Главная » Книги

Данилевский Григорий Петрович - Княжна Тараканова, Страница 4

Данилевский Григорий Петрович - Княжна Тараканова


1 2 3 4 5 6

а тело признанного Димитрия покоится в Кремлевском соборе... Что сталось бы с моими изысканиями, что сталось бы и со мной среди вашего народа, если бы я дерзнул доказывать, что на московском престоле был не Гришка Отрепьев, а настоящий царевич Димитрий?

    21

  Слова Миллера смутили Екатерину.
  "Откровенно, - подумала она, - так и подобает философу".
  - Хорошо, - произнесла императрица, - не будем тревожить мертвых; поговорим о живых. Генерал Потемкин, надеюсь, вам доставил список с допроса и показаний наглой претендентки, о поимке которой вы, вероятно, уже слышали...
  - Доставил, - ответил Миллер, вспомнив наконец, что очки, которые он продолжал искать глазами, были у него на лбу, и удивляясь, как он об этом забыл.
  - Что вы скажете об этой достойной сестре маркиза Пугачева? - спросила Екатерина.
  Миллер увидел в это мгновение за стеклянною дверью, как вечно ссорившаяся с другими птицами канарейка влетела в чужое гнездо, и хозяева последнего, с тревогой и писком летая вокруг нее, старались ее оттуда выпроводить. Занимал его также больной, с забинтованной ногою, дрозд.
  - Принцесса, если она русская, - произнес Миллер, краснея за свою робость и рассеянность, - очевидно, плохо училась русской истории; вот главное, что я могу сказать, прочтя ее бумаги... впрочем, в этом более виноваты ее учителя...
  - Так вы полагаете, что в ее сказке есть доля истины? - спросила Екатерина. - Допускаете, что у императрицы Елисаветы могла быть дочь, подобная этой и скрытая от всех?
  Миллер хотел сказать: "О да, разумеется, что же тут невероятного?" Но он вспомнил о таинственном юноше, Алексее Шкурине, который в то время путешествовал в чужих краях, и, смутясь, неподвижно уставился глазами в дверь птичника.
  - Что же вы не отвечаете? - улыбнулась Екатерина. - Тут уже ваше лютеранство ни при чем...
  - Все возможно, ваше величество, - произнес Миллер, качая седою, курчавою головой, - рассказывают разное, есть, без сомнения, и достоверное.
  - Но послушайте... Не странно ли? - произнесла Екатерина. - Покойный Разумовский был добрый человек, притом, хотя тайно, состоял в законном браке с Елисаветой... Из-за чего же такое забвение природы, бессердечный отказ от родной дочери?
  - То был один век, теперь другой, - сказал Миллер. - Нравы изменяются; и если новые Шуйские-Шуваловы столько лет подряд могли держать в одиночном заключении, взаперти, вредного им принца Иоанна, объявленного в детстве императором, - что же удивительного, если, из той же жажды влияния и власти, они на краю света, на всякий случай, припрятали и другого младенца, эту несчастную княжну?
  - Но вы, Герард Федорович, забываете главное - мать! Как могла это снести императрица? У нее, нельзя этого отрицать, было доброе сердце... Притом здесь дело шло не о чуждом дитяти, как Иванушка, а о родной, забытой дочери.
  - Дело простое, - ответил Миллер, - ни Елисавета, ни Разумовский тут, если хотите, ни при чем: интрига действовала на государыню, не на мать... Ей, без сомнения, были представлены важные резоны, и она согласилась. Тайную дочь спрятали, услали на юг, потом за Урал. В бумагах княжны говорится о яде, о бегстве из Сибири в Персию, потом в Германию и Францию... Шуйские наших дней повторили старую трагедию; охраняя будто бы государыню, они готовили, между тем, появление, на всякий случай, нового, ими же спасенного выходца с того света.
  Екатерине вспомнился в одном из писем Орлова намек о русском вояжире, а именно об Иване Шувалове, который в то время еще находился в чужих краях.
  - С вами не наговоришься, - сказала, вставая, Екатерина, - ваша память тот же неоцененный архив; а русская история, не правда ли, как и сама Россия, любопытная и непочатая страна. Хороши наши нивы, беда только от множества сорных трав. Кстати... я все любуюсь вашими цветами и птицами. Приезжайте в Царицыно. Гримм мне прислал семью прехорошеньких какаду. Один все кричит: "Oui est verite?" [Где правда? (фр.)]
  Отменно милостиво поблагодарив Миллера, императрица возвратилась в Царицыно. Вскоре туда явился победитель при Чесме, Орлов.
  Алексей Григорьевич не узнал двора. С новыми лицами были новые порядки. Граф не сразу удостоился видеть государыню. Ему сказали, что ее величество слегка недомогает.
  Орлов смутился. Опытный в дворских нравах человек, он почуял немилость, беду. Надо было поправить дело. Алексей Григорьевич не без робости обратился к некоторым из приближенных и решился искать аудиенции у нового светила, Потемкина. Их свидание было вежливо, но не радушно. Далеко было до прежней дружеской близости и простоты. Проговорили за полночь, но гость чувствовал, что ему было сказано немного.
  - Нынче все без меры, через край! - произнес, по поводу чего-то и мимоходом, Потемкин.
  Задумался об этих словах Орлов: "Через край! Ведь и он хватил не в меру".
  Наутро он был приглашен к государыне, которую застал за купаньем собачек. Мистер Том Андерсон уже был вынут из ванночки, вытерт и грелся, в чепчике, под одеялом. Миссис Мими, его супруга, еще находилась в ванне. Екатерина сидела, держа наготове другой чепчик и одеяло. Перекусихина, в переднике, с засученными за локти рукавами, усердно терла собачку губкой с мылом. Намоченная и вся белая от пены, Мими, завидя огромного, глазастого, не знакомого ей гостя, неистово разлаялась из-под руки камер-юнгферы.
  - С воды и к воде, - шутливо произнесла Екатерина, - добро пожаловать. Сейчас будем готовы.
  Одев в чепчик и уложив в постель Мими, государыня вытерла руки и произнесла:
  - Как видите, о друзьях первая забота! - села и, указав Орлову стул, начала его расспрашивать о вояже, об Италии и о турецких делах.
  - А вы, батюшка Алексей Григорьевич, пересолили, - сказала она, достав табакерку и медленно нюхая из нее.
  - В чем, ваше величество?
  - А в препорученном, - улыбнулась, шутливо грозя, Екатерина.
  Орлов видел улыбку, но в самой шутке государыни приметил недобрую, знакомую ему черту: круглый и плотный подбородок Екатерины слегка вздрагивал.
  - Что же, матушка государыня, чем я прогневил? - спросил он, заикаясь.
  - Да как же, сударь... уж право, чересчур, - продолжала Екатерина, нюхая из полураскрытой табакерки.
  Орлов ребячески растерялся. Его глаза трусливо забегали.
  - Ведь пленница-то наша, - произнесла государыня, - слышали ли вы? Скоро сам-друг...
  Богатырь и силач Орлов не знал, куда деться от замешательства.
  "Пропал, окончательно погиб! - думал он, мысленно уже видя свое падение и позор. - Помяни, господи, царя Давида..."
  - Дело, впрочем, можно еще поправить, - проговорила Екатерина, - вам бы ехать в Питер да свидеться с пленницей, к торжеству мира возвратились бы женихом.
  Орлов, сморщившись, опустился на колено, поцеловал протянутую ему руку и молча вышел. За порогом он оправился.
  - Ну, что, как государыня? Что изволила говорить? - спрашивали его ближние из придворных.
  - Удостоен особого приглашения на торжество мира, - ответил граф, - еду пока в Петербург, устроить дела брата.
  Алексей Григорьевич старался смотреть самоуверенно и гордо...
  Орлов понял, что ему нечего было медлить, государыня, очевидно, не шутила.
  Под предлогом свидания с удаленным братом, он собрался и вскоре выехал в Петербург.

    22

  Изнуренная долгим морским путем и заключением, пленница влачила в крепости тяжелые дни. Острый, с кровохарканьем и лихорадкой кашель перешел в быстротечную чахотку.
  Частые появления и допросы фельдмаршала Голицына приводили княжну в неописанный гнев.
  - Какое право имеют так поступать со мной? - повелительно спрашивала она. - Какой повод я подала к такому обращению?
  - Предписание свыше, монарший приказ! - отвечал, пыхтя и перевирая французские слова, секретарь Ушаков.
  В качестве письмоводителя наряженной комиссии, он заведовал особыми суммами, назначенными для этой цели, и потому, жалуясь на утомление, кучу дела и даже на боль в пояснице, с умыслом тянул справки, плодил новые доказательные статьи и переписку о ней и вообще водил за нос добряка Голицына, - собираясь на сбережения от содержания арестантки прикупить новый домик к бывшему у него на Гороховой собственному двору.
  Таракановой, между прочим, были предъявлены найденные в ее бумагах подложные завещания.
  - Что вы скажете о них? - спросил ее Голицын.
  - Клянусь всемогущим богом и вечною мукой, - отвечала арестантка, - не я составляла эти несчастные бумаги, мне их сообщили.
  - Но вы их собственноручно списали?
  - Может быть, это меня занимало.
  - Так вы не хотите признаваться, объявить истины?
  - Мне не в чем признаваться. Я жила на свободе, никому не вредила: меня предали, схватили обманом.
  Голицын терял терпение. "Вот бесом наделили) - мыслил он. - Открывай тайны с таким камнем!"
  Князь вздыхал и почесывал себе переносицу.
  - Да вы, ваше сиятельство, упомнили, - шепнул однажды при допросе услужливый Ушаков, - вам руки развязаны - последний-то указ... в нем говорится о высшей строгости, о розыске с пристрастием.
  - Айв самом деле! - смекнул растерявшийся князь, вообще не охотник до крутых и жестоких мер. - Попробовать разве? Хуже не будет!
  - Именем ее величества, - строго объявил фельдмаршал коменданту в присутствии пленницы, - ввиду ее запирательства - отобрать у нее все, кроме необходимой одежды и постели, слышите ли, все... книги, прочие там вещи, - а если и тут не одумается - держать ее на пище прочих арестантов.
  Распоряжение князя было исполнено. Привыкшей к неге и роскоши, избалованной, хворой женщине стали носить черный хлеб, солдатские кашу и щи. Она, голодная, по часам просиживала над деревянною миской, не притрагиваясь к ней и обливаясь слезами. На пути в Россию, у берегов Голландии, где эскадра запасалась провизией, арестантка случайно узнала из попавшего к ней в каюту газетного листка все прошлое Орлова и с содроганием, с бешенством кляла себя за то, как могла она довериться такому человеку. Но явилось еще худшее горе. В комнатку арестантки, сменяясь по очереди, с некоторого времени день и ночь становились двое часовых. Это приводило арестантку в неистовство.
  - Покайтесь, - убеждал, навещая ее, Голицын, - мне жаль вас, иначе вам не ждать помилования.
  - Всякие мучения, самое смерть, господин фельдмаршал, все я приму, - ответила пленница, - но вы ошибаетесь... ничто не принудит меня отречься от моих показаний.
  - Подумайте...
  - Бог свидетель, мои страдания падут на головы мучителей.
  - Одумается, ваше сиятельство! - шептал, роясь при этом в бумагах, Ушаков. - Еще опыт, и изволите увидеть...
  Опыт был произведен. Он состоял в грубой сермяге, сменившей на плечах княжны ее ночной, венецианский шелковый пеньюар.
  - Великий боже! Ты свидетель моих помыслов! - молилась арестантка. - Что мне делать, как быть? Я прежде слепо верила в свое прошлое; оно мне казалось таким обычным, я привыкла к нему, к мыслям о нем. Ни измена того изверга, ни арест не изменили моих убеждений. Их не поколеблет и эта страшная, железная, добивающая меня тюрьма. Смерть близится. Матерь божия, младенец Иисус! Кто подкрепит, вразумит и спасет меня... от этого ужаса, от этой тюрьмы?
  В конце июня, в холодный и дождливый вечер, в Петропавловскую крепость подъехала наемная карета с опущенными занавесками. Из нее, у комендантского крыльца, вышел граф Алексей Григорьевич Орлов. Через полчаса он и обер-комендант крепости Андрей Гаврилович Чернышев направились в Алексеевский равелин.
  - Плоха, - сказал по пути обер-комендант, - уж так-то плоха; особенно с этою сыростью; вчера, ваше сиятельство, молила дать ей собственную одежду и книги - уважили...
  Часовых из комнаты княжны вызвали. Туда, без провожатых, вошел Орлов. Чернышев остался за дверью.
  В вечернем полумраке граф с трудом разглядел невысокую, с двумя в углублении окнами, комнату. В рамах были темные железные решетки. У простенка, между двумя окнами, стояли два стула и небольшой стол, на столе лежали книги, кое-какие вещи и прикрытая полотенцем миска с нетронутою едой. Вправо была расположена ширма, за ширмою стояли столик с графином воды, стаканом и чашкой и под ситцевым пологом железная кровать.
  На кровати, в белом капоте и белом чепце, лежала, прикрытая голубою, поношенного бархата, шубкой, бледная, казалось, мертвая женщина.
  Орлов был поражен страшною худобой этой, еще недавно пышной, обворожительной красавицы. Ему вспомнились Италия, нежные письма, страстные ухаживания, поездка в Ливорно, пир на корабле и переодетые в старенькие церковные ризы Рибас и Христенек.
  "И зачем я тогда разыграл эту комедию с венцом? - думал он. - Она ведь уже была на корабле, в моих руках!"
  В его мыслях живо изобразился устроенный им арест княжны. Он вспомнил ее крики на палубе и через день посылку к ней через Концова письма на немецком языке с жалобою на свое собственное мнимое горе и с клятвами в преданности до гроба и любви.
  "Ах, в каком мы несчастье, - писал он ей тогда, подбирая льстивые слова. - Оба мы арестованы, в цепях; но всемогущий бог не оставит нас. Вверимся ему. Как только получу свободу, буду вас искать по всему свету и найду, чтобы вас охранять и вам вечно служить..."
  "И я ее нашел, вот она!" - мыслил в невольном содрогании Орлов, стоя у порога. Он тихо ступил к ширме.
  Пленница на шорох открыла глаза, вгляделась в вошедшего и приподнялась. Прядь светло-русых, некогда пышных волос выбилась из-под чепца, полузакрыв искаженное болезнью и гневом лицо.
  - Вы?.. вы?.. в этой комнате... у меня! - вскрикнула княжна, узнав вошедшего и простирая перед собой руки, точно отгоняя страшный, безобразный призрак.
  Орлов стоял неподвижно.

    23

  Слова рвались с языка пленницы и бессильно замирали.
  Отшатнувшись на кровати к стене, она сверкающими глазами пожирала Орлова, с испугом глядевшего на нее.
  - Мы обвенчаны, не правда ли? ха-ха! ведь мы жена и муж? - заговорила она, страшным кашлем поборов презрительное негодование. - Где же вы были столько времени? Вы клялись, я вас ждала.
  - Послушайте, - тихо сказал Орлов, - не будем вспоминать прошлого, продолжать комедию. Вы давно, без сомнения, поняли, что я верный раб моей государыни и что я только исполнял ее повеления.
  - Злодейство, обман! - вскрикнула арестантка. - Никогда не поверю... Слышите ли, никогда могучая русская императрица не прибегнет к такому вероломству.
  - Клянусь, это был ее приказ...
  - Не верю, предатель! - бешено кричала пленница, потрясая кулаками. - Екатерина могла предписать все, требовать выдачи, сжечь город, где меня укрывали, арестовать силой... но не это... ты, наконец, мог меня поразить кинжалом, отравить... яды тебе известны... но что сделал ты? что?
  - Минуту терпения, умоляю, - произнес, оглядываясь, Орлов, - ответьте мне одно слово, только одно... и вы будете, клянусь, немедленно освобождены.
  - Что еще придумал, изверг, говори? - произнесла княжна, одолевая себя и с дрожью кутаясь в голубую, знакомую графу, бархатную мантилью.
  - Вас спрашивали столько времени и с таким настоянием, - начал Орлов, подыскивая в своем голосе нежные, убедительные звуки, - скажите, мы теперь наедине... нас видит и слышит один бог.
  - Gran Dio! - рванулась и опять села на кровати арестантка. - _Он_ призывает имя божье! - прибавила она, подняв глаза на образ спаса, висевший на стене, у ее изголовья. - Он! да ты, наверное, утроил и все эти мучения, всю медленную казнь! А у вас еще хвалились, что отменена пытка. Царица этого, наверное, не знает, ты и тут ее провел.
  - Успокойтесь... скажите, кто вы? - продолжал Орлов. - Откройте мне. Я умолю государыню; она окажет мне и вам милость, вас освободит...
  - Diavolo! [дьявол! (ит.)] Он спрашивает, кто я? - проговорила, задыхаясь от прилива нового бешенства, княжна. - Да разве ты не видишь, что я кончила со светом, умираю? Зачем это тебе?
  Она неистово закашлялась, упала головой к стене и смолкла.
  "Вот умрет, не выговорит", - думал, стоя близ нее, Орлов.
  - В богатстве и счастье, - произнесла, придя в себя, пленница, - в унижении и в тюрьме, я твержу одно... и ты это знаешь... Я - дочь твоей былой царицы! - гордо сказала она, поднимаясь. - Слышишь ли, ничтожный, подлый раб, я прирожденная ваша великая княжна...
  Смелая мысль вдруг осенила Орлова. "Эх, беда ли? - подумал он. - Проживет недолго, разом угожу обеим".
  Он опустился на одно колено, схватил исхудалую, бледную руку пленницы и горячо припал к ней губами.
  - Ваше высочество! - проговорил он. - Элиз! простите, клянусь, я глубоко виноват... так было велено... я сам находился под арестом, теперь только освобожден...
  Пленница молча глядела на него большими, удивленными глазами, прижимая ко рту окровавленный кашлем платок.
  - Умоляю, нас, по истине, торжественно обвенчают, - продолжал Орлов, - станьте моею женой... Все тогда, ваше высочество, дорогая моя... Элиз!.. знатность, мое богатство, преданность и вечные услуги...
  - Вон, изверг, вон! - крикнула, вскакивая, арестантка. - Этой руки искали принцы, короли... не тебе ее касаться, - заклейменный предатель, палач!
  "Не стесняется, однако! - подумал обер-комендант Чернышев, слышавший из-за двери крупную французскую брань и проклятия арестантки. - Уйти поздорову; граф еще сообразит, что были свидетели, вломится в амбицию, отомстит!"
  Комендант ушел.
  Тюремщик, стоявший с ключами в коридоре и также слышавший непонятные ему гневные крики, топанье ногами и даже, как ему показалось, швырянье в гостя какими-то вещами, тоже отошел и прижался в угол, рассуждая:
  "Мамзюлька, видно, просит лучших харчей, да, должно, не по артикулу, - серчает на генерала... ох-хо! куда ей, сухопарой... все щи да щи, вчера только дали молока..."
  Бешеные крики не прерывались. Зазвенело брошенное об пол что-то стеклянное.
  Дверь каземата быстро распахнулась. Из нее вышел Орлов, робко пригибаясь под несоразмерной с его ростом перекладиной. Лицо его было красно-багровое. Он на минуту замедлился в коридоре, оглядываясь и как бы собираясь с мыслями.
  Нащупав под мышкой треугол, граф дрожащей рукой оправил прическу и фалды кафтана, бодро и лихо выпрямился, молча вышел, сел под проливным дождем в карету и крикнул кучеру:
  - К генерал-прокурору!
  По мере удаления от крепости, Орлов более обдумывал только что происшедшее свидание.
  - Змея, однако, сущая змея! - шептал он, поглядывая из кареты по улицам. - Как жалила!
  Он сдержанно и с полным самообладанием вошел к князю Александру Алексеевичу Вяземскому. Был уже вечер; горели свечи. Орлов чувствовал некоторую дрожь в теле и потирал руки.
  - Прошу садиться, - сказал генерал-прокурор, - что? озябли?
  - Да, князь, холодновато.
  Вяземский приказал подать ликеру. Принесли красивый графин и корзинку с имбирными бисквитами.
  - Откушайте, граф... Ну, что наша самозванка? - произнес генерал-прокурор, оставляя бумаги, в которых рылся.
  - Дерзка до невероятия, упорствует, - ответил граф Алексей Григорьевич, наливая рюмку густой душистой влаги и поднося ее к носу, потом к губам.
  - Еще бы! - проговорил князь. - Дешево не хочет уступать своих мнимых титулов и прав.
  - Много уже с нею возятся; нужны бы иные меры, - сказал Орлов.
  - Какие же, батенька, меры? Она при последних днях... не придушить же ее.
  - А почему бы и нет? - как бы про себя произнес Орлов, опуская бисквит в новую рюмку ликера. - Жалеть таких!
  Генерал-прокурор из-за зеленого абажура, прикрывавшего свечи, искоса взглянул на гостя.
  - И ты, Алексей Григорьевич, это не шутя... посоветовал бы? - спросил он.
  - Для блага отечества и как истый патриот... не только посоветовал бы, очень бы одобрил! - ответил Орлов, прохаживаясь и пожевывая сладкий, таявший во рту бисквит.
  "Mais c'est un assassin dans l'ame! - подумал с виду суровый, обыкновенно насупленный верховный судья, с ужасом прислушиваясь к мягкому шарканью Орлова по ковру. - C'est en lui comme une mauvaise habitude!" [Но это же убийца в душе! У него это стало скверной привычкой! (фр.)]
  Орлов, вынув лорнет и покусывая новый ломоть имбирного бисквита, рассматривал на стене изображение Психеи с Амуром.
  - Откуда эта картина? - спросил он.
  - Государыня пожаловала... Вы же, граф, когда изволите обратно в Москву?
  - Завтра рано, и не замедлю передать о новом запирательстве наглой лгуньи.
  Вяземский пошевелил кустоватыми бровями.
  - А вам известно показание арестантки на ваш счет? - пробурчал он, роясь в бумагах.
  У Орлова из рук выпал недоеденный бисквит.
  - Да, представьте, ведь это из рук вон! - ответил граф. - Преданность, верность и честь, ничто не пощажено... И что поразительно, князь... втюрилась в меня бес-баба да, взведя такую небылицу, от меня же еще нынче, проходимка, упорно требовала признания брака с ней.
  - Не могу не удивиться, - произнес Вяземский, - эти переодеванья с ризами, извините... и для чего это напрасное кощунство? Ох, отдадите, батюшка граф, ответ богу... мне бы весь век это снилось...
  Орлов хотел отшутиться, попытался еще что-то сказать, но молчание хмурого, медведеобразного генерал-прокурора ему показывало, что дворский кредит был давно на исходе и что сам он, несмотря на прошлые услуги, как уже никому не нужный, старый хлам, мог желать одного - оставления его на полном покое.
  "Летопись заканчивается! Очевидно, скоро буду на самом дне реки! - подумал Орлов, оставляя Вяземского. - В люк куда-нибудь спустят, в Москву или еще куда подалее. Состарились мы, вышли из моды; надо новым дать путь".
  Он так был смущен приемом генерал-прокурора, что утром следующего дня отслужил молебен в церкви Всех-скорбящих-радости, а перед отъездом в Москву даже гадал у какой-то армянки на Литейной.

    24

  Мир с Турцией был торжественно отпразднован в Москве тринадцатого июля.
  При этом вспомнили Голицына и прислали ему в Петербург за очищение Молдавии от турок брильянтовую шпагу. Орлов получил похвальную грамоту, столовый богатый сервиз, императорскую дачу близ Петербурга и прозвание Чесменского.
  "Сдан в архив, окончательно сдан!" - мыслил при этом Алексей Григорьевич. В Петербург, вслед за двором, его уже, действительно, не пустили. С тех пор ему было указано местожительство в Москве, в числе других поселившихся там первых пособников императрицы.
  Отрадно и безмятежно, казалось, потекли с этого времени дни Чесменского на вольном московском покое. Домочадцы графа, между тем, подмечали, что порой на него находили припадки нешуточной острой хандры, что он нередко совершенно невзначай служил то панихиды, то молебны с акафистами, прибегал к гадальщикам-цыганам и втихомолку брюзжал, как бы жалуясь на изменницу, некогда так его баловавшую судьбу.
  Ехал ли граф Алехан в морозный ясный вечер по улице, из-под осыпанной инеем шапки вглядываясь в прохожих и в мерный бег своего легконогого рысака, его мысли уносились к иным теплым небесам, к голубым прибрежьям Морей и Адриатики, к мраморным венецианским и римским дворцам.
  Моросил ли мелкий осенний дождь и была чудная охота по чернотропу, граф, в окрестностях Отрады или Нескучного, подняв в березовом срубе матерого беляка и спуская на него любимых борзых, бешено скакал за ним на кабардинце, но мгновенно останавливался. Дождь продолжал шелестеть в мокром березняке, конь шлепал по лужам и глине, а граф думал о другом, о далекой той же Италии, о Риме, Ливорно и сманенной, погубленной им Таракановой.
  "Где она и что сталось с нею? - рассуждал он. - Жива ли она после родов, там ли еще, или ее куда вновь упрятали?"
  С падением фавора брата, князя Григория, граф Алексей Чесменский так быстро отдалился от двора, что не только положительно не знал, но и не смел допытываться о дальнейшей судьбе соблазненной им и похищенной красавицы.
  Осенью того же года в Москве кем-то был пущен слух, будто из Петербурга в Новоспасский женский монастырь привезли некую таинственную особу, что ее здесь постригли и, дав ей имя Досифеи, поместили в особой, никому не доступной келье. Москвичи тихомолком шушукались, что инокиня Досифея - незаконная дочь покойной царицы Елисаветы и ее мужа в тайном браке, Разумовского.
  Что перечувствовал при этих толках граф Алексей, о том знали только его собственные помыслы. "Она, она! - говорил он себе, в волнении, не зная, что жертва, княжна Тараканова, по-прежнему безнадежно томится в той же крепости. - Некому быть, как не ей; отреклась от всего, покорилась, приняла постриг..."
  Мысли о новоприбывшей пленнице не покидали графа. Они так его смущали, что он даже стал избегать езды по улице, где был Новоспасский монастырь, а когда не мог его миновать и ехал возле, то отворачивался от его окон.
  "Предатель, убийца!" - раздавалось в его ушах при воспоминании о последней встрече с княжной в крепости. И он мучительно перебирал в уме это свидание, когда она осыпала его проклятиями, топая на него, плюя ему в лицо и бешено швыряя в него чем попало.
  Чесменский вздумал было однажды разговориться о ней с московским главнокомандующим, князем Волконским, заехавшим к нему запросто - полюбоваться его конюшнями и лошадьми. Они возвратились с прогулки на конский двор и сидели за вечерним чаем. Граф-хозяин начал издалека - о заграничных и родных вестях и толках и, будто мимоходом, осведомился, что за особа, которую, по слухам, привезли в Новоспасский монастырь.
  - Да вы, граф, куда это клоните? - вдруг перебил его князь Михаил Никитич.
  - А что? - спросил озадаченный Чесменский.
  - Ничего, - ответил Волконский, отвернувшись и как бы рассеянно глядя в окно, - вспомнилась, видите ли, одна прошлогодняя питерская оказия о дворе...
  - Какая оказия? Удостойте, батюшка князь?! - с улыбкой и поклоном произнес граф. - Ведь я недавний ваш гость и многого не знаю из новых, столь любопытных и ныне нам не доступных, дворских палестин.
  - Извольте, - начал Волконский, покашливая и по-прежнему глядя в окно, - дело, если хотите, не важное, и скорее забавное... Генерал-майоршу Кожину знаете?.. Марья Дмитриевна... бойкая такая, красивая и говорунья?
  - Как не знать! Часто ее видел до отъезда в чужие края.
  - Ну-с, сболтнула она, говорят, где-то будто бы такие-то, положим, Аболешевы там, или не помню кто, решили покровительствовать новому счастливцу, Петру Мордвинову... тоже, верно, знаете?
  Орлов молча кивнул головой.
  - Покровительствовать... Ну, понимаете, чтоб подставить ногу...
  - Кому? - спросил Орлов.
  - Да будто самому, батюшка, Григорию Александровичу Потемкину.
  - И что же?
  - А вот что, - проговорил главнокомандующий, - в собственные покои немедленно был позван Степан Иванович Шешковский и ему сказано: "Езжай, батюшка, сию минуту в маскарад и найди там генеральшу Кожину; а найдя, возьми ее в тайную экспедицию, слегка там на память телесно отстегай и потом, туда же, в маскарад, оную барыньку с благопристойностью и доставь обратно".
  - И Шешковский? - спросил Орлов.
  - Взял барыньку, исправно посек и опять, как велено, доставил в маскарад; а она, чтобы не заметили бывшего с нею случая, промолчала и преисправно кончила все танцы, на кои была звана, все до одного - и менуэт, и монимаску, и котильон.
  Орлов понял горечь намека и с тех пор о Досифее более не расспрашивал.
  Не радовали графа и беседы с его управляющим Терентьичем Кабановым, наезжавшим в Нескучное из Хренового. Терентьич был из грамотных крепостных и являлся одетый по моде, в "перленевый" кафтан и камзол, в "просметальные" башмаки с оловянными пряжками, в манжеты и с черным шелковым кошельком на пучке пудреной косы.
  Граф наливал ему чарку заморского, дорогого вина, говоря:
  - Попробуй, братец, не вино... я тебе человечьего веку рюмочку налил...
  Терентьич отказывался.
  - Полно, милый! - угощал граф. - Ужли забыл поговорку: день мой - век мой? Веселись, в том только и счастье... да, увы, не для всех.
  - Верно, батюшка граф! - говорил Кабанов, выпивая предлагаемую чарку. - Мы что? рабы... Но вам ли воздыхать, не жить в сладости-холе, в собственных, распрекрасных вотчинах? Места в них сухие и веселые, поля скатистые, хлебородные, воды ключевые, лесов и рощ тьма, крестьяне все хлебопашцы, не бобыли, благодаря вашей милости. Вы же, сударь, что-то как бы скучны, а слыхом слыхать, иногда даже сумнительны.
  - Сумнительств и подозрениев, братец, на веку не обраться! - отвечал граф. - Вот ты прошлую осень писал за море, хвалил всходы и каков был рост всякого злака; а что вышло? Сказано: не по рости, а по зерни.
  - Верно говорить изволите, - отвечал, вздыхая, Терентьич.
  - Вот хоть бы и о прочих делах, - продолжал граф. - Много у меня всякого разъезду и ко мне приезду; а веришь ли, ничего, как прежде, не знаю. Был Филя в силе, все в други к нему валили... а теперь...
  Граф смолкал и задумывался.
  "Ишь ты, - мыслил, глядя на него, Кабанов, - при этакой силе и богатстве - обходят".
  - Да, братец, - говорил Орлов. - Тяжкие пришли времена, разом попал промеж двух жерновов; служба кончена, более в ней не нуждаются, а дома... скука...
  - Золото, граф, огнем искушается, - отвечал Терентьич, - человек - напастями. И не вспыхнуть дровам без подтопки... а я вам подтопочку могу подыскать...
  - Какую?
  - Женитесь, ваше сиятельство.
  - Ну, это ты, Кабанов, ври другим, а не мне, - отвечал Чесменский, вспоминая недавний совет о том же предмете Концова.

    25

  Судьба Таракановой, между тем, не улучшилась, Московские празднества в честь мира с Турцией заставили о ней на некоторое время позабыть. После их окончания ей предложили новые обвинительные статьи и новые вопросные пункты. Был призван и напущен на нее сам Шешковский. Допросы усилились. Добиваемая болезнью и нравственными муками, в тяжелой, непривычной обстановке и в присутствии бессменных часовых, она с каждым днем чахла и таяла. Были часы, когда ждали ее немедленной кончины.
  После одного из таких дней арестантка схватила перо и набросала письмо императрице.
  "Исторгаясь из объятий смерти, - писала она, - молю у Ваших ног. Спрашивают, кто я? Но разве факт рождения может для кого-либо считаться преступлением? Днем и ночью в моей комнате мужчины. Мои страдания таковы, что вся природа во мне содрогается Отказав в Вашем милосердии, Вы откажете не мне одной..."
  Императрица досадовала, что еще не могла оставить Москвы и лично видеть пленницу, которая вызывала к себе то сильный ее гнев, то искреннее, невольное, тайное сожаление.
  В августе фельдмаршал Голицын опять посетил пленницу.
  - Вы выдавали себя персианкой, потом родом из Аравии, черкешенкой, наконец, нашею княжной, - сказал он ей, - уверяли, что знаете восточные языки; мы давали ваши письмена сведущим людям - они в них ничего не поняли. Неужели, простите, и это обман?
  - Как это все глупо! - с презрительной усмешкой и сильно закашливаясь, ответила Тараканова. - Разве персы или арабы учат своих женщин грамоте? Я в детстве кое-чему выучилась там сама. И почему должно верить не мне, а вашим чтецам?
  Голицыну стало жаль долее, по пунктам, составленным Ушаковым, расспрашивать эту бедную, еле дышавшую женщину.
  - Послушайте, - сказал он, смигивая слезы и как бы вспомнив нечто более важное и настоятельное, - не до споров теперь... ваши силы падают... Мне не разрешено, - но я велю вас перевести в другое, более просторное помещение, давать вам пищу с комендантской кухни... Не желаете ли духовника, чтобы... понимаете... все мы во власти божьей... чтобы приготовиться...
  - К смерти, не правда ли? - перебила, качнув головой, пленница.
  - Да, - ответил Голицын.
  - Пришлите... вижу сама, пора...
  - Кого желаете? - спросил, нагнувшись к ней, князь, - католика, протестанта или нашей греко-российской веры?
  - Я русская, - проговорила арестантка, - пришлите русского, православного.
  "Итак, кончено! - мыслила она в следующую, как и прежние, бессонную ночь. - Мрак без рассвета, ужас без конца. Смерть... вот она близится, скоро... быть может, завтра... а они не утомились, допрашивают..."
  Пленница привстала, облокотилась об изголовье кровати.
  "Но кто же я наконец? - спросила она себя, устремляя глаза на образ спаса. - Ужели трудно дать себе отчет даже в эти, последние, быть может, минуты? Ужели, если я не та, за какую себя считала, я не сознаюсь в том? из-за чего? из чувства ли омерзения к ним, или из-за непомерного гнева и мести опозоренной ими, раздавленной женщины?"
  И она старалась усиленно припомнить свое прошлое, допытываясь в нем мельчайших подробностей.
  Ей представилась ее недавняя, веселая, роскошная жизнь, ряд успехов, выезды, приемы, вечера. Придворные, дипломаты, графы, владетельные князья.
  "Сколько было поклонников! - мыслила она. - Из-за чего-нибудь они ухаживали за мною, предлагали мне свое сердце и достояние, искали моей руки... За красоту, за уменье нравиться, за ум? Но есть много красивых и умных, более меня ловких женщин; почему же князь Лимбургский не безумствовал с ними, не отдавал им, как мне, своих земель и замков, не водворял их в подаренных владениях! Почему именно ко мне льнули все эти Радзивиллы и Потоцкие, почему искал со мною встречи могучий фаворит бывшего русского двора Шувалов? Из-за чего меня окружали высоким, почти благоговейным почтением, жадно расспрашивали о прошлом? Да, я отмечена промыслом, избрана к чему-то особому, мне самой непонятному".
  - Детство! в нем одном разгадка! - шептала пленница, хватаясь за отдаленнейшие, первые свои воспоминания. - В нем одном доказательство.
  Но это детство было смутно и не понятно ей самой. Ей припоминалась глухая деревушка где-то на юге, в пустыне, большие тенистые деревья над невысоким жильем, огород, за ним - зеленые, безбрежные поля. Добрая, ласковая старуха ее кормила, одевала. Далее - переезд на мягко колыхавшейся, набитой душистым сеном подводе, долгий веселый путь через новые неоглядные поля, реки, горы и леса.
  - Да кто же я, кто? - в отчаянии вскрикивала арестантка, рыдая и колотя себя в обезумевшую, отупелую голову. - Им нужны доказательства!.. Но где они? И что я могу прибавить к сказанному? Как могу отделить правду от навеянного жизнью вымысла? Может ли, наконец, заброшенное, слабое, беспомощное дитя знать о том, что от него со временем грозно потребуют ответа даже о самом его рождении? Суд надо мною насильный, неправый. И не мне помогать в разубеждении моих притеснителей. Пусть позорят, путают, ловят, добивают меня. Не я виновна в моем имени, в моем рождении... Я единственный, живой свидетель своего прошлого; других свидетелей у них нет. Что же они злобствуют? У господа немало чудес. Ужели он в возмездие слабой угнетаемой не явит чуда, не распахнет двери этого гроба-мешка, этой каменной, злодейской тюрьмы!..

    26

  Миновали теплые осенние дни. Настал дождливый суровый ноябрь.
  Отец Петр Андреев, старший священник Казанского собора, был образованный, начитанный и еще не старый человек. Он осенью 1775 года ожидал из Чернигова дочь брата, свою крестницу Варю. Варя выехала в Петербург с другою, ей знакомою девушкой, имевшей надежду лично подать просьбу государыне по какому-то важному делу.
  Домишко отца Петра, с антресолями и с крыльцом на улицу, стоял в мещанской слободке, сзади Казанского собора и боком ко двору гетмана Разумовского. Дубы и липы обширного гетманского сада укрывали его черепичную крышу, простирая густые, теперь безлистные ветви и над крошечным поповским двором.
  Овдовев несколько лет назад, бездетный отец Петр жил настоящим отшельником. Его ворота были постоянно на запоре. Огромный цепной пес, Полкан, на малейшую тревогу за калиткой поднимал нескончаемый, громкий лай. Редкие посетители, вне церковных треб имевшие дело к священнику, входили к нему с уличного крыльца, бывшего также все время назаперти.
  Письмо племянницы обрадовало отца Петра. В нем он прочитал и нечто необычайное. Варя писала, что соседняя с их хутором барышня, незадолго перед тем, получила из-за границы, от неизвестного лица при письме на ее имя, пачку исписанных листков, найденную где-то в выброшенной морем, засмоленной бутыли.
  "Милый крестный и дорогой дядюшка, простите глупому уму, - писала дяде Варя, - прочли мы с этою барышней те бумаги и решили ехать, и едем; а к кому было, как не к вам, направить сироту? Год назад она схоронила родителя, а в присланных листках описано про персону такой важности, что и сказать о том - надо подумать. Сперва барышня полагала отправить ту присылку в Москву, прямо ее величеству, да порешили мы спроста иначе, вы, крестный дяденька, знаете про всякие дела, всюду вхожи и везде вам внимание и почет; как присоветуете, тому и быть. А имя барышни Ирина Львовна, а прозвищем дочка бригадира Ракитина".
  "Ветрогонки, вертухи! - заботливо качая головой, мыслил священник по прочтении письма. - Эк, сороки, обладили какое дело... затеяли из Чернигова в Питер, со мною советоваться... нашли с кем!.."
  Каждый вечер, в сумерки, отец Петр, не зажигая свечи, любил запросто, в домашнем подряснике, прохаживаться по гладкому, холщовому половику, простланному вдоль комнат, от передней в приемную, до спальни, и обратно. Он в это время подходил к горшкам гераний и других цветов, стоявших по окнам, ощипывал на них сухие листья и сорную травку, перекладывал книги на столах, посматривал на клетку со спящим скворцом, на киот с образами и на теплившуюся лампадку и все думал-думал: когда, наконец, оживятся его горницы? когда явятся вертуньи?
  Гости подъехали.
  Дом священника ожил и посветлел. Веселая и разбитная крестница Варюша засыпала дядю вестями о родине, о знакомых и о путевых приключениях. Слушая ее, отец Петр думал:
  "Давно ли ее привозили сюда, невзрачною, курносою, молчаливою и дикою девочкой? А теперь - как она жива, мила и умна! Да и ее спутница... вот уж писаная красавица! Что за густые, черные косы, что за глаза! И в другом роде, чем Варя, - задумчива, сдержанна, строга и горда!"
  После первых радостных расспросов и возгласов дядя ушел на очередь ко всенощной, а гостьи наскоро устроились на вышке, собрали узелки, сходили с кухаркой в баню и, возвратясь, расположились у растопленного камелька. Отец Петр застал их красными, в виде вареных раков, с повязанными головами и за чаем. Разговорились и просидели далеко за полночь.
  - А где же, государыни мои, привезенное вами? - спросил, отходя ко сну, отец Петр. - Дело любопытное и для меня... в чем суть?
  Девушки порылись в укладках и узелках, достали и подали ему сверток с надписью: "Дневник лейтенанта Концова".

    27

  Отец Петр спустился в спальню, задернул оконные занавески, поставил свечу у изголовья, прилег, не раздеваясь, на постель, развернул смятую тетрадь синей, заграничной почтовой бумаги, с золотым обрезом, и начал читать.
  Он не спал до утра.
  История княжны Таракановой, принцессы Владимирской, известная отцу Петру по немногим, сбивчивым слухам, раскрылась перед ним с неожиданными подробностями.
  "Так вот что это, вот о ком здесь речь! - думал он, с первых строк, о загадочной княжне, то отрываясь от чтения и лежа с закрытыми глазами, то опять принимаясь за рукопись. - И где теперь эта бедная, так коварно похищенная женщина? - спрашивал он себя, дойдя до ливорнской истории. - Где она влачит дни? И спасся ли, жив ли сам писавший эти строки?"
  Сгорела одна свеча, догорала и другая. Отец Петр дочитал тетрадь, погасил щипцами мигавший огарок, прошел в другие комнаты и стал бродить из угла в угол по половику. Начинал чуть брезжить рассвет.
  - Ах, события! ах, горестное сплетение дел! - шептал священник. - Страдалица! помоги ей господь!
  Проснулся в клетке скворец и, видя столь необычное хождение хозяина, стр

Категория: Книги | Добавил: Armush (27.11.2012)
Просмотров: 449 | Комментарии: 2 | Рейтинг: 0.0/0
Всего комментариев: 0
Имя *:
Email *:
Код *:
Форма входа