Грин Александр - Блистающий мир

асом пообещали они друг другу "выпить как следует", отчего дамы, хмыкнув, пожали плечами, спрашивая друг друга: - Ты понимаешь что-нибудь? Нет. А ты? Еще меньше тебя!

   С этого момента Тави можно было видеть в трех положениях: сидящей, ерзая на стуле, и помахивающей перед собой указательным пальцем, держа остальной кулачок сжатым, словно в нем был орех; вставшей, чтобы, топнув, усилить тем значение каких-либо ее стремительных слов, и парящей в полусогнутом виде над заставленным посудой столом. Смеялась и говорила она без умолку, но как камень лежало что-то под сердцем, мешая вольно вздохнуть. Так ноет иногда зуб, - ноет, когда вспомнишь о нем. Как едят и пьют - нам известно, разве лишь если звякнет оброненная ложка, или поперхнется, брызнув изо рта кофеем, смешливый сосед, вызвав визг и отодвигание стульев, - стоит упомянуть об этом.

   - Что же твоя поездка, Тави? - спросила Алиса, взглянув на ввернувшую словцо Риту.

   - Ты не раздумала служить вообще? - сказала Рита. - Право, твой праздник хоть кому впору!

   Тави перевернула блюдечко, подбросила, поймала его и стала еще подбрасывать, говоря: - С этим делом прозевала, прозевала! Опоздала. Там нанялась другая.

   Вдруг захотелось ей рассказать все, но, открыв рот и уже блеснув глазами, почувствовала, что не может. Есть минуты, которых нельзя коснуться без удивления, а может быть, и усмешки со стороны слушателя, во всяком случае, рассказывают их с глазу на глаз, а не в трепете веселого вечерка.

   - А... э... э- - этими щебетовидными звуками ограничился ее слабый порыв; она порозовела и толкнула Муррея, написав ему пальцем на щеке: - "Фью".

   - Оставим это, - равнодушно сказала Тави, - сегодня мне не хочется говорить о моей неудаче.

   - Ну, так и быть! - вскричал Ральф, хлопая себя по колену. - Займемся существенным. Неси бутылки, Муррей, а штопор у меня есть.

   Ни слова не говоря, Муррей поднялся с лунатическим лицом, вышел и вернулся с бутылками, висящими у него горлышками меж пальцев, как гроздья.

   - Вот так ручища, - сказал Флак. - Но где же было это добро?

   - Боясь, что мы застанем всех пьяными, - сказал Муррей, - и не желая никому гибели, я оставил их в галерее.

   Похохотав, компания стала рассматривать ярлыки. Целестина, обводя пальцами буквы, прочла: "Ром".

   - Ром! - вскричала она с ужасом. - Но это нас убьет! Ты станешь пить эту гадость, Алиса? А ты, Рита? Я - нет, ни за что!

   - Есть и мускат, - вежливо возразил Ральф, - вот он, водичка для канареек, позор пьющих и нищета философии!

   - А что это такое? - спросила Рита, серьезно приглядываясь к бутылке.

   - Простая касторка, - сказал Муррей. Наконец переговорили и перешутили по этому поводу все, и Муррей стал наливать; дамы протягивали ему стаканы, прижимая отмеривающий пальчик почти к самому дну, но постепенно поднимая его выше, как повышался уровень булькающего из бутылки вина.

   - А моя, моя, моя скромненькая бутылочка, что я купила, - сказала Тави, - мне подавать ли ее?

   - Непременно, непременно! - вскричали мужчины. Бутс тихо потел, кланялся и сиял, вытирая лицо.

   - Так выпьем! - предложил более других нетерпеливый Флак.

   Тут кто пригубил, кто опрокинул, и стройные поздравления зашумели вкруг Тави, которая, поперхнувшись слегка вином, чихнула, нервно помахав рукой в знак благодарности.

   - Всем, всем, всем! - сказала она, тут же подумав: "Интересно, как поздравил бы меня таинственный мой знакомый Крукс?"

   Но мысли ее перебились возгласом: - Так должен я рассказать, - продолжал возгласивший, - это был Муррей, - что в преинтереснейшем номере сегодняшней газеты прочел я поразительнейшую вещь, - и я думал, Тави, что вы, может быть, вчера слышали об этом, так как были в Лиссе.

   - Я тоже читала. Глупости, - сказала, прожевывая пирог, Рита. - Что-то невероятное.

   - Так вы не знаете? - закричал Муррей. - Со мной есть эта газета. Речь идет о новом изобретателе. Он полетел так, что все ахнули. Неужели вы не слыхали ничего?

   Удерживая знаки тревожного волнения, Тави невинно обратила к нему лицо, мигая с внимающим недоумением, слегка окрашенным беззаботным усилием памяти.

   - Я слышала, - протяжно сказала она, - я слышала что-то такое, что-то в этом роде, но, надо думать, я задремала и заспала, что говорили в вагоне. Ну, почитайте!

   Муррей развернул газету, отыскивая статью, поразившую его. - Тише, - сказала Рита, хотя все молча ожидали чтения; Муррею же никак не удавалось сразу разыскать нужный столбец. Общество, покашливая, ожидало начала чтения. Было тихо; этой тишине ответила вдруг ставшая неприятно ясной внешняя тишина дома; как будто разом погрузился он в сон, как бы заснул и весь город

   - Что это, как тихо везде! - заметила, нервно оглядываясь, Алиса. - Неужели уже так поздно?

   - Вот, - сказал, раскладывая газету, Муррей. - Судите сами, какое волнение произошло в Лиссе. Слушайте! - Но он остановился, как немедленно остановили свое внимание на другом все: быстрый, громкий стук заставил оцепенеть чтеца и слушателей.

   - Это что такое? - воскликнула Тави, но еще громче и требовательнее грянули новые удары и, слабо побледнев, двинулась она с обеспокоенным лицом в кухню, жестом приглашая сидеть всех спокойно. У двери ее опередил Муррей; отстранив девушку, он сильно распахнул дверь; за ней, во тьме, пошевелилась толпа.

   Кто понял, кто успел понять, в чем дело, - уже вскрикнули и повскакали, грохоча стульями, но Тави, прижав рукой грудь, шаг за шагом отступала к комнате.

   - Гром и молния! - сказал, оглядывая гостей, Флак; как он, оглядывались друг на друга все, видя, что бледны и поражены. Но Тави с упавшим сердцем могла только быстро дышать, не веря глазам. Шесть жандармов окружало ее; еще двое, войдя, остановились у двери; остальные, разъединив гостей, наполнили всю квартиру, став зорки и неподвижны, и в лицах их сверкнуло что-то цепное, готовое сорваться по приказанию.

   Как вещь, которой только что любовались мы покойно и беззаботно, вырванная мгновенно из рук чужим, полным ненависти движением, исчезает с сразившей настроение болью внутреннего удара, так мгновенно вырван был, сломан и отброшен веселый цвет этого вечера. Страх вдвинул томительное жало в упавшие сердца бледных гостей; вскочив, вскрикнули и переглянулись они, видя по лицам других, как бледны сами, как схвачены и потрясены видом оружия.

   - Тави! - вскричала Алиса.

   - Я отказываюсь понимать что-нибудь, - с сердцем сказала девушка, мрачно рассматривая остановившегося на пороге человека в черном мундире, в свою очередь, пристально смотревшего на нее. У него был привычно отмечающий центр сцены взгляд; в руке он держал портфель, сжимая другой рукой острый свой подбородок.

   - Так объясните, что это все значит, - сказала Тави, стараясь улыбнуться, - это вы привели их? Смотрите, как перепугали вы нас. Я еще вся дрожу. Ведь вы ошиблись, конечно? Тогда извинитесь и уйдите; и то еще я посмотрю, как прощу вас. Это помещение занимаю я. Меня зовут Тави Тум. Вот все, что вам было не нужно знать.

   - Тави Тум, - сказал неизвестный, - установить вашу личность - как раз то, что вам нужно. Вы арестованы.

   Эти слова вывели из оцепенения всех. Тави, двинув плечом, оттолкнула легшую на него руку жандарма и ушла в угол, повернувшись с тронутым слезами и надменной улыбкой лицом. Ральф и Муррей бросились к середине комнаты, мешая схватить хозяйку.

   - Вы совершенно сошли с ума, - горячо заговорил Муррей, протягивая руки, чтобы задержать двинувшихся солдат, - стыдитесь!.. Нет более безобидного и кроткого существа, чем эта девушка, на которую вы нападаете всемером!

   Его отбросило движение локтя.

   - Здесь есть человек, который знает, что делает, - резко ответил чиновник. - Или вы хотите, чтобы я арестовал также и вас?

   Целестина, бросившись на кровать, горько рыдала, Рита, трепеща, бессмысленно говорила, оглядываясь с жалким смехом: - Уйдемте, уйдемте отсюда! Боже мой, какой ужас! Но Бутс, вдруг налившись кровью, затопал ногами, схватил и швырнул стул.

   - Не сметь, я не дам! - азартно закричал он.

   - Молчать! - громко сказал жандарм. Но, уже струсив сам, Бутс умолк с негодующим видом, помялся и стих.

   Теперь, когда сказано было все самое страшное, наступила, как это бывает в случаях быстрого и напряженного действия, краткая тишина, подобная ужасной картине, неподвижной, но красноречиво памятной навсегда. Все взгляды были устремлены на пленницу, пытавшуюся тщетно вырваться из четырех сильных рук, механически державших ее. Плача, с открытыми мстительными глазами, с презрительно стиснутым, но полным слез ртом, меж тем как лицо дергалось и тосковало совершенно уже по-детски, Тави перестала наконец рваться и выкручивать руки, но, сколько могла сжав руки, резко и внушительно потрясла ими. Она говорила и задыхалась: - Я требую, - сказала она со всем пылом отчаяния, - чтобы вы объяснили мне вашу шутку! Сегодня мой праздник, день рождения моего, а вы взяли меня, как уличную воровку! Вот мои гости, мои друзья, - что подумают они обо мне?!

   - Тави, дурочка! - поспешила перебить ее, утирая слезы, Алиса, - не говори глупостей!

   - Подумаем, что ты ребячий кипяток, - сказал, сжимая ей руку, Муррей. - Послушай, с этими людьми препирательства бесполезны. Мы останемся ждать тебя. Не бей их и поезжай, когда так. Ошибка слишком груба. Черт их знает, что они там напутали.

   - Одно слово, - сказала Тави человеку, руководившему арестом, - какая причина вашего мерзкого дела?

   - Вам будут даны объяснения на месте, - сказал тот, двигая взглядом солдат по направлению к выходу. - Я действую по приказанию и ничего ровно не знаю.

   - Лжете, - ответила Тави с гневом и горечью, - лжете, вы лгать привыкли. Что делать вам здесь с целым отрядом? Я снова вас спрашиваю: зачем эта подлость?

   - Довольно, - сказал чиновник, - попрощайтесь и идите беспрекословно вниз. Вас отвезут. Ну, господа, - он обратился к гостям, - вас всех я задержу несколько времени. Предстоит обыск. Пока он не окончится, никто отсюда не выйдет.

   - Дайте же мне обнять их, - сказала Тави жандармам. Ее отпустили; она обняла друзей, привстав на носки, когда дошло дело до Муррея и Ральфа, и, целуя, вымазала слезами всех. Солдаты не отходили от нее ни на шаг; ей подали шляпу, шарф, теплый жакет. Тыча в его затерявшиеся рукава дрожащими руками, она наспех собралась, ответила восклицаниям воздушными поцелуями, помахала рукой, вышла в громе сабель и сапог и, заметив, что чиновник обернулся на замедление с таким видом, словно хотел прикрикнуть, спокойно показала язык.

  

  

   Стиснув зубы, глотая слезы и трепеща, как бы толкаемая убийственным ветром, Тави быстро пошла по галерее, среди тесно шагавших вокруг солдат. На дворе, внизу, двигались фонари, стучали копыта; из дверей соседних квартир выглядывали дети и женщины, уцепившись друг за друга, словно им тоже грозила беда. Со страхом и вопросом смотрели они на помутившееся лицо девушки. Тави из последних сил кивала или беспомощно улыбалась тем, кого знала. Когда шествие равнялось с такой выпускающей свет и голоса дверью, она резко прихлопывалась и из-за нее доносились глухие ругательства. Солдаты спешили; двое шли впереди, махая рукой убраться с дороги тем, кто шел случайно навстречу, и человек мигом прижимался к стене; лишь Кванг, ставший неподвижно по самой середине прохода, с пыхающей в зубах трубкой, отошел так медленно, что жандарм угрожающе потянул саблю.

   - Я ничего не думаю! - успел крикнуть Кванг девушке. - До свиданья с торжеством!

   Тави блеснула ему глазами так выразительно, что он понял все ее смятение.

   - Ну да, - донеслось ей вслед, - схватили как птицу и ничего более.

   Еще эти темные, но горячие слова грели ее порывом теплого ветра, как все внезапно остановились: на лестницу вбежал солдат, крича: - Карета уехала! Там перебесились все лошади: дрожат и рвутся, кучер ничего не мог сделать. Рванул, и понесли!

   Гул восклицаний покрыл эти слова; меж тем шествие сбилось в кучу и, когда выровнялось, уже прозвучали торопливые приказания. С глубоким наслаждением слушала Тави, как часть солдат, покинув ее, загремела по ступеням вниз - что-то улаживать и выяснять.

   - Вот вам, - сказала она сквозь зубы. - Лошади-то умнее вас!

   Оставшиеся с ней, подталкивая ее, свели девушку на озаренный окнами дома двор, где, повскакав в седла, с трудом удерживали чем-то напуганных лошадей; они ржали и били копытами, пятясь или шарахаясь с фырканьем, полным ужаса. - Ну, что же делать? - сказал кто-то с досадой.

   - Сажай девушку на седло, - крикнул другой. - Смотрите в оба и помните, что случай опасный!

   - Оружие наготове!

   - Стой: держи арестованную посередине!

   - Чего он боится? - прозвучал осторожный шепот.

   - Это никому неизвестно, тут сам черт не поймет ничего.

   Тави подвели к лошади; к ней потянулась рука нагнувшегося в седле солдата; другой, сзади девушки, неожиданно и сильно приподнял ее. Она рванулась, ударив с отчаянием ногой в бок коня, отчего тот внезапно проскакал в ворота на улицу, откуда гулкий, раскалывающий треск подков по булыжнику дал понять всем, что всадник едва сдерживает готовое закусить удила животное; оно храпело и ржало. Тогда раздались крики бешенства кинувшихся кончать дело людей.

   - Ну и черт эта девчонка, - сказал тот, кто держал Тави.

   - Не хочу, - мрачно сказала она, борясь с увлекающим ее хаосом хватки и возни жестких рук, сопротивляться которым более почти не могла.

   - Что за ночь! - раздалось над ее ухом.

   - Давайте ближе фонарь! - кричали в стороне.

   - Не могу справиться, - сказал жандарм в седле, с которым должна была ехать Тави. - Станьте по сторонам и придержите за узду этого дьявола.

   Было темно, как человеку с завязанными глазами: ни звезд, ни луны; редкие фонари окраины мерцали издалека. Порывами налетал ветер. Казалось, в таком мраке навсегда забыт день и что пропало все, кроме стука и голосов. Фонарь, поданный торопливой рукой, озарил Тави каски державших ее солдат и задранную уздой вверх лошадиную голову, с безумием в огромных глазах; из ее рта текла пена. Теперь все крики и голоса были в затылок девушке; наконец ее почти бросили на седло, где, схваченная за талию неподатливой как обруч рукой, очутилась она сидящей с пылающим лицом, сожженным высохшими слезами.

   - Скачи, Прост! - крикнули солдату, увозящему Тави. - Эй, расступись, все по седлам и догоняйте его; смотри в оба!

   - Пусти лошадь, - сказал жандарм.

   Державшие коня отбежали; солдат метнулся, ахнул и, прежде чем смолк в оцепеневшем слухе гром хлопнувшего как бы по лицу выстрела, разжал руки, валясь головой вниз, а Тави, потеряв равновесие, скользнула с седла; нога ее подвернулась, и, упав, она подумала, что убита. Лошадь, заржав, исчезла Взрыв криков, топот и лязг сабель рванулись со всех сторон. Встав, Тави прислонилась к стене, где тотчас ее схватили, тряся с исступлением и злобой, так как подумали, что выстрелила она.

   - Обыщите, отнимите револьвер! - переговаривались перед ее лицом. - Свяжите ее!

   Оскорбленная грубым прикосновением, Тави ловко вывернула руку, ударив по лицу ближайшего; в то же время три выстрела, гулко толкнув тьму, с блеском, секнувшим глаза как бы посреди самой свалки, перевернули все; качаясь, двое солдат отошли и повалились со стоном; остальные, вне себя, ринулись куда попало, хватая и отталкивая впопыхах друг друга.

   - Нас убивают! Чего смотрите, надо оцепить дом и всю улицу! На лошадей! Где арестованная?!

   Застыв, прижалась Тави к стене, с поднятой для защиты рукой; изнемогая от страха, стала она кричать, в то время как паника и грохот лошадиных копыт вместе с меловым мельканием сабель кружились кругом нее, подкашивая колени. Вдруг в самое ее ухо прозвучал быстрый шепот: - Сдержитесь; в полном молчании повинуйтесь мне

   - А кто это? - таким же шепотом, задыхаясь, спросила девушка.

   - Я - Крукс.

   Она не успела опомниться, как вокруг ее спины обвилась резким и спокойным усилием твердо отрывающая от земли рука; в то же время шум свалки отдалился, как если бы на нее бросили большое сукно.

  

  

   Он поднял ее в руках, обвив ими легкое тело девушки так покойно, как будто ничто не угрожало ему, и неторопливо поправился, когда заметил, что ее плечо стиснуто его левой рукой. Но были уже притуплены ее чувства, и только глубокий вздох, вбирающий с болью новую силу изнемогшему сердцу, показал Друду, как было тяжело и как стало теперь легко ей. Она была потрясенно-тиха и бесконечно блаженно-слаба. Но чувство совершенной безопасности охватило уже ее ровным теплом; она как бы скрылась в сомкнувшейся за ней толще стены. Это впечатление поддерживалось решительной тишиной, в далях которой мелькали лишь подобные шуму платья или плеску глухой струи неровные и ничтожные звуки, отчего подумала она, что скрыта где-то поблизости дома, в месте случайном, но недоступном. По ее лицу скользил, холодя висок, ветер, что могло быть только на открытом пространстве.

   - Помогите же мне, - сказала она едва слышно, - все объясните мне и как можно скорее, мне плохо; рассудок покидает меня. Вы ли это? Где я теперь?

   - Терпи и верь, - сказал Друд. - Еще не время для объяснения; пока лучше молчи. Я без угрозы говорю это. Тебе очень неловко?

   - Нет, ничего. Но не надо больше меня держать. Я встану, пустите.

   - И этому будет время. Там, где мы стоим, сыро. Я по колено в воде.

   Тави инстинктивно поджала ноги. "Ты" Друда не тронуло ничего в ее прижавшейся к спасению и защите душе; он говорил "ты" с простотой владеющего положением человека, не придавая форме значения. Она умолкла, но нестихающий ветер загадкой лился в лицо, и девушка не могла ничего понять.

   - Я не буду говорить, - виновато сказала Тави, - но можно мне спросить вас об одном только, в два слова?

   - Ну говори, - кротко согласился Друд.

   - Отчего так тихо? Почему ветер в этих стенах?

   - Ветер дует в окно, - сказал, помолчав, Друд, - мы в старом складе; окно склада разрушено; он ниже земли; вода и ветер гуляют в нем.

   - Мы не потонем?

   - Нет.

   - Я только два слова, и ничего больше, молчу.

   - Я это вижу.

   Она затихла, покачивая ногой, висевшей на сгибе

   Друдова локтя, с целью испытать его настроение, но Друд сурово подобрал ногу, сказав: - Чем меньше ты будешь шевелиться, тем лучше. Жди и молчи.

   - Молчу, молчу, - поспешно отозвалась девушка; странное явление опрокинуло все ее внимание на круг световой пыли, неподвижно стоящей прямо под ней фосфорическим туманным узором; по нему с медленностью мух бродили желтая и красная точки.

   - Что светится? - невольно спросила она. - Как угольки рассыпаны там; объясните же мне наконец, Крукс, дорогой мой, - вы спасли и добры, но зачем не сказать сразу?

   Думая, что она заплачет, Друд осторожно погладил ее засвеженную ветром руку.

   - В сыром погребе светится, гниет свод; гнилые балки полны микроскопических насекомых; под ними вода и поблескивающая светом в ней отражена гниль. Вот все, - сказал он, - скоро конец.

   Она поверила, посмотрела вверх, но ничего не увидела; стоял ветреный мрак, скованный тишиной, меж тем отражения в воде, о которых говорил Друд, меняясь и переходя из узора в узор, вычертились рассеянным полукругом. Ее томление, наконец, достигло предела; жажда уразуметь происходящее стала болью острого исступления, - еще немного, и она разразилась бы рыданиями и воплем безумным. Ее дрожь усилилась, дыхание было полно стона и тоски. Поняв это, Друд стиснул зубы, каменея от напряжения, увеличившего быстроту вдвое; наконец мог он сказать: - Смотри. Видишь это окно?

   Глотая слезы, Тави протерла глаза, смотря по некоторому уклону вниз, где, без перспективы, что придавало указанному Друдом явлению мнимо-доступную руке близость, сиял во тьме узкий вертикальный четырехугольник, внутренность которого дымилась смутными очертаниями; всмотревшись, можно было признать четырехугольник окном; оно увеличивалось с той незаметной ощутительностью, какую дает пример часовой стрелки, если не отрывать от нее глаз. Момент этот, прильнув к магниту опрокинутого сознания, расположился, как железные опилки, неподвижным узором; страх исчез; веселое, бессмысленное "ура!", хватив через край, грянуло в уши Друда ликованием все озарившей догадки, и Тави заскакала в его руках подобно схваченному во время игры козленку.

   - Ничего больше, как страннейший распричудливый сон, - сказала она, посмеиваясь; - ну-с, теперь мы с вами поговорим. Во сне не стыдно; никто не узнает, что делаешь и говоришь. Что хочу, то и выпалю; жаль, что я вижу вас только во сне. А не проснуться ли мне? Но сон не страшен уже ... Нам кое-что надо бы выяснить, уважаемый Монте-Кристо. Не смейте, не смейте прижимать крепко! Но держать можете. Во сне я не постесняюсь, велика важность. Знайте, что вы приятны моему сердцу. А я вам приятна? Где ваша машина с колокольчиками? Почему знали вы, что умер старик? Кто вы, скажите мне, таинственный человек? И как вы живете? Не скучно ли, не тяжело ли вам среди бездарных глупцов?

   Говоря так, смеялась и трясла она его послушную руку, прижимаясь к его груди, где чувствовала себя уютно, размышляя в то же время о правах сновидения не без упрека себе, но в лени и усталости чрезвычайной.

   - Краснею ли я? - думала она вслух.

   - Так это твой соя? - спросил Друд так особенно, как звучат голоса во сне.

   - Ну да, сон, - беззаботно твердила девушка, держа его руку и смотря на налетающее окно, - сон, - повторила она, подняв голову, чтобы рассмотреть кирпичную кладку. Окно охватило их и перебросилось взад.

   - Сон, - растирая глаза, сказала, топнув ногой, Тави - Друд уже опустил ее. Отекшие ноги заставили ее опереться на стол, и от движения, звякнув, жестяная кружка перекатилась по плите пола. Стеббс, молча, поднял ее, светясь и улыбаясь всем своим существом.

   Она вздрогнула, выпрямилась и перевела взгляд со Стеббса на Друда; отступила, волнуясь, взяла кружку и бросила вновь, прислушиваясь, как звякнула жесть. Неразложимый на призраки голос предмета открыл истину.

   - Это не сон, - медленно выговорила, садясь и складывая руки, девушка; сверкнуло все и раздалось в ней чудным ударом.

   Друд посмотрел на Стеббса, сказав рукой, что надо уйти. Тави, сжав руки, переступила шага два ближе, так что Друд был с ней теперь рядом.

   - Посмотрите на меня долго! Он посмотрел с тем выражением, желание какого угадал в ней, - покорно и просто.

   - Теперь не смотрите на меня.

   - Бог с тобой, я не смотрю, - взволнованно проговорил Друд, - сядь и овладей сердцем своим. В себе ты найдешь все.

   - Не трогайте, не разговорите меня, - чуть слышно сказала Тави. - Иначе что-то спутается...

   Но не по силам было ей происшедшее во всем размахе его. Она встрепенулась.

   - Очень много всего, - сказала Тави, взглядывая на Друда с бледным и тяжелым лицом.

   Факты были сильнее ее, и она не могла одолеть их ни рассуждением, ни волнением; так резко жизнь бросила ее на другой берег, с которого прежний виден только в тумане, а этот поразителен, но молчит.

   - Еще болят руки, так стиснул меня солдат. Спрашивается - за что?

   - За тобой следили, думая, что узнают, где найти Друда. Мы перекинулись словами, когда мои колокольчики были еще потехой, когда ты славным сердцем своим встала на защиту осмеянного. Поэтому за тобой шел, а потом ехал приличный человек с умным лицом. Меня зовут Друд - ты слышала обо мне?

   С ее лица не сходила задумчивость и покорность, а взгляд, блуждая с тихой рассеянностью, был полон тени, - он не играл, не блестел. Ее впечатления остановились, застилая сознание огромным слепым пятном, и Друд понимал это, но не тревожился.

   - Нет, не слышала, - сказала, по-прежнему безучастно, девушка, - а вы кто?

   - Я человек, такой же, как ты. Я хочу, чтобы тебе было покойно.

   - Мне покойно. Мне хорошо с вами. Здесь так хорошо сидеть. А это - что? - Тави слабо повела рукой. - Ведь это - старинный замок?

   - Это маяк, Тави; но он, а также все приюты мои, - их много, - для тебя замки и будут замками. Все это для тебя и тебе. Она подумала, потом улыбнулась.

   - Вот как! Но что же... что же ... чем же я отличилась?

   - Наверное, тем, что ты сама не знаешь этого. Но я шел, а ты остановила меня. Правда, немного прошло времени, однако пора мне заботиться о тебе и с открытым сердцем слушать тебя. Мы, одинокие среди множества нам подобных, живем по другим законам. Час, год, пять или десять лет - не все ли равно? Ошибался и я, но научился не ошибаться. Я зову тебя, девушка, сердце родное мне, идти со мной в мир недоступный, может быть, всем. Там тихо и ослепительно. Но тяжело одному сердцу отражать блеск этот; он делается как блеск льда. Будешь ли ты со мной топить лед?

   - Я все скажу ...Я скажу все; но я сейчас не могу. - Она дышала слабо и тихо; ее взгляд был странно покоен; временами она шептала про себя или покачивала головой. - Я ведь нетребовательна; мне все равно; мне только чтобы не было горести.

   - Тави, - сказал Друд так громко, что кровь вернулась к ее лицу, - Тави, очнись.

   Она посмотрела на свои руки, провела пальцами по глазам.

   - Разве я сплю?! Но верно, - все в тумане кругом. - Что это? что со мной? Очните меня!

   Он положил руку на ее голову, потом погладил, как разволновавшегося ребенка.

   - Сейчас ты станешь сама собой, Тави; туман рассеется, и все будет ни чудесным, ни странным; все просто, когда двое думают об одном. Смотри, - стол; на нем хлеб, яичница, кофейник и чашки; в помещении этом живет смотритель маяка, Стеббс; плохой поэт, но хороший друг. Он, правда, друг мне, и я это ценю. Здесь родился и твой образ - год назад, ночью, когда играли мы на стеклянной арфе из пузырьков; а потом я уже видел тебя всегда, пока не нашел. Вот и все; такое же, как и у других, и люди такие же. Только одному из них - мне - суждено было не знать ни расстояний, ни высоты; во всем остальном значительно уступаю я Стеббсу; он и сильнее, и проворнее, а также отлично ныряет, чему я не могу научиться, а потому иногда завидую. Хочешь, я позову Стеббса?

   - Хочу. - Она взглянула снизу на стоящего перед ней Друда, потом схватила его руку своими обеими ручками и, зажмурясь, крепко потрясла ее, натужив лицо; открыла глаза и рассмеялась смехом, полным тихого удовлетворения. - Вы еще мне много покажете?

   - Довольно, чтобы тебе не было никогда скучно. Стеббс!

   Он стал звать, открыв дверь.

   - Иду, иду! - сказал Стеббс с лестницы, где стоял, ожидая зова. Он был причесан, был вымыт, и, хотя дело происходило ночью, его брюки были отчищены бензином и мылом.

   - Как хорошо! - сказал он. - Какая отличная ночь! Не хочется оторвать глаз от звездных миров, и я рассматривал их ". Что вы сказали?

   - Стеббс, - перебил его Друд, - сядь; второй раз мы прощаемся с тобой так внезапно. Но со мной жизнь, которую я искал, и ей нужен глубокий отдых. Есть также сведения о маяке у тех, кого мы не любим. Поэтому я не задержусь, только поем. Но ты будешь извещен скоро и явишься навсегда.

   - Спасибо, Гора, - сказал Стеббс. - Как зовут нового Друга?

   Друд засмеялся: - "Великий маленький друг", - зовут его, - "Тави" зовут ее, "Быстрый ручей", "Пленительный звон"...

   - Да, нас четырнадцать, - прибавила Тави, - но не все пересчитаны. Остальных, впрочем, вы знаете... А это правда, я - друг вам, друг, но только ведь навсегда?!

   - Он знает это. Он - Гора, - сказал Стеббс, наполняя тарелку девушки. Но она не могла есть, лишь выпила, торопясь, кофе и снова стала смотреть поочередно на Друда и Стеббса, в то время как Стеббс спрашивал, куда отправится теперь Друд. Его мучило любопытство. Девушка была не совсем в его вкусе, но Друд принес и берег ее, поэтому Стеббс рассматривал Тави с недоумением почтальона, вскрывшего шифрованное письмо. Но ему было суждено привыкнуть и привязаться к ней очень скоро, - гораздо скорее, чем думал в эту минуту он, мысленно сопоставлявший всегда с Друдом Венеру Тангейзера, какой изображена она на полотне, меньше - Диану, еще меньше - Психею; его психологическое разочарование было все же приятным.

   Любопытный как коза, Стеббс остерегся однако спрашивать о событиях, зная вперед, что не получит ответа, так как никогда Друд не торопился открывать душу тем, кто не теперь тронул ее. Но он сказал все же немного: - Ты будешь думать, что я ее спас, как узнаешь впоследствии, что было; нет, - она спасение носила в груди своей. Мы шли по одной дороге, я догнал, и она обернулась, и так пойдем вместе теперь.

   Затем он встал, принес большое одеяло и подошел к девушке, говоря: - Не будем медлить, здесь не место засиживаться, воспользуемся темнотой и этим отдыхом, чтобы продолжать путь. Утром не будет уже загадок тебе, я скажу все, но дома. Да, у меня есть дом, Тави, и не один; есть также много друзей, на которых я могу положиться, как на себя. Не бойся ничего. Время принесет нам и простоту, и легкость, и один взгляд на все, и много хороших дней. Тогда эту резкую ночь мы вспомним, как утешение.

   Красная, как пион, с отважными слезами в глазах, Тави скрестила руки, и Друд плотно укутал ее, обвязав, чтобы не свалилось одеяло, вязаным шарфом Стеббса. Теперь имела она забавный вид и чувствовала это, слегка шевеля руками, чтобы ощутить взрослость.

   - Все гудит внутри, - призналась она, - о-о! сердце стучит, руки холодные. Каково это - быть птицей?! А?

   Все трое враз начали хохотать до боли в боках, до спазм, так что нельзя было ничего сказать, а можно только трясти руками. Тут, более от страха, чем от естественной живости, на Тави напало озорство, и она стала покачиваться, приговаривая: - Сезам, Сезам, отворись! Избушка на курьих ножках, стань к лесу задом, а ко мне передом! - С нежностью и тревогой посмотрел на нее Друд. - О, не сердитесь, милый! - пламенно вскричала она, пытаясь протянуть руки, - не сердитесь, поймите меня!

   - Как же сердиться, - сказал Друд, - когда стало светло? Нет. - Он застегнул пояс, накрыл голову и махнул рукой Стеббсу. - Я тороплюсь. Сколько раз прощался уже я с тобой, но все-таки мы встречаемся и будем встречаться. Не грусти.

   Он подошел к Тави; невольно отступила она, обмерла и очнулась, когда Друд легко поднял ее. Но уже двинулось кругом все, подобно обвалу; замораживая и щекоча, от самых ног поднялся к сердцу лед, пространство раздалось, гул сказки покрыл ропот далекой, внизу, воды, и ветер застрял в ушах.

   - Тави? - вопросительно сказал Друд, чувствуя, что он вновь равен для нее летящей стремглав ночи, что он - Гора.

   - Ау! - слабо выскочило из одеяла. Но тотчас с восторгом освободила и подняла она голову, крича, как глухому: - Что это светится там, внизу? Это гнилые балки, дерево гниет, светится, вот это что! И пусть никто не поверит, что можно жить так, пусть даже и не знает никто! Теперь не отделить меня от вас, как носик от чайника. Это так в песне поется... - Она оборвала, но сквозь зубы взволнованно и сердито окончила: - "Ты мне муж будешь, а я буду твоя жена", - а перед тем так: "Если меня не забудешь, как волну забывает волна ... та-та-та-та-та-та-та-та будешь и... та-та-та, та-та-та .... жена".

   Она уже плакала, так печально показалось ей вдруг, что "волну забывает волна". Затем стал говорить Друд и сказал все, что нужно для глубокой души.

   Как все звуки земли имеют отражение здесь, так все, прозвучавшее на высоте, таинственно раздается внизу. В тот час, - в те минуты, когда два сердца терпеливо учились биться согласно, седой мэтр изящной словесности, сидя за роскошным своим столом в сутане а-ля-Бальзак и бархатной черной шапочке, среди описания великосветского раута, занявшего четыре дня и выходящего довольно удачно, почувствовал вдруг прилив томительных и глухих строк мелькающего стихотворения. Бессильный отстранить это, он стал писать на полях что-то несвязное. И оно очертилось так:

   Если. ты, не забудешь, Как. волну забивает волна, Ты мне мужем приветливым, будешь, А я буду твоя жена.

   Он прочел, вспомнил, что жизнь прошла, и удивился варварской версификации четверостишия, выведенной рукой, полной до самых ногтей почтения, с каким пожимали ее.

   Не блеск ли ручья, бросающего веселые свои воды в дикую красоту потока, видим мы среди водоворотов его, рассекающего зеленую страну навеки запечатленным путем? Исчез и не исчез тот ручей, но, зачерпнув воду потока, не пьем ли с ней и воду ручья? Равно - есть смех, похожий на наш, и есть печали, тронувшие бы и нашу душу. В одном движении гаснет форма и порода явлений. Ветер струит дым, флюгер и флаг рвутся, вымпел трещит, летит пыль; бумажки, сор, высокие облака, осенние листья, шляпа прохожего, газ и кисея шарфа, лепестки яблонь, - все стремится, отрывается, мчится и - в этот момент - одно. Глухой музыкой тревожит оно остановившуюся среди пути душу и манит. Но тяжелей камня душа; завистливо и бессильно рассматривает она ожившую вихрем даль, зевает и закрывает глаза.

  

  

   В течение пяти месяцев шесть замкнутых, молчаливых людей делали одно дело, связанные общим планом и общей целью; этими людьми двигал руководитель, встречаясь и разговаривая с ними только в тех случаях, когда это было совершенно необходимо. Они получали и расходовали большие суммы, мелькая по всем путям сообщения с неутомимостью и настойчивостью, способными организовать великое переселение или вызвать войну. Если у них не хватало денег или встречались препятствия, рассекаемые, единственно, золотым громадным мечом, - треск телеграмм перебегал по стране, вручая замкнутый трепет своей белой руке, открывавшей нетерпеливым женским движением матовые стекла банковых кабин, где причесанный человек нумеровал, подписывал и методично оканчивал дело превращения еще не высохшей подписи в цветные брикеты ассигнаций или золотых свертков, оттягивающих руку к земле.

   Вначале маршруты шестерых, посвятивших, казалось, всю жизнь свою тому делу, для которого их призвал руководитель, охватывали огромные пространства. Их пути часто пересекались. Иногда они виделись и говорили о своем, получая новые указания, после чего устремлялись в места, имеющие какое-либо отношение к их задаче, или возвращались на старый след, устанавливая новую точку зрения, делающую путь заманчивее, задачу - отчетливее, приемы - просторнее. Они были все связаны и в то же время каждый был одинок.

   Постепенно их путешествия утрачивали грандиозный размах, сосредоточиваясь вокруг нескольких линий, отмеченных на своеобразной карте, в которой мы не поняли бы ничего, сложными знаками. От периферии они стягивались, кружась, к некоему центру или, вернее, к территории с неустойчивыми границами, в пределах которых цель чувствовалась более отчетливо, более вероятно, хотя и определяясь немногими шансами простой случайности, но все же возбуждая решительные надежды.

   Уже мерещилась некая глухая развязка. Уже факты, несколько раз проверенные, повторялись блестящей, беглой чертой, подобной отдаленной вспышке беззвучного выстрела; уже прямой след кинулся под ноги, мгновенно сцепив все тщательные соображения в одно последнее действие... действие развернулось, руки, схватив пустоту, дрогнули, немея в изнеможении, и обратный удар вдребезги разнес таинственные тенета... Затем наступил день, в свете которого ошеломляюще ясно стало на свои места все, видимое обыкновенными глазами обыкновенных людей, - как не было ничего.

   Мы возвращаемся к Руне Бегуэм, душа которой подошла к мрачной черте. Ее голос стал сух, взгляд неподвижно спокоен, движения усталы и резки. Но ни разу за все время, что искала смерти пламенному сердцу невинного и бесстрашного человека, она не назвала вещи их настоящими именами и не подумала о них в ужасной тоске. Она гибла и защищалась с холодным отчаянием, найдя опору в уверенности, что смерть Друда освободит и успокоит ее. Эта уверенность, подобная наитию или порыву, вызванному нестерпимой мукой, но длящемуся бесконечно, создала цель, доверенную руководителю, и только с ним говорила она об этом, но всегда с просьбой как можно менее беспокоить ее. Нет дела и цели, какие рано или поздно не овладели бы все мыслью и всей душой какого-нибудь одного человека, дотоле, быть может, живущего без особых планов, но с предчувствием и настроением своей роли. Его надо было извлечь из ровной травы голов, узнать и отметить среди множества подобных ему лицом, среди двойников с обманчивым впечатлением оригинала. Казалось, ничто подобное не совместимо с силами и опытом девушки, отъезд и приезд которой отмечался светской газетной хроникой в повышенном тоне. Действительно, она не могла совершить это при всем сознании особенностей задачи и ясном отчете самой себе, что надо было бы сделать; предстоял публичный вызов или пересмотр населения нескольких городов с испытаниями, занявшими бы не один год.

   Нужный человек пришел сам, как будто бы ловил минуту изнеможения, чтобы постучать, войти и заговорить. Был слышен по пустынной ночной улице стук колес, звучавший все громче, и Руна, отогнав сон, - вернее, мертвую неподвижность мысли, с какой пыталась забыться на жегшей щеку подушке, - прислушивалась к шуму невидимого экипажа.

   - Кто едет ночью? куда? - спрашивала она, невольно замечая, что прислушивается с странным ожиданием, что кровь дико стучит; казалось, к ней именно направлен был этот одинокий стук ночи. Все громче звучал он, отчетливее и поспешнее становилась его трескучая трель; кто-то спешил, и Руна приподнялась, вслушиваясь, не загремят ли снова колеса. Но шум стих против ее дома; другой шум, возникающий лениво и смутно, коснулся напряженного слуха; тихий, как пение комара, далекий звонок, еще звонок, - ближе, стук отдаленной двери, шорох и замирание смутных шагов. Не выдержав, она позвонила сама, с облегчением чувствуя, как это самостоятельное действие выводит ее из оцепенения.

   Тихо постучав, вошла горничная.

   - К вам приехали, - сказала она, - и мы не могли ничего сделать. Карета с гербами; из нее вышел человек, настойчиво приказавший передать вам письмо. "Едва его прочтут, - сказал он, - как вы получите приказание немедленно провести меня к госпоже вашей". Мы посоветовались. Видя, что не решаются беспокоить вас, он раздал нам, смеясь, по несколько золотых монет. Нам стало ясно, что такое, по-видимому, важное лицо не решится беспокоить вас по-пустому. "Рискнем!" - подумали мы ...

   - Как! - невольно возмутясь, сказала Руна. - Лишь несколько золотых монет... Я посмотрю это письмо. Горе вам, если оно недостаточно серьезно для такого неслыханно дерзкого посещения.

   Она разорвала конверт, мрачно смотря на горничную, успевшую, запинаясь, пролепетать: - Никто не знает, почему мы пустили его. В нем что-то есть, будто он знает, что делает. Он так спокоен.

   Руна уже не слышала ее. Устремив взгляд на атласный листок, она видела и переживала слово - одно слово: "Друд"; сама фраза могла показаться бессмыслицей всякой иной душе. Она прочла: "По следам Друдам - более ничего не было в той записке, но этого оказалось довольно.

   - Подайте одеться, - быстро сказала девушка, мгновенно сжав письмо, как сжимают платок, - ведите этого человека в мраморную гостиную.

   Тогда, среди ночи, вспыхнули обращенные к саду окна. Ярко озарил свет статуи и ковры; неестественным оживлением веяло от этого часа ночной тревоги, замкнутой в беззвучное колесо тайны. Болезненно владея собой, вошла Руна с холодным и неподвижным лицом, увидев там человека, обратившего к ней полуприкрытый взгляд узких тяжелых глаз. Эти глаза выражали острую, почти маниакальную внимательность, равную неприятно резкому звуку; вокруг скул темного лица вились седые, падающие локонами на грудь волосы, оживляя восемнадцатое столетие. Кривая линия бритого рта окрашивала все лицо мрачным светом, напоминающим улыбку Джоконды. Такое лицо могло бы заставить вздрогнуть, если, напевая, беззаботно обернуться к нему. Он был в черном сюртуке и шляпу держал в руках.

   Руна вошла с вопросом, но лишь взглянула на посетителя, как понятно стало ей, что не нужен вопрос. Это было как бы продолжением только что примолкшего разговора. - Я не назову себя, - сказал неизвестный, - а также не объясню вам, почему только теперь, но не позже, не раньше, вхожу сюда. Но вы ждали меня, и я пришел.

   Дрожа, знаком пригласила она его сесть и, стиснув руки, села сама, по праву ожидая неслыханного. Без жестов и улыбки продолжал свою речь гость; он сложил на остром колене желтые руки, став более неподвижен, чем мраморные Леандр и Геро сзади него со скорбью и смертью своей. Он сказал: - Я знаю, как вы живете, знаю, что ваша жизнь полна вечного страха, что ваша молодость гаснет. И я также знаю, что думая в одном направлении, всегда думая об одном и том же, без тени надежды победить этот след молнии, опалившей вас среди вашего прекрасного голубого дня, вы пришли к спокойному и задумчивому решению.

   Этими словами ее состояние было схвачено и показано ей самой.

   - Ваше имя, - сказала она, отшатываясь, и