принцесса Мария-Антуанетта, супруга Августа III, короля Польши, была, как мы уже знаем, ученицей Порпоры. Это-то соперничестве между Порпорой и Sassone за благоволение государыни-дилетантки и было первоначальной причиной их глубокой вражды. Если бы даже Консуэло была склонна искать счастья в Северной Германии, то и тогда она не выбрала бы для своего дебюта тот двор, где ей пришлось бы столкнуться со школой и партией, взявшей верх над ее учителем. Достаточно говорил ей об этом Порпора в минуты обиды и горечи, чтобы она, будучи в курсе дела, могла последовать советам профессора Мейера.

   Совершенно иначе был настроен Иосиф. Одурманенный выпитым за ужином вином, он вообразил, что встретил могущественного покровителя и вершителя своей судьбы. Ему не приходило в голову покинуть Консуэло и следовать за новым другом, но, будучи немного навеселе, он мечтал когда-нибудь снова встретиться с ним. Он верил в доброжелательство Мейера и горячо благодарил его. Опьяненный радостью, он схватил скрипку и прескверно заиграл на ней. Это, однако, не помешало Мейеру шумно аплодировать юноше, - потому ли, что он не хотел обидеть его, сказав, что тот фальшивит, или потому, думалось Консуэло, что сам был неважный музыкант. Его искреннее заблуждение относительно пола Консуэло, чье пение он слышал, говорило за то, что он не был преподавателем с очень развитым слухом, раз можно было его провести, словно какого-нибудь деревенского музыканта, играющего на серпенте, или учителя-трубача.

   Тем временем г-н Мейер настойчиво продолжал уговаривать молодых музыкантов ехать с ним в Дрезден. Отказываясь, Иосиф тем не менее с таким сияющим лицом выслушивал его соблазнительные предложения и так горячо обещал явиться к нему в самом ближайшем времени, что Консуэло сочла нужным открыть глаза Мейеру на неисполнимость его обещания.

   - В настоящее время и думать об этом нечего, - проговорила она решительным тоном. - Вы прекрасно знаете, Иосиф, что это невозможно, ведь у вас совершенно иные планы.

   Мейер возобновил свои соблазнительные предложения, однако его удивила непоколебимость не только Консуэло, но и Иосифа, который, как только в разговор вступал синьор Бертони, снова становился благоразумным.

   Тут за Мейером пришел "молчаливый" путешественник, ненадолго появившийся только во время ужина, и они оба вышли. Консуэло воспользовалась случаем, чтобы побранить Иосифа и за легковерие, с каким он относился к радужным обещаниям первого встречного, и за увлечение хорошим вином.

   - Неужели я сказал что-нибудь лишнее? - испуганно спросил Иосиф.

   - Нет, - возразила она, - но неблагоразумно так долго общаться с незнакомыми людьми. Глядя на меня, в конце концов можно заметить или хотя бы заподозрить, что я не мальчик. Как я ни старалась измазать карандашом руки и держать их по возможности под столом, вряд ли могли эти господа не обратить внимание на их слабость, не будь они поглощены один - бутылкой, другой - болтовней. Теперь нам было бы всего благоразумнее скрыться и отправиться ночевать на другой постоялый двор. Мне как-то не по себе с этими новыми знакомыми, которые словно преследуют нас по пятам.

   - Что вы! - воскликнул Иосиф. - Стыдно уйти, даже не попрощавшись и не поблагодарив такого хорошего человека и, быть может, знаменитого профессора. Кто знает, не беседовали ли мы с самим великим Гассе!

   - Ручаюсь, что нет, и не будь вы навеселе, вы заметили бы, какие пошлые общие фразы говорил он о музыке. Великие учителя так не рассуждают. Нет, это какой-нибудь второстепенный музыкант из оркестра, добрый малый, болтун и порядочный пьяница. Не знаю почему, но по его физиономии мне кажется, что он никогда не играл ни на чем ином, кроме медных инструментов, а его косой взгляд словно ищет капельмейстера.

   - Пусть он валторнист или второй кларнетист, а все-таки он приятный собеседник! - воскликнул, покатываясь со смеху, Иосиф.

   - Зато вот о вас этого никак нельзя сказать, - проговорила с некоторым раздражением Консуэло. - Протрезвитесь, простимся и пойдем.

   - Дождь льет как из ведра; слышите, как он стучит в окна?

   - Надеюсь, вы не намереваетесь заснуть за этим столом, - сказала Консуэло, расталкивая Иосифа, чтобы тот не спал.

   В эту минуту в комнату вернулся Мейер.

   - Вот тебе и раз! - весело воскликнул он. - Я рассчитывал здесь переночевать и завтра выехать в Шамб, а друзья заставляют меня вернуться назад, уверяя, будто я им необходим для каких-то дел в Пассау. Приходится уступить. И раз мне нужно отказаться от удовольствия увезти вас в Дрезден, так позвольте, дети мои, дать вам добрый совет: воспользуйтесь случаем. Я по-прежнему смогу уделить вам два места в своем экипаже, ибо эти господа поедут в другом. Завтра утром мы будем в Пассау, - это всего в шести милях отсюда. Там я пожелаю вам доброго пути. Вы будете у австрийской границы и сможете, без всякого утомления, за небольшую плату спуститься на судне по Дунаю до Вены.

   Иосиф нашел предложение превосходным, тем более что поездка в экипаже позволит отдохнуть израненным ногам Консуэло. Действительно, оказия казалась благоприятной, а путешествие по Дунаю было способом передвижения, о котором они еще не думали. Консуэло тоже согласилась, так как заметила, что Иосиф на этот раз не способен позаботиться о безопасном ночлеге. Впотьмах, забившись в угол экипажа, она могла не опасаться наблюдений своих спутников, а г-н Мейер уверял, что в Пассау они приедут до рассвета. Иосиф был в восторге от ее решения. Однако Консуэло все-таки было не по себе, а друзья Мейера ей все меньше нравились. Она спросила, не музыканты ли его спутники.

   - Все - более или менее, - лаконически ответил Мейер.

   Экипажи оказались заложенными, кучера на своих местах, а трактирные слуги, очень довольные щедротами г-на Мейера, из кожи вон лезли, чтобы до последней минуты угодить ему. Во время этой суеты, в момент затишья, Консуэло послышался стон, как будто доносившийся с середины двора. Она обернулась к Иосифу, но тот ничего, видимо, не слышал. Когда же стон повторился, дрожь пробежала по ее телу. Однако никто, по-видимому, ничего не заметил, и она решила, что, должно быть, завизжала собака, которой надоело сидеть на цепи. Но как ни пыталась Консуэло отвлечься, жуткое чувство не покидало ее. Подавленный стон среди мрака, ветра и дождя, донесшийся со двора, где стояла эта группа людей, - одни безучастные, другие чем-то взволнованные, - произвел на нее самое зловещее впечатление, хоть она и не была уверена, был ли то стон, или просто игра ее воображения. Консуэло тотчас вспомнила об Альберте и, словно проникшись его даром таинственного прозрения, испугалась какой-то опасности, нависшей над головой ее жениха или ее собственной.

   А экипаж уже мчался. Впряженная в него свежая лошадь, более сильная, чем первая, быстро несла его. Другой экипаж, ехавший так же быстро, то отставал, то опережал их. Иосиф опять болтал с г-ном Мейером, а Консуэло пыталась заснуть, - она притворилась спящей, чтобы иметь право молчать. Усталость взяла верх над ее грустью и беспокойством, и она заснула крепчайшим сном. Когда она проснулась, Иосиф тоже спал, а г-н Мейер наконец умолк. Дождь перестал лить, небо прояснилось, и начинало светать. Местность была совершенно незнакома Консуэло. Только время от времени вырисовывались на горизонте вершины горной цепи, похожей на Богемский Лес.

   По мере того как проходила ее сонливость, она все с большим удивлением смотрела на горы: они должны были быть слева от нее, а находились справа. Звезды уже погасли, но солнце, которому, по ее расчету, надлежало взойти впереди, еще не появлялось. Она решила, что горы перед ее глазами - не Богемский Лес, а какие-то другие. Г-н Мейер храпел, но она побоялась заговорить с возницей, единственным не спавшим в эту минуту человеком. Лошадь по довольно крутому косогору пошла шагом, а стук колес заглушал сырой песок колеи. Тут Консуэло снова явственно услышала тот глухой мучительный стон, который уже доносился до нее на постоялом дворе в Бибереке. Голос, казалось, раздавался где-то позади. Машинально она повернулась, но сзади была только кожаная спинка экипажа, на которую она опиралась. Консуэло сочла это галлюцинацией, и поскольку мысли ее постоянно занимал Альберт, она вдруг с ужасом подумала: уж не умирает ли он; а что если благодаря непостижимой силе любви этого странного человека к ней доносятся его предсмертные вздохи, зловещие, душераздирающие. Эта мысль до того завладела ею, что ей стало дурно. Боясь совсем задохнуться, она обратилась к вознице, когда тот остановился на половине подъема, чтобы дать передохнуть лошади, и попросила у него позволения подняться в гору пешком. Он разрешил и, спрыгнув сам, пошел, посвистывая, подле лошади.

   Человек этот был слишком хорошо одет для профессионального кучера. При каком-то его движении Консуэло показалось, что она видит у него за поясом пистолет. Подобная предосторожность в пустынном крае, каким они проезжали, была более чем естественна, тем более что форма экипажа, который Консуэло, идя у колес, хорошо рассмотрела, говорила о том, что в нем везут товары. Экипаж был очень глубок; позади сиденья, по-видимому, находился ящик, вроде тех, в которых перевозят ценности и депеши. На сей раз он, очевидно, был не слишком загружен, раз одна лошадь свободно везла его. Гораздо больше поразило Консуэло то, что тень ее стала удлиняться вперед, и, обернувшись, она увидела, что солнце довольно высоко поднялось на горизонте, но не там, где ему следовало взойти, если бы экипаж действительно направлялся в Пассау, а на противоположной стороне. - Куда же мы - едем? - спросила она возницу, поспешно подходя к нему.

   - Мы повернулись к Австрии спиной.

   - Да, на полчаса, - очень спокойно ответил тот, - мы возвращаемся назад, так как мост через реку, по которому нам надо ехать, сломан и приходится делать получасовой объезд, чтобы попасть на другой.

   Немного успокоившись, Консуэло села в экипаж и обменялась несколькими незначительными словами с г-ном Мейером, который было проснулся, но тотчас снова уснул. Иосиф же спал все время без просыпу. Тут они добрались до вершины косогора, и Консуэло увидела перед собой длинную, крутую и извилистую дорогу, а в глубине ущелья показалась река, о которой ей говорил возница. Но, насколько мог видеть глаз, незаметно было никакого моста, а между тем они подвигались все к северу. Встревоженная и удивленная, Консуэло больше не могла заснуть.

   Вскоре начался новый подъем; лошадь казалась очень утомленной. Все путешественники вышли из экипажа, кроме Консуэло, - у нее все еще болели ноги. И вот тут-то опять послышался стон, он повторился несколько раз и так ясно, что девушка уже никак не могла приписать его обману чувств: без всякого сомнения, стон шел из потайного ящика. Консуэло тщательно осмотрела экипаж и обнаружила в углу, где все время сидел Мейер, маленький глазок наподобие задвижки, прикрытый кожей и сообщавшийся с ящиком. Она попыталась было его отодвинуть, но не смогла. Задвижка оказалась на замке, ключ от которого находился, вероятно, в кармане мнимого профессора.

   Консуэло, пылкая и мужественная в такого рода происшествиях, вытащила из-за пазухи нож с крепким и острым лезвием: голос целомудрия и предчувствие опасностей, от которых самоубийство всегда может избавить энергичную женщину, побудили ее захватить с собой это оружие. Она воспользовалась моментом, когда все путешественники ушли вперед, в том числе и возница, не имевший больше оснований опасаться, что лошадь будет горячиться, и быстрым уверенным движением расширила узкую щель между глазком и спинкой экипажа настолько, чтобы можно было заглянуть во внутренность таинственного хранилища. Каковы же были ее удивление и ужас, когда она увидела в тесном ящике, куда воздух и свет проникали только через проделанную вверху щель, мужчину огромного роста, с заткнутым ртом, окровавленного, с туго связанными руками и ногами; он лежал, согнувшись вдвое, в страшно неудобном, мучительном положении. Лицо, насколько его можно было разглядеть, отличалось мертвенной бледностью и, казалось, было искажено предсмертной судорогой.

  

---