Крыжановская Вера Ивановна - Мертвая петля

и убеждения: всегда приятнее биться с врагом с поднятым забралом.

   Насмешливая улыбка мелькнула на лице Нины.

   - Я не намеревалась вовсе биться с вами, г-н Аронштейн, ни с поднятым, ни с опущенным забралом, потому что не считаю вас рыцарем без страха и упрёка. При том, я вовсе не враг ваш, а только не желаю считать вас родным. Но, чтобы вы поняли, почему мне ненавистна женитьба моего отца, могу пояснить, что одно известие о ней стоило жизни моей бабушке, которую я обожала; её могила навсегда отделила меня от Зинаиды Моисеевны.

   - Но поймите же, Нина Георгиевна, что ваши слова возмутительно несправедливы, и ваша слепая ненависть к нашей семье, потому только, что мы принадлежим к иной расе, недостойна христианина, просвещённого и цивилизованного человека. Взгляните на вашего отца, на его застывшем, как восковая маска, лице ясно видно всё усилие скрыть душевное бешенство, а вы не скрываете даже своего неудовольствия. А в сущности, что же случилось? Князь женился на безупречной девушке, прекрасной как ангел, очень богатой, которая снимает с него все житейские заботы, а его семья пользуется всеми выгодами такой сделки. Между тем, вместо того, чтобы с любовью принять новую родственницу, вся семья князя имеет вид словно идёт на казнь.

   Тон его, даже более чем сами слова, не понравился Нине, тонкие брови которой сдвинулись, и голос зазвучал строго.

   - Вы забываете главное: что заключённым сего дня актом купли-продажи банкирский дом Аронштейна приобрёл для m-lle Сарры титул княгини, что о любви и привязанности не было речи и что дети князя не включены в состоявшуюся сделку. Я и Арсений присутствуем здесь из любви к отцу, а вовсе не для того, чтобы засвидетельствовать наше родство с Аронштейнами. Признаюсь, мне тяжело разъяснять вам всё это, но вы сами вызвали меня на этот разговор. Простите, однако, вон мой брат меня ищет.

   Она кивнула собеседнику и пошла к Арсению, который действительно отыскивал её.

   Енох проводил её мрачным и жгучим взглядом. Острое чувство, - смесь ненависти и страсти, волновали его; его самолюбие только что было жестоко поражено. Его особа не произвела, по-видимому, никакого впечатления, а Нина не обратила даже внимания ни на его демоническую красоту, ни на обворожительные взгляды, которые покоряли ему столько женщин.

   - Постой, дерзкая и жестокая девчонка! Я тебе отплачу за все оскорбления, которыми ты наградила меня сегодня, - проворчал он, сжимая кулаки, и вмешался затем в толпу приглашенных.

  

  

  

   Несколько дней после свадьбы князь с женой сидели за утренним чаем. Одетая в чудный, вишнёвого цвета и весь покрытый кружевами капот, Зинаида Моисеевна молча пила свой шоколад, нервно ломая бисквит и искоса поглядывая на мужа. Спокойное равнодушие, с которым князь пил свой кофе и пробегал газету, по-видимому, её раздражало. Вообще она была разочарована и оскорблена неизменной холодностью и равнодушием мужа. Их пребывание с глазу на глаз всегда бывало отмечено скукой. Хотя она и добыла князя себе в мужья, тем не менее он не оказался тем пылким любовником, рабом её красоты, о котором она мечтала. Не будучи в силах сдерживать дольше своё раздражение, она порывисто оттолкнула чашку.

   - Когда ты кончишь своё чтение, я хочу поговорить с тобой, Жорж. Князь немедленно отложил газету.

   - Что тебе угодно? - вежливо спросил он.

   - Во-первых, я крайне недовольна Ниной. Она очень странно держится в отношении меня.

   - Пожалуйста, выскажись яснее.

   - Так вот. Завтра мой приёмный день, и многие из близких приедут меня навестить. Я выразила желание, чтобы она помогла мне принять гостей, а на это Нина холодно ответила, что ей нельзя исполнить моё желание, так как она едет в консерваторию и останется там до обеда. Ясно, что она считает ниже своего достоинства принимать моих близких.

   - Я не судья чувствам моей дочери и предоставляю ей полную свободу распоряжаться своим временем; но относительно консерватории Нина сказала правду; она проходит там курс, и отвезёт её туда m-lle Элиз. Нина серьёзно занимается музыкой, и я нахожу вполне естественным, что она не пожелала пропустить урок для приёма твоих гостей, что ты легко можешь сделать и сама.

   - Ты находишь? В таком случае оставим это, - с неудовольствием заметила Зинаида Моисеевна. - Теперь, скажи на милость, когда же мы начнём делать визиты? У нас их больше сорока, и следовало бы, по-моему, установить очередь.

   - Сорок визитов? - повторил князь, изумлённо смотря на жену, и вдруг громко расхохотался, что очень её смутило.

   - Дорогая Зина, я предполагаю сделать двенадцать, пятнадцать визитов, самое большее. Если в твой многочисленный список включены все те, кто были на свадьбе, то должен тебя разочаровать. Я вовсе не намереваюсь делать их близкими знакомыми. Две-три семьи твоих родных я готов принимать, но отнюдь не весь "ноев ковчег", который видел у твоего отца. У меня взрослая дочь, и в моём доме могут бывать только люди моего положения. Кстати, если уж мы коснулись этого вопроса, так объяснимся раз навсегда.

   Я женился на тебе, несмотря на твоё происхождение, а что это было тяжёлой жертвой для моего самолюбия, не составляло тайны ни для тебя, ни для твоих родных. Теперь ты - княгиня и принята в моём обществе; так постарайся же сойтись с этим миром и приобрести хороших знакомых, если уж не друзей. Но не навязывай, пожалуйста, ни мне, ни моим детям людей с подозрительным прошлым, которые чересчур отличаются от нас.

   Слушавшая его с раскрасневшимся лицом Зинаида стремительно вскочила с места и стала нервно ходить из угла в угол.

   - А! Ты уже кидаешь в лицо презрение ко мне и моему народу, - сказала она сдавленным от слёз голосом. - Ой, как бабушка Фейга была права, говоря, что я буду пария в твоём доме, что любовь твоя - лживая, что я буду разлучена с близкими и могу видеться с ними только крадучись, воровски.

   Князь тоже поднялся, и голос его звучал строго, а глаза глядели холодно на жену.

   - Избавь меня, пожалуйста, от сцен и вытри свои слёзы, которым нет причин. Ты не права, обвиняя меня в обмане: я никогда не говорил, что женюсь на тебе по любви, потому что я тебя никогда не любил. Не стану перечислять все грязные махинации, которые проделывал твой достойный родитель, чтобы меня разорить, он же сам и предложил устроить мои дела, поставив условием наш брак. Он хотел, чтобы ты была княгиней, и вот теперь ты ею стала. Я выполнил поставленное мне обязательство и только. Но, повторяю, избавь меня от сцен и слёз; я вовсе не расположен их выносить. Пользуйся преимуществами, которые тебе даёт этот брак, и будь довольна. Я не запрещаю тебе принимать родню, потому что не желаю стеснять твою личную свободу, но требовать, чтоб и Нина участвовала а этих твоих приёмах, было бы уже слишком.

   Он повернулся и вышел из комнаты, а Зинаида онемела от бессильного бешенства. Злость и жажда мести ещё кипели в ней, когда доложили о приезде Еноха Аронштейна. Она поторопилась окончить свой туалет и вышла в будуар, где в ожидании хозяйки сидел банкир и перелистывал альбом.

   - Ты, кажется, чем-то раздражена, кузина? Или уж у тебя начались семейные несогласия? - спросил вдруг Енох, прерывая их пустую болтовню и внимательно её оглядывая.

   - О, мой медовый месяц усеян всякого рода терниями, - заговорила Зинаида Моисеевна по-английски и так порывисто смяла носовой платок, что оборвала роскошные кружева, которыми тот был обшит.

   - Я только теперь поняла, насколько права была бабушка Фейга, находя, что моё замужество с этим титулованным босяком - плохой гешефт. Енох насмешливо улыбнулся и ответил тоже по-английски:

   - А, понимаю. Тебе дали почувствовать твоё происхождение?

   - Именно. С "жидовкой" в доме не стесняется даже прислуга. Эта старая собака, Прокофий, носа не показывает в столовую, когда князь не обедает дома; для меня он не беспокоится. Да и мой дорогой супруг постарался начисто отделить свою семью от выскочки в лице своей жены. В первом этаже помещаемся только мы с мужем, а дети поселены во втором, где у Нины целая квартира - из спальни, будуара и столовой, довольно большой, чтобы угощать там тех, кто желает видеть только княжну. У Арсения две комнаты, кроме библиотеки и биллиардной; затем идут помещения младших детей с их гувернантками, и Василисы Аптиповны, их старой няньки; вся прислуга молодежи тоже наверху. Словом, это второе, совершенно особое хозяйство.

   Затем, она вкратце передала свой утренний разговор с мужем и упомянула про отказ Нины присутствовать в её гостиной в приёмные дни.

   - Не принимай этого близко к сердцу, кузина. Будем надеяться, что со временем княжна образумится и станет относиться к тебе и твоей семье с подобающим уважением, - утешал Енох. - А она очаровательна, и я даже высказать не могу, как она мне нравится, - прибавил он, многозначительно улыбаясь. - А я увижу её сегодня?

   - Мы завтракаем и обедаем вместе. Я прикажу подавать, потому что князь вернётся лишь к обеду, и пошлю за Ниной с детьми, - ответила она на слова Еноха с не менее выразительным взглядом.

   Когда Аронштейн и княгиня пошли затем завтракать, то Нины ещё не было, и Енох стал внимательно рассматривать обширную, отделанную дубом и богато меблированную в современном стиле столовую. Взгляд его остановился на стоявшем в углу большом киоте-складне. Посредине был образ Богородицы. Сетка из низанного жемчуга покрывала ризу; рубины и крупные бриллианты украшали венчик, а ожерелье замыкалось осыпанной изумрудами пряжкой, с которой свешивалась редкой красоты и величины жемчужина. Перед иконой теплилась висевшая на цепочке древняя, массивная серебряная лампада.

   - Право, все эти великолепные камни могли бы получить иное, и гораздо лучшее, назначение в какой-нибудь модной парюре, например; особенно этот изумруд или жемчужина, - заметил Енох, разглядывая складень.

   - О! Это наследие старой княгини, следовательно, неприкосновенная святыня, - насмешливо отозвалась Зинаида. - Тем не менее, я не теряю надежды, что когда-нибудь буду иметь возможность убрать всё это на чердак. Оно только портит современный стиль чудной столовой и коробит всякого свободомыслящего интеллигентного человека.

   - От души желаю, дорогая, Зина, исполнения твоих желаний. Странно, в самом деле, что только православные упорно навязывают всем свои дикие верования не справляясь, приятно ли другим смотреть на их намалёванных фетишей. Во Франции, слава Богу, с этим рассчитались и навели порядок, выбросив в мусор эти, так называемые, "святыни", почитаемые лишь болванами, - ответил, смеясь, Енох.

   Но, обернувшись, он вздрогнул и сконфузился. На пороге стояла Нина в сопровождении детей, их гувернантки-немки и компаньонки m-lle Робин. Очевидно, она слышала предыдущий разговор, потому что лицо её пылало, а тёмные глаза, обыкновенно добрые и ясные, блестели негодованием.

   - Вы слишком торопитесь, господа, вводить ваши атеистические взгляды. В России пока ещё не в обычае изгонять из дома почитаемые иконы или обращать их в предметы музейных редкостей. Слава Богу, мы ещё не в завоёванной стране, где победитель мог бы с грубой беззастенчивостью попирать чужие религиозные верования. А те, кого коробит вид дорогих нам святынь, могут просто воздержаться от посещения, чтобы не глядеть на то, что им ненавистно.

   Не удостоив поклоном Зинаиду с Енохом, она повернулась и ушла с детьми и гувернантками.

   Первое время Зинаида Моисеевна с кузеном в недоумении молчали. Резкий отпор, данный по-русски и в присутствии прислуги, привёл княгиню в ярость, которую она еле-еле сдерживала. Енох покачал головой и заметил:

   - Однако, - это уж слишком.

   - Да, это чересчур, - ответила Зинаида дрогнувшим голосом, - но делать нечего, надо вооружиться терпением. Наступит и для нас час возмездия. А теперь сядем за стол, потому что эта юная фурия будет, конечно, завтракать у себя.

   Следовавшие засим месяцы текли без острых событий. Жизнь в доме складывалась более или менее определенно, и разнородные элементы семьи свыкались, если можно так выразиться, друг с другом.

   Князь вёл очень деятельный образ жизни, был занят службой и затем делами по Красному Кресту, которым посвящал почти всё свободное время; дома он почти не бывал и на приёмах жены появлялся редко, в виде исключения. Нина посещала почти исключительно прежних знакомых, принадлежавших к кругу её покойной бабушки, и старательно избегала гостиной мачехи. Новая княгиня мстила по-своему за такое к себе пренебрежение и распахнула двери дома не только для знакомых мужа, но и для своей бесчисленной родни, а также израильских благоприятелей из русских. И это разношёрстное общество уживалось довольно хорошо ввиду опошления, податливости и продажности жалких отпрысков вырождающегося дворянства, не сознававших даже ту унизительную роль, которую они играли в гостиных, где кишело глубоко презиравшее их еврейство.

   Енох Аронштейн уехал почти на другой день после памятного столкновения с Ниной, но приезжал затем дважды в последний раз перед Пасхой, влекомый тем неудержимым чувством, которое внушила ему княжна, несмотря на то, что она старательно его избегала.

   Весной князь предложил жене проехаться за границу, но Зинаида отказалась, сказав, что накаталась уже досыта и предпочитала провести лето в окрестностях Петербурга. Ввиду этого, с общего согласия, решено было поселиться в Царском Селе, близость которого к столице была очень удобна для князя, принуждённого ежедневно бывать в городе; да и для Арсения с Ниной это представляло удобство во время пребывания их в лагере. В конце мая вся семья переехала в Царское, где князем была нанята большая дача с громадным садом. Жизнь потекла обычным порядком; зато князь отсутствовал чаще, ссылаясь на дела, проводил иногда два-три дня в городе и нередко ездил в Москву по делам Красного Креста.

   Зинаиду Моисеевну ничуть не огорчали частые отлучки мужа. Она терпеливо, с упорством, преследовала подсказанный её изворотливым, злобным умом план мести семье князя и прежде всего решила не допускать Нину чуждаться её общества, а с этой целью пригласила Лили погостить у них несколько недель.

   По случаю своей помолвки с Итцельзоном, молодая баронесса очутилась в очень натянутых отношениях с родными, которые прилагали все старания, чтобы помешать свадьбе и крайне недружелюбно принимали жениха. Но упрямая, как и все ограниченные люди, Лили стояла на своём и тем более радостно отозвалась на приглашение Зинаиды Моисеевны, что жених её поселился в Павловске, где выступал в концертах, а потому мог часто навещать её, уверенный в радушном приёме княгини. Расчет Зинаиды Моисеевны отчасти оправдался.

   Нина не могла избегать гостившей у них кузины, чаще стала показываться на половине мачехи, принимала участие в пикниках, прогулках, кавалькадах и бывала довольно часто со всеми на музыкальных вечерах в Павловске. Она пряталась лишь, когда являлся Итцельзон, а когда приезжал Арсений, она не отпускала брата от себя.

   В конце июня князь заявил, что должен ехать в Харбин с транспортом вещей для госпиталей и войск и что его поездка продлится по крайней мере недель шесть.

   Уже и раньше Нина заметила, что в те дни, когда князь не бывал дома, у них появлялись какие-то подозрительные субъекты, но так как Зинаида Моисеевна принимала, вообще, крайне смешанную публику, то Нина не обратила сначала внимания на прилив новых посетителей. Однако по отъезде Георгия Никитича численность сомнительного люда возрастала чуть не ежедневно. То были кудрявые, горбоносые развязные студенты, обтрёпанные семинаристы и гимназисты, разные чумазые и лохматые господа, про которых даже трудно было сказать, откуда они брались. Весь этот сброд приходил и уходил, или устраивал сборища в биллиардной, и их крикливые, наглые речи невыразимо коробили Нину с Арсением, но бесцеремонные посетители стеснялись всё меньше и меньше, глядели на Нину и детей вызывающе презрительно, а не то вовсе не замечали их.

   Нина была глубоко возмущена наставшими в доме порядками, и Лили стоило больших усилий, чтобы удержать её от крупного разговора с мачехой, или изгнания всей этой некультурной банды.

   Как-то раз, за обедом, собралась особенно пёстрая многочисленная компания, которая бесцеремонно пила, ела и разглагольствовала, словно в каком-нибудь трактире. Политика, конечно, была главной темой беседы. Громили монархический режим и христианство, нападали на Государя и министров, глумились над идеями патриотизма и национальности, открыто и бесстыдно парадируя при этом своим космополитизмом.

   Нина же, будучи крестницей Императора Александра III, память которого свято чтила, и воспитанная в уважении к вере и Царю, была глубоко возмущена, но всё же пока сдерживалась, несмотря на то, что разгулявшаяся компания дымила папиросами, как в курильне. Но, когда один из студентов, позабыв совершенно, где находился, расстегнул сюртук и с трагическими жестами повёл громовую речь о притеснениях "тирана", призывая к восстанию и истреблению огнем и мечом всех "угнетателей", тогда Нина не выдержала.

   Несколько раз уже она взглядывала на мачеху, ожидая, что та положит предел наглости разошедшихся соплеменников, но Зинаида Моисеевна занята была оживлённой беседой с Лили, ничего не видя и не слыша.

   - Будьте добры, фрейлейн Риттер, увести Надин с Андреем, - сказала Нина настолько громко, чтобы все слышали, и встала затем из-за стола, с шумом отодвинув стул.

   - Какая муха вас укусила? Почему вы уходите из-за обеда? - вскричала княгиня, делая удивлённый вид.

   - Потому что присутствующие здесь господа совершенно забывают, где находятся, и ведут себя, как в харчевне, - ответила раскрасневшаяся Нина. - В порядочном обществе спрашивают обыкновенно у дам позволения курить, не пускают им в лицо клубы дыма с начала обеда и не раздеваются в их присутствии. Кроме того, они позволяют себе устраивать из дома моего отца, камергера князя Пронского, революционный клуб, с редким бесстыдством выкладывая свои анархические взгляды... расстегнувший сюртук студент прервал её громким смехом.

   - Ха, ха, ха! Ай да барышня! Оскорблены, видите ли, её монархические чувства, и она принимается учить гостей, как себя держать, когда хозяйка дома молчит, - насмешливо закончил он.

   - У княгини Пронской, рожденной Аронштейн, градаций не имеется и она. может быть, находится здесь в своей среде; но это не даёт ей права обращать дом мужа в пристанище бунтовщиков, - строго ответила Нина. - Мой же отец и мы все воспитаны в чувствах любви к государю и не потерпим, чтобы его поносили при нас. Отсутствие князя никому не даёт права пренебрегать принципами и убеждениями хозяина, и я не премину известить отца, какого рода публика водворилась здесь.

   Не взглянув на мачеху, которая тряслась от бешенства, Нина быстро ушла из столовой. Её уход сопровождался хохотом, гиканьем и даже несколькими свистками, однако, общее согласие было нарушено, чувствовалась неловкость, и гости разошлись ранее обыкновенного.

   Придя в свою комнату, Нина велела позвать Прокофия и приказала не пускать больше тех господ, которые сегодня здесь обедали.

   - Будьте спокойны, ваше сиятельство, ни одного больше не пустим; уж я сам досмотрю, - ответил старый слуга. - До сей поры у нас ещё такого сброда всякой шантрапы, хулиганов да босяков не бывало. К тому же, осмелюсь доложить, серебра не досчитываются.

   Позже прилетела рассерженная Лили и осыпала Нину упрёками за её нетерпимость, жестокость в отношении бедных юношей "с золотым сердцем, но горячей головой", которых увлек политический задор.

   - Ведь ты с ними так грубо обошлась только потому, что большинство этих бедных мальчиков оказались евреями? В таком случае, позволь заметить, что ты не имеешь никакого права закрывать двери гостям твоей belle-mere, - в пылу негодования закончила Лили.

   Нина молча выслушала сыпавшиеся на неё упрёки и обвинения, но на последние слова кузины презрительно усмехнулась.

   - Ты ошибаешься. Я имею право требовать, чтобы общество, которое окружает меня, было приличным. Вот Зинаида Моисеевна, та - не в праве навязывать мне хамов, оскорблять мой слух их наглыми выходками и заставлять меня любоваться грязным бельём г-на Юдельмана. Женясь, мой отец не давал ей права обращать свой дом в какой-то притон и, будь папа здесь, она не посмела бы скликать к нам весь тот сомнительный люд, который заседал за столом сегодня.

   Зинаида Моисеевна тоже бесилась, но у неё хватило ума понять, что она зашла слишком далеко и что дело могло иметь неприятные последствия, особенно, если ещё вмешается Арсений, и обе горячие головы настроят отца. Кроме того, особые соображения побуждали её избегать открытого разлада с Ниной, и потому, хотя и затаив злобу, она решила окончить историю миром. Когда, на следующий день, Нина пришла к утреннему чаю, она сказала ей ласково:

   - Не хмурьтесь, душечка, и помиримтесь. Я сознаюсь, что виновата и поступила неосторожно, будучи обязана оберегать дом мужа от подобных революционных бесед. Но и вам не следовало так нелюбезно, в отношении меня, закрывать дверь моим гостям; я сама решила не принимать их больше. Позвольте, однако, вам сказать, дорогая Нина, что вы чересчур строги, нетерпимы и даже жестоки. За недостаток воспитания иногда трудно бывает винить людей. Вы привыкли, разумеется, к вежливости и изяществу людей вашего круга, а мои гости - люди простые, вышедшие из народа и борющиеся за свои гражданские права. Политические страсти увлекли их, может быть, за границы приличия, но вы не можете даже представить себе, через какую бездну нищеты они прошли, сколько вынесли презрения, несправедливости и гнёта. Верьте мне, что эти бедные мальчики не догадываются даже, что они коробили вас сегодня своими несдержанными манерами и речами. Но, повторяю, раз они вам неприятны, вы их больше не увидите, и забудем всю эту историю.

   - Конечно, я ничего больше не желаю, как забыть это неприятное происшествие, - сдержанно ответила Нина.

   Она инстинктивно чувствовала, что под миролюбием мачехи таится лукавая злоба, но открытый разрыв был ей тоже неприятен.

  

  

  

   Вскоре после описанного случая, как-то во время завтрака, неожиданно явился Енох Аронштейн. Зинаида Моисеевна крайне обрадовалась его приезду и пригласила погостить у них неделю.

   - Вы ничего не имеете против этого, дорогая Нина? - любезно обратилась она к падчерице.

   - Пожалуйста, - ответила та, покраснев, но не прибавила, однако, что это доставит ей удовольствие.

   Три, четыре дня прошли довольно мирно. Нина, старавшаяся первое время удаляться, затем успокоилась, заметив, что Енох держал себя очень сдержанно в отношении её и вообще оказался вполне воспитанным человеком. Он играл с дамами в крокет или лаун-теннис, сопровождал в концерты и на прогулки, а в беседах умел блеснуть образованием и знанием иностранных языков. Его занимательный разговор на разные темы развлекал Нину, а её врождённая недоверчивость, может быть, и ослабела бы, если бы она не подмечала в тёмных глазах Еноха подозрительные огоньки, которые её пугали, возмущали и отталкивали.

   Раз утром княжна с Лили сидели на балконе Нининой комнаты, выходившей в сад и расположенной в первом этаже дачи. Барышни были одни дома; Зинаида Моисеевна с кузеном отправились за покупками в город, а дети ушли гулять в парк. Лили вышивала по атласу сашэ для жениха, а Нина вышивала ковёр отцу и не замечала, что подруга наблюдала за ней украдкой. Вдруг Лили сложила работу и лукаво сказала:

   - Счастливая Нина. Ты ничего не замечаешь?

   - Не замечаю чего? - спросила та удивлённо.

   - Хитрая ты! А то, что прекрасный Енох влюблён в тебя и за тобой ухаживает.

   Нина презрительно пожала плечами.

   - Ты ошибаешься. Господин Аронштейн вовсе не влюблён и за мной не ухаживает: он просто вежлив и предупредителен. И это очень умно, потому что я не допустила бы неуместного ухаживания; а любовь с его стороны не имела бы смысла.

   - А я тебе повторяю, что он безумно в тебя влюблён. Очевидно, ты просто не желаешь замечать, как он следит за каждым твоим движением, с каким восторгом он слушает, когда ты говоришь или играешь, и какая страсть загорается иногда в его чудных бархатных глазах. Позволь, однако, заметить, что ты поступаешь очень глупо, презирая такую любовь, это - блестящая партия. Аронштейн - молод, красив, прекрасно воспитан и миллионер. Ведь не станешь же ты отрицать все эти преимущества потому только, что он еврей?

   - Только? - насмешливо переспросила Нина. - Ты до такой степени окунулась в иудейство и пропиталась им, что перестала уж отличать белое от чёрного. Пойми же, что это твоё "только" представляет собою бездну, которая отделяет от подобного брака всякую христианскую девушку хорошего дома. Я ещё допускаю, что горькая нужда или крайняя необходимость может заставить женщину выйти замуж за еврея, но не представляю, чтобы это можно было сделать по доброй воле и до сего дня отказываюсь понять, как могла ты влюбиться в своего Лейзера? Вместо того, чтобы проповедывать мне такую чушь, лучше ты сама поразмысли о том, что собираешься сделать, пока ещё не поздно. Подумай только, что тебе надо порвать со всем твоим прошлым, что у этого самого мужа, для которого ты отказываешься от своих близких, есть тоже своя семья, принадлежащая к пролетариату какой-нибудь захолустной дыры, и тебе придется терпеть эту грязную, грубую, некультурную родню. Что это должен быть за сброд, можно судить отчасти уж и теперь по твоему жениху. Тебе не раз приходилось краснеть за его промахи и неуменье держать себя в обществе, как, например, позавчера, когда он, засунув пальцы в рот, стал ковырять в зубах и вытер руки об скатерть, или когда потом он начал плевать тут же под стол... И с таким человеком ты собираешься жить, быть его женой!

   Закрыв глаза, Нина откинулась на спинку кресла, и на её очаровательном личике отразилось такое омерзение, что Лили была совершенно озадачена.

   - Как ты всё преувеличиваешь. Именно, когда мы заживём совместно, я отучу его от мелких недочётов его воспитания и выучу, как надо держать себя в обществе. Впрочем, обо мне говорить не стоит, моё решение бесповоротно; но я всё-таки никогда не пойму, почему ты так презираешь любовь Аронштейна. В конце концов, это такой же мужчина, как и сотни других, но только гораздо красивее и обаятельнее. Никто не может оспаривать у него права любить тебя. И даже думаю, что его поцелуи должны иметь особую прелесть... - и она цинично ухмыльнулась.

   - Прошу тебя воздержаться от таких пошлых шуток, - перебила её Нина. - Разумеется, я ничего не могу запрещать г-ну Аронштейну и повторяю только, что он пылает по мне совершенно напрасно. Никакие его прелести, телесные и душевные, ни даже его миллионы, на меня не подействуют. А потом, он далеко не Пигмалион, чтобы оживить мёртвый камень моего сердца. У меня такое отвращение ко всему, на чём лежит хоть тень еврейства, что во мне что-то сжимается при одной мысли о необходимости с ним сталкиваться. А мрачное предчувствие шепчет мне, что эта женщина, на которой отец, по несчастью, женился, чтобы выпутаться из затруднительных обстоятельств, окажется со временем мёртвой петлёй и будет нам дорого стоить.

   Лили встала за мотком шёлка, лежавшим в корзине на другой стороне балкона, и вздрогнула. Встревоженная вернулась она к подруге и приложила палец к губам.

   - Тсс!.. Они вернулись, и Аронштейн сидит на террасе. Он, должно быть, слышал наш разговор, - чуть слышно прошептала она.

   - Тем лучше, - громко ответила Нина. - По крайней мере он будет знать, чего держаться, и прибережет свою любовь для кого-нибудь, более её достойной, чем я; для меня же подобная любовь - только оскорбительна.

   Она отпихнула пяльцы и поспешно ушла с балкона. Лили сидела в недоумении. Она видела, как Енох сбежал с террасы и быстро исчез в одной из тенистых аллей. Баронесса в нерешительности прошла в маленькую гостиную, рядом с балконом, но в ней никого не было, и дверь в соседнюю комнату была закрыта; значит, княжна заперлась у себя в спальне. Тут ей на глаза попались разбросанные на столе карточки Нины, доставленные поутру фотографом. Лили задумалась, а потом подошла к столу, выбрала из двух дюжин фотографий в различных позах карточку Нины в домашнем платье и белой кружевной садовой шляпе, с букетом цветов в руках, и сунула её в карман. Затем она торопливо сошла в сад. Ей хотелось найти Аронштейна, чтобы убедиться, слышал он или нет обидные слова кузины.

   После довольно долгих поисков, она нашла Еноха, наконец, на самой окраине сада, в густо заросшей жасмином беседке, где стояли деревянная скамья и стол.

   Он сидел, закрыв лицо руками, и так был погружен в свои мысли, что не заметил Лили, пока она не положила ему руку на плечо.

   Ей стало жаль, когда она увидела его смертельно-бледное лицо, на котором застыло выражение гнева и отчаяния.

   - Вы слышали наш разговор, Енох Давидович, - сочувственно сказала она. - Но не надо принимать его близко к сердцу...

   - Да, да! - сказал Енох. - Я слышал, что в глазах этой девчонки я - пария, которому ни воспитание, ни талант, ни состояние, словом, никакие внешние или душевные качества не дают человеческих прав, даже неотъемлемого права всякого человека стремиться завоевать сердце той, которую любишь. Как ни возмутительно, само по себе, такое мнение, оно было бы безразлично для меня, если бы, на своё горе, я не чувствовал почти роковой страсти к этой гордой и несправедливой девушке. Невыразимо тяжело сознавать, что возбуждаешь лишь брезгливое отвращение в обожаемой женщине, которая содрогается при мысли о какой-либо ласке с моей стороны. И всё это потому, что принадлежишь к расе, которую всё человечество преследует слепой, несправедливой, тупой и возмутительной ненавистью. Он сжал кулаки.

   - Всё это правда, - и Лили вздохнула, - вы совершенно невинно несёте последствия грехов, а часто и преступлений ваших предков и соплеменников, которые этим посеяли и укоренили такие предрассудки. Но, слава Богу, происходит реакция, и многие уже не разделяют этих диких воззрений. Да я сама - живой пример, как и Нина, я родовая аристократка, а, однако, выхожу замуж за человека вашего племени, которого люблю и уважаю, и который не внушает мне ни презрения, ни отвращения. Никакие уговоры меня с ним не разлучат... Израильтяне уже накануне завоевания полного равноправия, а этим великим, справедливым законом будут отлажены и уничтожены расовые предубеждения. Поэтому не отчаивайтесь. Даже и с Ниной может произойти такое же чудо. Она ещё так молода, что не может иметь установившихся убеждений, а в душе женщины гнездится много противоречий. Почему же, наконец, такой красивый, образованный и богатый человек, как вы, не найдет средства победить строптивое сердце капризницы, воспитанной умственно-ограниченными и застывшими в великосветских предрассудках женщинами?

   Аронштейн схватил руки Лили и горячо их расцеловал.

   - Благодарю, великодушная! Ваши слова - целительный бальзам для моей истерзанной души. Конечно, я готов всё вынести, чтобы достигнуть цели.

   - Будем надеяться. А пока, чтобы исцелить ваши раны, вот вам то, что я для вас стащила.

   Она вынула из кармана карточку и положила на стол. Расстроенное лицо банкира вспыхнуло.

   - Нина!.. И я могу взять себе фотографию?

   - Конечно, только хорошенько её спрячьте, - со смехом ответила Лили.

   - Жестокая, - шептал Енох, глядя на карточку. - Ты околдовала меня своими глазами газели... Я готов весь свет перевернуть, чтобы только завоевать тебя.

   Он вынул бумажник, вложил туда карточку и, кладя в карман, сказал горько, насмешливо улыбаясь:

   - Несмотря на твоё презрение и отвращение, прекрасная княжна, ты будешь покоиться здесь, на моём сердце, чтобы чувствовать каждое его биение. Ах, если бы она была такой, как вы, - добавил он, обращаясь к Лили.

   - О, широта воззрений не так-то легко добывается, - самодовольно улыбаясь, ответила та. - Вы не знаете, какую тяжёлую борьбу с предубеждениями семьи мне приходится вынести, и я боюсь, что мой брак закроет мне двери моих знатных родственников. Когда-то ещё мы перестанем томиться в плену всякого рода диких предрассудков... Мне уже так всё это надоело, что я готова первая нести красное знамя свободы.

   - Ах! этот неприятный случай совершенно затмил в моей памяти разные для вас новости, из которых одна будет вам особенно приятна, дорогая Елизавета Антоновна. Сегодня я получил от директора театра письмо, в котором он мне сообщает, что на днях приедет в Петербург для подписания контракта с Лейзером Менделевичем на очень выгодных условиях. Таким образом, вы будете вдали от вашей великосветской родни и недосягаемы для её злобы.

   - Боже, как я буду рада, когда это дело кончится. А после подписания контракта можно будет назначить и день свадьбы. Спасибо, спасибо вам, милый Енох Данилович. Ну, а какая же другая новость у вас в запасе? - краснея от удовольствия, нетерпеливо добивалась она.

   - Вторая новость - приятна для меня. Дядя Моисей писал мне сегодня, что вчера он говорил с министром внутренних дел и узнал о назначении Георгия Никитича в скором времени губернатором в Славгород. Ждут только его возвращения из командировки; а так как нынешний губернатор - больной старик, то назначение князя последует без отлагательства. Значит, мой кумир поселится со мной в одном городе, и мне будет легче приблизиться к недотроге-царевне, потому что там я принадлежу к большому свету городской и финансовой аристократии. Мой банк - первый в городе; у меня ещё три дома, кроме особняка, где моё управление; я член многих комитетов и обществ, даже благотворительных. Князю будет неудобно не принимать меня у себя, а Зине я уж обещал помочь в устройстве общественных балов, лотерей, базаров. Разумеется, вы тоже примите во всем этом участие, Елизавета Антоновна, равно как и ваш муж, несравненный талант которого послужит нам большой поддержкой. Вообще, я позабочусь, чтобы вы оба заняли подобающее вам положение.

   - Какой вы добрый, любезный и великодушный, милый Енох Давидович. Эта глупая Нина, право, слепа, что не ценит вас. Её надо непременно вразумить. Будьте уверены, что я сделаю всё возможное, чтобы вас сблизить и дать вам обоим полное счастье.

   За обедом Аронштейн отсутствовал, и на вопрос Лили Зинаида Моисеевна ответила, что он уехал в город. Встав из-за стола, все разбрелись. Лили ушла к себе писать письма, а княжна отправилась на прогулку с детьми. Когда Нина вернулась с гулянья, уже надвинулись сумерки. Терраса была пуста, но в освещенной гостиной она увидела княгиню, которая читала, полулёжа на диване в небрежной позе, так что видны были ноги, обутые в красные кожаные туфли и чёрные ажурные шёлковые чулки.

   Не желая беседовать с мачехой, к которой питала всё большее и большее отвращение, Нина села на террасе в качалку у одного из окон в гостиную и задумалась. Так она спокойно мечтала с четверть часа, как вдруг в комнату княгини вошел Аронштейн. Он сел рядом с кузиной и заговорил с ней о романе, который та читала, но Зинаида Моисеевна кинула книгу и, лениво потягиваясь, сказала;

   - Спой мне что-нибудь, Енох. Я люблю слушать тебя и мечтать. Но ты стал ленив, я замечаю.

   - Нет. Я охотно спою, чтобы доставить тебе удовольствие. Что ты желаешь послушать?

   - Что сам захочешь спеть, мой Мазини.

   Аронштейн подошёл к этажерке с нотами и стал перелистывать, но вдруг бросил тетрадь. Сев за рояль, он стал подбирать и запел прощальную арию Лоэнгрина. Голос у него был прекрасный, сильный, бархатистый, гибкий и чудно обработанный. Это действительно был первоклассный артист, и вполне возможно, что чары его дивного голоса покорили немало женских сердец.

   Нина вздрогнула и, не отрываясь, глядела через окно на певца, правильный профиль которого, - чисто восточного типа, отчётливо вырисовывался на красном фоне обоев. Она страстно любила музыку, а потому вполне ценила совершенство исполнения того, что слышала. Нина вся ушла в слух. А Енох, между тем, кончил свою арию и играл на рояле, но игра его, столь же художественно-блестящая, волновала и мучила её. Никогда ещё она не слыхала таких удивительно своеобразных, диких, но захватывавших душу мелодий, какие доносились теперь. Затем снова раздался его голос. Он пел признание в любви, которому внимали лишь скалы да бездны, а вторил ему грохот бури, и из хаоса расходившихся стихий слышался крик безумной, бушующей страсти, безбрежной как море, то протестующей, отчаянной, жалобной и горькой, то торжествующей, полной удали и вызова.

   Певец забыл словно, где находился, изливая в звуках бушевавшую в душе бурю и свой внутренний разлад. Иногда в его дрожавшем страстью голосе и мрачном взгляде мелькало что-то сатанинское. Нина была подавлена впечатлением музыки и бурной страсти, которой дышали эти звуки, впервые ею слышанные; она слушала, как очарованная, и нервная дрожь пробегала по её телу. Вдруг пение и музыка смолкли. Нина словно вышла из оцепенения и вздохнула свободнее.

   Енох встал и, выйдя на террасу, взволнованно прошёлся по ней, как вдруг столкнулся с той, которой поглощены были его мысли.

   Спускавшаяся с потолка лампа под розовым колпаком озаряла стройный белый образ Нины, а пережитое ею волнение ясно читалось на её выразительном личике. Большие, чистые её глаза глядели с наивным любопытством ребёнка, разглядывающего загадочный предмет, скрывающий что-то неизвестное. Неужели он способен страдать, чувствовать презрение, которое тяготеет над ним и его народом? На самом ли деле он несчастен настолько, насколько отразило его пение?

   Аронштейн молча смотрел на неё, и бледное лицо его зарделось, подметив ту смесь сочувствия и отвращения, которая так живо отражалась на лице княжны.

   - Вы большой артист, г-н Аронштейн, и я не предполагала в вас такого редкого дарования, - сказала Нина, нарушая молчание.

   - О, конечно! Как могли вы заподозрить, чтобы у жида был какой-либо другой талант, как стричь купоны, ростовщичествовать, да соваться в общество, которое его презирает и содрогается от гадливого чувства, пожимая ему руку из необходимости, - с горькой усмешкой ответил Енох. - А, ведь, никто не хочет понять, до какой степени возмутительно такое несправедливое отношение к целому народу, как прокажённому, не разбирая при этом виновного от невинного, и не допуская, что воспитание, дарование, качества души и сердца уничтожают смешные преграды, созданные безосновательными предрассудками людей, которые однако все братья по человечеству.

   Нина вздохнула.

   - Очень сожалею, что вам приходится пожинать ту ненависть, которую посеяли ваши сородичи. Почти всегда невинные платятся за виновных, что делать? Бездна, разделяющая евреев от других народов, вырывалась веками, и вы не можете требовать снисхождения, потому что ваше племя само питает дикую, непримиримую ненависть ко всему остальному человечеству! А народ, который отвоёвывает себе равноправие, проходя через море крови, путём гнусных преступлений, бунтов, грабежей, нравственной и материальной гибели приютивших его у себя государств, не может не вызывать к себе всеобщего отвращения. С древнейших времен, где бы только ни проходили сыны Израиля, всюду они оставляли по себе след крови, растления, смут и разрушения. Во всём мире евреи возмущали народы и толкали их на братоубийственные войны, подрывали их верования и гражданские доблести, которые служили основой государственной мощи. И вот, когда на обломках своего национального величия, на тысячах человеческих гекатомб, народы видят торжествующего иудея, вопящего про свою победу и, под шумок вызванных им горя и бедствий, нагло захватывающего права и преимущества, тогда все в праве бежать от него, как от сатаны, и считать его врагом всего человечества.

   Я не хочу сказать, что не бывает исключений, но где их искать? Всё равно, как в толпе чумных могут оказаться и вполне здоровые люди, а всё-таки страх заразы мешает с ними сближаться. Лично меня вы упрекаете в отвращении и недоверии к вашему племени? Откровенно вам отвечу, что отдаю должную справедливость уму, энергии и даровитости евреев, но я чувствую в них опасного, упорного, дышащего ненавистью врага моей Родины, змею, которая обвила её, чтобы безжалостно задушить, лишить чести и величия, оторвать от веры и всего, что священно для нас, чтобы поработить и осквернить. Но великий народ не сдаётся и не умирает без борьбы, и этот предстоящий бой будет не на жизнь, а на смерть. Я слишком люблю свою Родину, а потому избегаю и ненавижу её коварного врага.

   - А кто нас сделал тем, чем мы стали? Сами христиане, с их нетерпимостью, гордостью и преследованиями, - ответил Енох, тяжело дыша и пристально смотря на раскрасневшееся личико противницы.

   - Нет, извините. Ненависть к вам гораздо древнее христианства. Египтяне, ассирийцы, персы, римляне, все ненавидели евреев и имели на то вероятно основательные причины...

   - Основательны они или нет, но мы не хотим, чтобы с нами обращались как с паршивыми собаками, - перебил её вспыхнувший Енох. - Нам надоело быть презираемыми и угнетаемыми; мы требуем себе места на жизненном пиру, мы требуем полного равноправия и мы вырвем его у христиан, хотя бы с кусками мяса, хотя бы ценой их гибели, если они не пожелают добровольно признать нас равными себе.

   Бешенство, кипевшее в нём с утра, вдруг прорвалось; с багровым лицом, трясущимися губами, дрожа от страстного гнева, он сделал шаг к княжне, которая ощипывала цветок, с презрительной усмешкой на устах.

   - Ваша откровенность восхитительна, и вы, кажется, действительно нашли настоящее средство для пробуждения любви гоев. А если оно не удастся, остаётся надеяться, что весь мир разрушится, чтобы положить предел столь долгой борьбе, - холодно-насмешливо заметила Нина, но в ту же минуту вздрогнула и отшатнулась.

   Подняв глаза, она встретила страстный взгляд Аронштейна, и её охватил не то страх, не то отвращение.

   - Зинаида Моисеевна, - крикнула Нина. - Придите, пожалуйста, и успокойте вашего кузена, он болен, и я его боюсь. Кстати, скажите ему, что в нашем обществе не принято так дерзко глядеть на девушку.

   И она вихрем пролетела мимо появившейся на пороге террасы испуганной княгини.

   - Енох, что с тобой? Ты с ума сошёл или болен? - говорила княгиня, тряся руку Аронштейна, который с глухими рыданиями упал в покинутое Ниной кресло и закрыл лицо руками.

   - Зачем я жид, за что я осужден принадлежать к этому проклятому народу? - вырвалось у него.

   Гордость и негодование сверкнули в чёрных глазах княгини при этих словах. - Нагнувшись к нему, она прошептала глухим от сдержанного гнева голосом:

   - Безумец, слепой! Как не стыдно поносить самого себя! Дочь гоев никогда не сможет оценить честь быть любимой сыном Израиля. Но настанет час, и он уже близок, когда мы дадим почувствовать нашу власть этому заносчивому отродью, когда они все станут нашими слугами и рабами, а христианские девушки почтут за счастье - быть даже не законными женами, а просто наложницами евреев. Приди же в себя! Войдёт